23 сентября 2022
Институт гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В.Полетаева (ИГИТИ) НИУ ВШЭ на днях отпраздновал свое двадцатилетие. Публичная история, краеведение, исследования современной культуры, музеефикация, медиевализм — диапазон научных направлений института астрономически широк. Что, впрочем, полностью отвечает актуальному пониманию истории как Вселенной. Не пытаясь объять необъятное, понаблюдаем за одной из «галактик» — публичной историей, которая стала одним из исследовательских приоритетов института с момента его основания в сентябре 2002 года. Об этом и многом другом накануне юбилея ИГИТИ НИУ ВШЭ мы побеседовали с его директором Борисом Степановым.
Борис Степанов,
директор Института гуманитарных историко-
теоретических исследований
имени А.В.Полетаева НИУ ВШЭ
— Публичная история — интригующая научная дисциплина: она так широка, что кажется бесконечной. Но это простительно: за рубежом она существует с 1970-х годов, а в России — с 2010-х.
— Даже, скорее, с середины 2010-х годов. ИГИТИ очень близок этот сюжет — как всё, что связано с образами прошлого и его бытованием в широком социальном контексте. Тема публичной истории красной нитью проходила через работу нашего института.
Достаточно сказать две вещи. Во-первых, основатели ИГИТИ Ирина Савельева (многолетний директор института, а ныне — его научный руководитель) и Андрей Полетаев уже в самом начале работы ИГИТИ, в 2003 году, выпустили двухтомник, посвящённый формам знания о прошлом, а затем и учебник. Тематика, заданная ими, объединила сотрудников института, — первым же нашим сборником был «Феномен прошлого» (2005), который охватывал самые разные явления. Там была, например, статья о памятнике «Тысячелетие России» в Новгороде. Я написал статью об исторических экскурсиях, Наталья Самутина — про образы прошлого в кино, Ирина Савельева и Андрей Полетаев — об исторической памяти, Алексей Руткевич — о травмированной памяти. В 2012 году в ИГИТИ вышел ещё один знаковый сборник — «Историческая культура императорской России» под редакцией Александра Дмитриева, где формирование представлений о прошлом рассматривалось на отечественном материале.
Во-вторых, мы с разных сторон двигались к более современным сюжетам, к тому, чтобы откликаться на процессы, происходящие в обществе. С одной стороны, это было осмысление того, как сегодня академические историки выстраивают взаимодействие с аудиторией (ряд публикаций Ирины Савельевой были посвящены этому сюжету). С другой стороны, Центр исследований современной культуры ИГИТИ, в котором работаем мы с коллегами (в том числе, с теми, с кем мы подготовили публикации в сборнике «Всё в прошлом: теория и практика публичной истории» 2021 года), двигался к современным сюжетам в плоскости изучения популярной культуры.
Это отражало логику развития культурных исследований, которые мы пытались стимулировать на нашей почве. Ведь, к примеру, в британских cultural studies ещё в 1980-е годы произошёл поворот к изучению не только массовых репрезентаций прошлого, но и того, как эти репрезентации потребляются и создаются различными аудиториями. Принципиальным моментом здесь является признание, что деятельность любителей истории может иметь самостоятельную ценность.
— Сборник «Всё в прошлом...», в котором вышли ваши публикации о краеведении и журналистике, систематизирует многие представления о публичной истории. Но если рассматривать саму практику — огромный поток текстов от любителей истории, то это похоже на фанфикшн: «Каждый пишет, как он слышит». История перелицовывается и дописывается. Есть ли фактчекинг, какая-то экспертиза в этой области?
— Задача публичных историков — структурировать это поле. Активность аудитории имеет разный характер. Но нужно учесть, что усилиями этих энтузиастов, в том числе, создаются архивы, музеи, коллекции, которые могут иметь историческую, культурную и научную значимость, влиять на общество. Классический пример — дискуссия о фильме Юрия Дудя (признан иностранным агентом) «Колыма — родина нашего страха», которую изучали мои коллеги. Эта дискуссия показательна: конфликт разных точек зрения происходит вне академической сферы и носит масштабный характер. Те миллионы просмотров, которые имеет, с одной стороны, сам фильм Дудя, а с другой — разборы его критиков, демонстрируют вовлеченность аудиторий.
