33 года до войны

Период 1880–1913 годов — последний относительно спокойный до череды глобальных конфликтов и кризисов XX века — отличился прогрессом в технологиях, опасным социальным неравенством, ростом демократии в верхах общества и пренебрежением к правам человека и колоний. О том, как оценивать этот удивительный микс, IQ.HSE попросил рассказать экономистов НИУ ВШЭ Леонида Григорьева и Александру Морозкину, авторов новой книги «Успешная неустойчивая индустриализация мира: 1880–1913» («Нестор-История», 2021). Вопросы интервью мы «упаковали» в несколько мифов — привычных, но спорных утверждений о той эпохе, и предложили учёным их опровергнуть.

33 года перед Первой мировой войной — важный период в истории и о нём все известно?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Точечно известно многое, а вот общего представления об эпохе, о ее двойственности, нет. С одной стороны, был выдающийся прорыв в развитии, с другой, если идти от современных нам целей устойчивого развития ООН, это довольно мрачный и архаичный период с огромными издержками.

Экономический рост, прогресс в промышленности, науке, торговле, отсутствие больших войн в Европе. И параллельно — бешеное наращивание вооружений, варварство в отношении экологии, неприкрытое господство элит, резкое социальное неравенство, тяжелая ситуация с бедностью и пик колонизации с завершение раздела Африки (путь от двух колониальных стран на континенте в 70-х годах XIX века до двух независимых к 1913-му).

Мы привычно воспринимаем 1880–1913 годы как период глобализации с финансовыми, экспортными и миграционными потоками. Промышленные технологии развивались бурно. Но на самом деле — а важность этого фактора осознана не в полной мере — ведущим драйвером стало создание базисной инфраструктуры. Это были железные дороги, они развивались и потянули за собой остальное — масштабный спрос на материалы, специалистов, технологии.

С 1880-го к 1913-му протяженность железных дорог в мире выросла почти в три раза, главным образом в США — от 150 тыс. до 402 тыс. км и в России — от почти 23 тыс. до 70 тыс. километров. Это огромное строительство не только увеличило спрос на металл (рельсы, мосты, путепроводы, тоннели), не только создало целую отрасль (паровозы и вагоны, связь), но потребовало также новых образованных специалистов и по цепочке массовой интеллигенции: инженеров, учителей, врачей.

Топ-10 стран-лидеров по протяженности железных дорог в мире (тыс. км, 1880, 1913 гг.)

Источник: Л. Григорьев, А. Морозкина, «Успешная неустойчивая индустриализация мира: 1880–1913» (М., СПб., «Нестор-История», 2021)

Рубеж XIX–XX веков характеризовался еще и первым демографическим переходом. Сокращалась детская смертность, увеличивалась продолжительность жизни — в некоторых странах она приблизилась к порогу 60 лет, хотя в целом оставалась низкой, а рождаемость — высокой. Массы людей уходили «от сохи», города наполнялись огромным количеством индустриальных рабочих, в основном бедняков.

Неравенство было гигантским и главное — наблюдаемым. Одно дело, когда феодал не равен крестьянам, сидящим в деревне, другое — миллионы полунищих рабочих в городе на контрасте с шикарными особняками. Это уже наглядно, а значит, взрывоопасно.

Менялось все — среда, привычки, герои. Почему после немецких сказок конца XIX–начала XX веков новые большие сказки не появлялись несколько десятилетий? Потому что их потеснили детективы и приключения. Вместо рыцарских романов публика увлеклась персонажами Артура Конан Дойля, Майна Рида, Жюля Верна. Сказки вернутся в 1930-х, когда среда устоится на новом уровне, а на рубеже столетий люди были счастливы экспериментами и открытиями. Такой бурный мир, который, к сожалению, приближался к катастрофе. Политические элиты тогда не справились с искусом и в значительной степени употребили достижения научно-технического прогресса на подготовку к войне, ставшей Первой мировой.