Понятно, что публичный историк относится к историческим фактам не совсем так, как академический историк. Для первого в конечном счете важна не только объективная истина, которую можно однозначно установить. Мы как раз видим, что попытки историков утвердить что-то в качестве истины наталкиваются на устойчивость других представлений, связанных с ценностями, с тем, как люди прочитывают историю.
Задача публичного историка — помочь создателям разных бытующих в обществе версий событий их отрефлексировать, ввести в диалогическое пространство, посмотреть, к чему ведёт логика, заложенная в той или иной версии истории, и понять, чем она определяется. Потому что сегодня значимость каких-то представлений может определяться вовсе не их ценностью с точки зрения познания прошлого, а, например, алгоритмами социальных сетей и мессенджеров, которые выводят эти сюжеты на поверхность и делают их массовыми.
Публичная история неизбежно предполагает больший релятивизм в отношении строгости науки. При том, что историческая наука всегда остается ориентиром, важно не просто добывать факты, но и поддерживать диалог с аудиторией. И создавать условия, в которых академические историки смогут донести свои интерпретации прошлого до широкого читателя.
— Давайте всё же определим, что такое публичная история. Это история, приближенная к человеку, спустившаяся, по словам ваших информантов в исследовании, из своей «башни из слоновой кости». Это краудсорсинг. Это история, которая побуждает людей к диалогу, — как часть культуры соучастия. Это полифония мнений. Но может ли история вообще быть однозначной, монолитной?
— Неоднозначность — это своего рода презумпция, и не только для публичной истории, но и для академической, поскольку она сегодня вооружена рефлексией. После «лингвистического поворота», когда было осознано, что на формирование исторического знания, рассказов о прошлом влияют язык и культурные предпосылки, стало совершенно ясно, что разные историки производят разные нарративы. Это определяется многими факторами, начиная от ценностей и заканчивая средствами, которыми историки пользуются. Так что плюрализм здесь неизбежен.
Тем более он неизбежен в популярной культуре и в публичном пространстве, для которого плюрализм — принципиальный момент. Сегодня концепции исторической памяти движутся в сторону признания этого плюрализма. Есть понятие агонистической памяти как совокупности конкурирующих версий прошлого. И это абсолютно естественное положение дел.
Возвращаясь к тому, как мы определяем публичную историю. В американском контексте она не то чтобы озабочена теоретической рефлексией. Она как раз часто ограничивает свою сферу практическими, локальными сюжетами — например, сохранения того или иного объекта наследия или состояния какого-либо музея. Однако та рефлексия, которая там производится, ставит вопрос о том, как мы понимаем публичное. Можно считать, что публичное знание — это то, которое производят для публики. А можно говорить, что публичная история строится вместе с публикой. Возможны разные интерпретации. От того, как мы понимаем публику и ситуацию взаимодействия с ней, будет зависеть и то, что мы будем делать в рамках публичной истории.
— Где границы между классическим научпопом, производимым «Постнаукой», «Арзамасом», «Историадой», — и публичной историей? В вышеназванных проектах «рулят» эксперты, коммуникация с аудиторией неочевидна. Что ещё отделяет их от публичной истории?
— Однозначно сказать сложно, учитывая плюрализм понимания публичной истории. Для кого-то эти проекты могут быть проявлением публичной истории. Они возникли с пафосом распространения актуальных сюжетов гуманитарных наук среди более широкой аудитории и с идеей придания этому увлекательной формы. В этом смысле «Арзамас» — неклассический научпоп: он активно использует игровые форматы (тесты, квесты и пр.), работает с разными материалами.
Но если мы понимаем под публичной историей то, что создается непрофессионалами, любителями истории, тогда она будет заключаться в содействии тому, что они делают, в придании этому какой-то формы. Здесь можно сослаться на наш текст о краеведении, в котором упомянута книга Кэрол Каммен о локальной истории 2003 года. Это пример того, что отсутствует, пожалуй, в нашей сегодняшней культурной ситуации. Книга представляет собой набор инструкций о том, как работать с прошлым, для непрофессионалов. Если мы посмотрим сегодняшние пособия по публичной истории, то они написаны примерно в том же духе. Во-первых, они адресованы широкой аудитории, во-вторых, показывают, какие требования надо соблюдать.
— А что думают по этому поводу академические историки? Возможно, для них идеальное распределение ролей таково, что полевые данные (от интервью до вещей) собирают любители, а профессионалы анализируют весь этот массив?
— Сложный вопрос: есть много контекстов взаимодействия профессионалов и любителей. Но академические учёные нередко свысока воспринимают и деятельность публичных историков, и работу непрофессионалов. К примеру, наши коллеги-источниковеды склонны жёстко противопоставлять краеведение как форму социального бытования знаний о прошлом и академическую локальную историю. Но возникает вопрос: создает ли такое разграничение почву для диалога с местным сообществом?
Краеведение, в частности, связано с рефлексией по поводу образов регионов и разнообразных мест, поэтому коллекционирование легенд (неакадемическая, мифологическая форма знания) может быть актуально в этом контексте. Весь вопрос в том, как мы ставим свою профессиональную задачу. Если мы как историки делаем акцент на накоплении «настоящих фактов», это одно направление усилий. А если мы способны работать и с другими формами знания о прошлом — с мифами, образами места, даже со слухами, учитывать их в своей картине, то это сильно расширяет наш горизонт. И становится поводом для коммуникации с аудиторией.
— История тогда выглядит как бесконечная Вселенная.
— Это постоянно расширяющееся поле. Возьмём, к примеру, архивы. У нас не так много документов, связанных с Древней Русью, хотя историки говорят, что и этот арсенал не вполне освоен. А если говорить об архивах современности — то мы порождаем огромные корпусы разных текстов, которые потенциально тоже являются историческими источниками.
Вопрос в том, что мы готовы вписать в исторический контекст. Например, фан-сообщества, которые ранее причислялись к культурной периферии, теперь признаны важным агентом культурного взаимодействия. Здесь многое зависит от консенсуса, что мы договоримся считать значимым.
— Историк Николай Анциферов, автор известной книги «Душа Петербурга» (1922), собирал городские легенды, осмысляя петербургский миф, возникший в литературе XIX века. Сейчас он считался бы патриархом публичной истории.
— Это интересный сюжет с точки зрения того, что там было от рефлексии, а что — от воспроизводства легенды. Некоторые историки Санкт-Петербурга считали Анциферова фантазёром, который поддерживал петербургскую мифологию. Но для него самого петербургский миф имел историческое наполнение. Анциферов видел в нём силу, влияющую на развитие города.
В отношении легенд показательна история музея-заповедника «Царицыно». Сначала там пытались развивать идею «Золотого века», идею связи Царицыно с Екатериной II, которая там почти не бывала (и музейных фондов тоже почти не было). Этот проект даже представлялся как научно обоснованный.
— Ну, формально это резиденция императрицы.
— Формально — да. А потом руководство музея решило изменить концепцию и сделало «музей иллюзий, фантазий и утопий XVIII века». Они перестали, с одной стороны, привязывать музей к екатерининскому наследию, а с другой — включили историю XIX века с постройкой железной дороги, созданием дачного посёлка, а потом и рабочего посёлка. Ещё один образ — Царицыно романтическое, позднесоветское.
— Благородные развалины...