Периферия того мира — это колонизированные страны?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Нет. Периферия — это отстающие, но свободные государства с уровнем ВВП на душу населения около $100 — Аргентина, Греция, Испания, Россия, Австро-Венгрия, Бразилия, Италия, Португалия.

Над ними — группа стран континентальной Европы: Франция, Германия, Бельгия, Дания, Нидерланды, Норвегия, Франция, Швеция. Здесь показатель значительно больше: $110–229, но меньше, чем у лидирующих англосаксов — США и Великобритании ($230–238).

То есть периферия уступала «премиум-классу» приблизительно в три раза. А дальше шли колонии с колоссальным перепадом даже в сравнении со своими метрополиями: ВВП на душу населения в Бельгии и Бельгийском Конго отличался в семь раз, Великобритании и Индии — в шесть, Франции и Алжире — в пять–шесть, Испании и Гвинеи — в четыре. И метрополии «освободили» свои колонии после Второй мировой войны примерно с таким же разрывом (хуже — у Бельгии — Конго), впрочем и сейчас соотношения не улучшились.

Колониальные страны, в частности самые крупные из них Китай и Индия, даже с позиций периферии были невелики по ВВП на душу. При этом значение их отношений с материнскими государствами для экономической науки на порядок важнее, чем кажется.

«Донорский» вклад колоний в экономику метрополий был огромным — возможности торговли (сбыт товаров, импорт сырья), инвестиций, зачастую трудоустройства для бедных слоев и таким образом снятия социального напряжения.

Так, эффект Индии в процветании Великобритании — это не только приток частных переводов (по разным оценкам, ежегодно 7–9 миллионов фунтов). Когда в 1870–1900 годы английские поставки в Европу и США упали на 19%, именно в Индию «мастерская мира» отправляла 60% товаров своей легкой промышленности, 25% стали, железа и оборудования.

Отдельная история — выгода от сложных схем торговли Англии с третьими странами. К примеру, один фунт из каждых 10 собранных британским правительством давали налоги от продажи модного тогда чая. Закупали его в Китае в обмен на… индийский опиум. Операции с опиумом в основном проводила Британская Ост-Индская компания (ОИК), за производством следили тысячи ее сотрудников.

С точки зрения международной политической морали XXI века история катастрофическая, но она вполне в духе того времени с безобразным отношением к людям. В США, чтобы очистить территорию от индейцев, муниципалитет Лос-Анджелеса официально выплачивал премии за их скальпы. По Европе ездили цирки, где в клетках наравне с обезьянами показывали экзотических аборигенов из колоний, а сам колониализм был фактически узаконен: Берлинская конференция по разделу Африки в 1885 году закрепила принцип «эффективной оккупации», признав, что иметь колонии нормально для каждой развитой европейской страны.

Россия 1880–1913 годов — отстающая и наименее успешная экономика из числа государств со средним и большим населением?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Россия к началу периода потеряла примерно полвека развития от свержения Наполеона до отмены крепостного права, но перед Первой мировой во многом нагнала. По общему уровню реального ВВП в 1913 году она почти вышла на позиции Франции и Германии, а темпы роста были очень высокими для тех времен — в среднем ежегодно 3,5%, впереди только США с 3,9%.

Но главное даже не в этом. При значительном увеличении населения (с 97,7 млн человек в 1880 году до 171 миллиона в 1913-м) прилично прибавилось ВВП на душу населения и потребление зерна (к 1913 году — с 19 до 22 пуда на одного жителя страны).

Причем зерно в огромных масштабах шло и на внешний рынок. Доля российского экспорта в 1909–1913 годах — 21% мировой торговли пшеницей (на втором месте США — 12,5%, на третьем — 12% — Аргентина), 37% — рожью, 71% — ячменем, 43% — овсом.