— И многочисленные субкультуры, которые там появились: скалолазы, толкиенисты, йоги. Музей «впустил» в своё пространство многообразие этих историй. Что, кстати, положительно сказалось на его взаимодействии с краеведами (до этого их отношения были сложными). А сейчас музей сделал и Клуб друзей «Царицына», и проект «Старожилы. Частная история Царицына» с рассказами местных жителей (проектом руководил шеф-редактор «Арзамаса» Вячеслав Рогожников). Ситуация принципиально изменилась. Когда мы таким образом переопределяем видение истории, у нас появляется много интересных вещей на горизонте. Так, проект «Старожилы» свидетельствовал о значимости истории частного человека, местного жителя.
Не стоит забывать известную китайскую пословицу: «Хочешь накормить человека один раз — дай ему рыбу. Хочешь накормить его на всю жизнь — научи его рыбачить». Вы можете выдавать какие-то готовые факты, но задача всё же состоит в развитии исторической чувствительности у широкой аудитории.
— Парк «Музеон» с его монументами (Ленин, Сталин, Брежнев, Дзержинский) — это тоже часть публичной истории? Гуляя по парку, мы невольно «общаемся» с репрезентациями прошлого.
— Парк — это всё-таки не музейное пространство как таковое, но место, имеющее потенциал, и мастерство публичного историка или музейщика заключается в том, чтобы это обыграть. Вполне возможно придать этому больший смысл. Но многие выставочные проекты оставляют чувство неудовлетворенности, потому что музейная работа у нас оказывается связана, в основном, с презентацией экспонатов, а не с их интерпретацией.
— Как вам исторический парк «Россия — моя история»?
— Это является публичной историей лишь в том смысле, что у ряда организаций (государственных, научных, церковных) есть намерение создать мультимедийный продукт, адресованный массовой аудитории. На деле это официальная версия истории в современных форматах. Тут превалирует наглядность, а вопрос рефлексии не ставится.
— Публичная история, как и академическая, интересуется отнюдь не всеми периодами. Но можно же направить интерес публики?
— Сложный вопрос. Публичные историки идут за тем, что интересно широким аудиториям. Возьмем кинотрилогию «Властелин колец» Питера Джексона по романам Джона Толкина. С одной стороны, это фэнтезийное произведение открывает нам сферу воображения, связанную с современностью, а с другой стороны, в нём масса отсылок к Средневековью. Наш коллега Александр Русанов в своих работах показал, как весь этот диапазон форм актуализации средневекового прошлого представляется в таком поле современного гуманитарного знания, как медиевализм.
Кинотрилогия Джексона спровоцировала взрыв интереса, а значит, у историков появилось поле для работы. Важно, как в сфере современного воображения, которая затрагивает миллионы людей, проявляются представления о Средневековье. С другой стороны, интересно, какие источники при этом используются. У историков появляется необходимость работать с общественными представлениями, в том числе со сферой воображения, поскольку сегодня многие исторические сюжеты рефлексируются именно в ней.
Наталья Самутина, занимавшаяся фанфикшн, всегда возражала против идеи о том, что этот феномен — просто бегство от реальности в уютный воображаемый мир. На деле в фанфикшн могут ставиться важные для общества вопросы. Эта тема активно развивается в культурных исследованиях, поскольку наблюдается экспансия воображаемых миров — «Игры престолов», поттерианы и пр.
— В интервью Александре Колесник эксперт по публичной истории Томас Каван говорил, в частности, о важности маркетинговой работы. Перед выставкой и после неё имеет смысл отследить реакцию публики. У нас это направление публичной истории тоже развивается?
— Оно пока слабо развито, поскольку выставка не воспринимается как значимый момент коммуникации, который может что-либо изменить. Смысл опросов заключается в том, чтобы понять, какое влияние это событие оказало на развитие исторических представлений. Конечно, сейчас с развитием музейных исследований и введением разных исследовательских практик в музейный менеджмент такие приёмы будут развиваться. Многое зависит и от того, будут ли у нас образовательные программы по публичной истории. Они есть в некотором количестве. Но образование в сфере публичной истории имеет свои нюансы: широта определений сообщает некую аморфность пониманию публичной истории, и, возможно, не все ставят перед собой задачу научить каким-то конкретным вещам.