Суммарные показатели крупнейших стран-экспортеров зерновых (пшеницы, ржи, ячменя и кукурузы) в 1913 году

Источник: Л. Григорьев, А. Морозкина, «Успешная неустойчивая индустриализация мира: 1880–1913» (М., СПб., «Нестор-История», 2021)

При такой демографии это колоссальный экономический успех, не возможный без крестьянской реформы 1861 года и последующих реформ Столыпина. О том успехе мало кто помнит, потому что в Первую мировую российские поставки прекратились из-за блокады черноморских портов в Босфоре. Перекрытие проливов заперло экспорт на время войны — зерно из Новороссии и Черноземья не вывозилось, так же как металл с южных заводов и нефть из Баку.

Российская революция в октябре 1917 года была неизбежна?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Нас приучили так считать при советской власти, что естественно. Но за этим стоит идеологическая борьба, сместившая фокус исторической памяти к проблемам внутренней политики, террору, тяжелому положению трудящихся и стачечной борьбе.

Три крупных ученых нашего времени — экономист Рэм Александрович Белоусов, историки Борис Николаевич Миронов и Михаил Абрамович Давыдов явных признаков упадка страны и неотвратимости революции не показывают. Мы следовали своим путем, но с тем большим удовольствием сослались на них, раз они пришли по сути к сходным выводам.

Ничего сверхъестественного по нормам того времени в Российской империи не происходило. Отставала от ведущих государств Европы на 10–20 лет, но причин, почему не могла бы наверстать, не видно.

Нехватки рабочей силы нет. Купечество и иностранный капитал получили ее в большом количестве за счет притока из деревни. Вытянутые на производство миллионы бывших крестьян достигли определенного уровня достатка, не очень высокого, но заметно большего по сравнению с беднотой, что играло роль социального клапана.

Страна имела земства, способные противостоять коррупции. Специальные исследования показали, что органы местного самоуправления с сильными позициями играли роль противовеса бюрократии и даже смещали губернаторов.

Купцы жаловались на мздоимство чиновников, однако от этого не беднели. И самое интересное — никто и никогда не говорил, что до революции в России не давали развиваться малому бизнесу. Он был массовым, сильно не обогащал, но давал доход и занятость.

Накопление богатств с одной стороны и дешевый труд с другой сами по себе создавали почву для пролетарской революции не больше, чем в других странах такого же уровня. Неравенство в России не выглядело критическим. Перепроизводства элит не наблюдалось. На 10-ую децильную группу (то есть 10% наиболее обеспеченных граждан) в 1901–1904 годах приходилось треть чистого национального продукта, для начала XX века — явление распространенное.

«На очереди главная наша задача — укрепить низы. В них вся сила страны… Дайте Государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России», — говорил Петр Столыпин. Мы привыкли расценивать это как красивые слова, а это был вполне реалистичный прогноз.

Средний класс обеспечивал устойчивость общества в мире, избавлял от неравенства и помогал экономическому росту?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Помогал, но еще не обеспечивал и не избавлял. Во-первых, он в то время был слишком мал. О массовом среднем классе в нынешнем понимании говорить рано — накануне Первой мировой доля верхних 10% общества в благосостоянии в Европе приближалась, а то и превосходила уровень достатка. Средний класс постепенно расширялся во всем обозримом мире, но, так сказать, «сверху» и не давал стабильности социальной системы, балансирующей примерно на 15% более-менее накормленных и 85% бедных, из которых 65% — катастрофически бедные. Так что драматический разрыв в мире был между «народом» и интеллигенцией, отсюда и широко известные терзания нашей интеллигенции.

Во-вторых, важно понимать, кем растущий средний класс был. В 1880–1913 годах он включал относительно высокооплачиваемых специалистов — инженеров, врачей, госслужащих, банковских работников, учителей, священников, военных. Многие на волне научно-технического прогресса вышли из нижних страт, оторвались от рабочих, но такой отрыв стал самой видимой и ощутимой частью неравенства. Так же 10% самых высокодоходных в начале XX века и теперь — это большая разница. Проценты те же, а социальные слои другие. Тогда это 1–2% буржуа плюс около 10% — образованные люди, и все вместе они очень далеки от остального трудового населения.