— У нас ещё нет профессионализации публичной истории.
— Конечно. На Западе эта дисциплина развивается уже давно, есть и свои профильные журналы. У нас это поле находится в стадии формирования. В книге «Всё в прошлом...» как раз сделана попытка осмыслить эту ситуацию.
— Краеведение — часть публичной истории, но стартовало оно как описательная статистика, судя по учебникам XIX века.
— Поначалу краеведение складывалось из статистики, трудов местных любителей-историков. Но важно понимать, что это понятие исторически маркировано. До начала ХХ века понятия «краеведение» не существовало. В декабре 1921 года был собран первый профильный съезд, после которого этот термин приобрёл широкое хождение. Далее пошло распространение краеведения.
Что касается краеведческих музеев, то в 1920-е годы они назывались музеями местного края. Лишь с 1930-х сложился привычный нам формат краеведческого музея. Тогда же краеведение подверглось политическому прессингу и было трансформировано в советскую модель краеведения. Оно стало возрождаться с 1940-х годов, затем в хрущёвскую «оттепель». В 1960-е годы возникло Всероссийское общество охраны памятников. В перестройку краеведение получило официальный статус.
Краеведение было попыткой пересмотреть отношения между профессионалами и любителями и осмыслить ценность любительского труда. Но историки столкнулись с той проблемой, которую мы уже затрагивали: если вы хотите привлечь любителей, то их нужно обучить. И краеведы 1920-х годов начали разрабатывать инструкции. Так, Костромское научное общество по изучению местного края за 1910–1920-е годы подготовило целую серию инструктивных материалов с алгоритмами сбора данных.
— Во многих городах есть интересные краеведческие музеи с потенциалом воспитания патриотизма.
— Краеведение нередко видится как средство патриотического воспитания, но тогда мы его инструментализируем. Многие исторические сюжеты подверглись попыткам навязывания какой-то линии. Однако краеведение возникло как низовая инициатива. Краеведы говорили о значимости самоорганизации общественности, об ответственности местных жителей, касающейся культурного наследия, природы и пр.
Результатами инструментализации стали краеведческие музеи с шаблонной структурой. Характерно название выставки «Уберите чучело лисы» в Музее Москвы к 100-летию краеведения. Чучело лисы — символ традиционного краеведческого музея, где сначала показан природный мир, потом древняя история, затем — история классовой борьбы и становления советского строя. «Другое» краеведение развивалось в пику этому. Для него были неприемлемы кондовые формы представления собственного края. Ведь вопрос в том, в какой мере эта структура экспозиции позволяет местным жителям что-то сказать о своем крае, в какой мере она привлекает местную аудиторию.
Как пример, есть прекрасный Музей истории Екатеринбурга, в котором занимаются и сюжетами, связанными с Уралмашем, и темой репрессий, и историей индустриального района. Музей актуализирует потенциал культурной работы, производимой местными сообществами.
— Социологи развивают метод биографической прогулки: информант водит исследователя по важным местам района. Это тоже краеведение?
— В принципе, да. Приведу опыт «Царицыно». Там в свое время водил экскурсии археолог Максим Перевитский. Они были в каком-то смысле биографическими прогулками, поскольку он не просто профессиональный археолог, но и житель района. Максим рассказывал, как там пытались строить горнолыжную трассу, показывал местное неоязыческое капище, рефлексировал над формами культурной активности. Он соединял в рассказе разные пласты — профессиональные знания и личные воспоминания, и это было здорово.
— По итогам таких прогулок составляются неформальные карты.
— Это касается не только биографических прогулок. Создаются также карты, связанные с культурной жизнью Санкт-Петербурга XIX века. Люди пытаются по-новому представить городское пространство, привлекая какие-то свидетельства. Мы получаем удовольствие от того, что находимся на пересечении разных сюжетов и исторических пластов, открываем для себя новые грани города.
IQ