Отсутствие этого контраста в литературе — сокрытие правды. Интеллигенция, присоединившаяся по уровню жизни к господствующим классам, резко отличалась от народа, и это было проблемой. Не случайно в революцию объяснение какого-нибудь профессора, что он-то профессор, а его дед — крепостной и мать — кухарка, на тех, кто пришел грабить, не действовало: кухарки теперь работали на него.

Личное потребление — показатель экономического роста?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Но не в эпоху, когда серьезными трудностями для большинства жителей развитых стран оставались одежда и питание. Домашняя утварь не менялась, свадебные платья в бедном классе передавались из поколения в поколение, как и мужские костюмы, которые чаще ограничивались двумя — рабочим и пасхальным.

Не было постоянного роста личного потребления. Прибавился миллион населения — прибавилось два миллиона пар штанов и потребление основных продуктов и все. И не было направлений, которые бы обеспечивали стабильность спроса и роста: широкого коммерческого строительства жилья, личных автомобилей, основной части товаров длительного пользования, массовой моды, услуг (кроме врачей, учителей и священников), туризма (путешествовали ведь только джентльмены, купцы и авантюристы).

Научно-технический прогресс шел непрерывно?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Хитрость в неверном понимании процессов тех лет, когда мы переносим туда современные стартапы и быстрое изменение девайсов.

Непрерывность отсутствовала в том смысле, что нечто изобреталось и в течение года=двух регулярно внедрялось в производство, в массовое потребление. Появилось несколько крупных открытий в огромных масштабах, то есть они проникли в общество, потянули за собой колоссальное количество занятых, революцию в образовании. Новинки связи, технические средства, основанные на применении пара, угля и новых принципов движения… Многие пишут даже, что единственным главным технологическим изобретением (остальные пошли позже) стали железные дороги, которые можно считать реальным двигателем экономического роста.

Но сказать, что улучшения были частыми и постоянными, нельзя. Показать разницу, скажем, шагов в каждые десять предвоенных лет по сравнению с 1880-м, мы, наверное, можем, а вписать в уравнение, где шаг год — нет.

Успешная индустриализация несла благо для всех?

Леонид Григорьев, Александра Морозкина: Не несла или только начинала нести — историки отмечают, что рост благосостояния рабочих масс в мире пошел примерно с появлением «Капитала» Карла Маркса, но очень медленно. Бурное промышленное развитие ударило по окружающей среде и здоровью. Железные дороги и заводы строили без контроля экологов. Вырубались леса, реки использовались для перевозки и слива отходов, сносили все, что стояло на пути, и никаких разговоров про сохранение биоразнообразия.

Из Рейна исчезло большинство видов рыб, включая лосося и осетра. В Великобритании в 1901–1903 годах установили, что 20% лондонских туманов вызваны задымлением. В России после эпидемии холеры 1892 года детально изучили уровень загрязнения рек, выявили всеобщее нарушение фабриками действующего законодательства, однако мер не приняли.

Берега того же Рейна заставили металлургическими предприятиями, а некоторые публикации в немецких газетах успокаивали читателей, что слив промышленных отходов полезен для реки, она якобы сможет самовосстановиться и даже стать лучше.

Это не пренебрежение экологией, а сознательное подавление сопротивления общественности, иначе издержки на производство выросли бы безумно. В результате, ущерб природе нанесли на 100 лет, но теперь рассказывают развивающимся странам, что повторять такой путь нельзя.

Словом, успешная индустриализация была неустойчивой. Она отвечала потребностям настоящего, но не без ущерба для будущего, которое и так готовило множество потрясений: 1913 годом закончился последний сравнительно мирный период перед 30-летием глобальных войн и кризисов. Война — это немаловажный признак неустойчивости общества, элит ведущих держав Европы того времени.
IQ