(Недо)вольные подданные

Поход названного царя московского — польского королевича Владислава IV Ваза — на Москву в 1618 году окончился неудачей. Однако по заключенному тогда же Деулинскому перемирию Русское царство всё же пошло на территориальные уступки. К Речи Посполитой отошли Смоленский и Черниговский уезды. Большинство живших там служилых людей принесли присягу новому царю Михаилу Фёдоровичу и покинули свои поместья. Но некоторые помещики, получившие пожалования на эти земли в XVI – XVII веках, сменили подданство. Было ли это политическое решение? Далеко не всегда. Многие просто оказались в ситуации перекройки карты. Как перебежчики встраивались в польско-литовское общество, изучили историки НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге Адриан Селин и Екатерина Василик.

Полувыбор

Московская эмиграция в Речь Посполитую в первой трети XVII века была необычной. Часть представителей служилого люда действительно самовольно уехала туда — особенно после начала осады Смоленска осенью 1609 года. Но речь не об этих эмигрантах, а о тех, кто никуда не переезжал. Они просто продолжали жить на территориях, которые ранее принадлежали Московскому царству, но по итогам Деулинского перемирия декабря 1618 года отошли Польско-Литовскому государству.

Приграничные земли в ту эпоху практически всегда были диффузным социально-культурным пространством, коридором миграций. В целом политические события конца XVI – начала XVII века в Центральной и Восточной Европе — Смутное время в Московском царстве, многолетняя война за Ливонию между Речью Посполитой и Шведским королевством — привели к многочисленным изменениям границ и поставили многих жителей региона перед ситуативным выбором будущего подданства. Так, исследованы случаи «верных королю» Сигизмунду III Вазе шведских и финляндских дворян, а также «русских бояр» в Швеции. Но это отдельная история. Не менее любопытны примеры, связанные с эмиграцией из Московского царства в Польско-Литовское государство.

Большинство служилых людей Смоленска и Чернигова, бесспорно, сохраняли русское подданство: в годы Смуты многие северские и смоленские дворяне, участвуя в дальних походах, оказались вдалеке от своих поместий. Но некоторые представители московской знати, не оставившие свои владения на этих территориях, стали подданными польского короля.

В России они считались изменниками. Сам термин «измена», отмечают историки, активно использовался в политической практике ещё в 1530-х годах, и не только в связи с бегством в Литву. В летописях шла активная идеологическая разработка этого понятия.

Отщепенцы и беглецы

Как бывшая российская знать вписывалась в польско-литовское общество и как религиозная политика Речи Посполитой влияла на эту интеграцию, изучили главный научный сотрудник Центра исторических исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге, профессор Адриан Селин и стажёр-исследователь этого центра Екатерина Василик. Они определили статус русских перебежчиков и составили список тех, кто стал подданными Польско-Литовского государства в 1600–1630 годах.

Определить эмигрантов позволили маркеры — фамилии, отчества, а также указания на происхождение. По данным ряда исследований, в целом круг слов, фиксировавших московское происхождение, был широк: «Moschovita» / «Московит», «Moschus» / «Моск», «Moschua» / «Москва», «Moskal» / «Москаль», «Moskwicin» / «Москвитин», «Moskiewka» / «Московка», «Москалик», «Москвич». В документах на фоне указания («москвитянин» или «москвитин») нередко уточнялось, что человек «бежал из Москвы». Все эти маркеры выделяли эмигрантов в особую группу, что и послужило формированию их специфической идентичности в Речи Посполитой.

Книги пожалований перебежчикам

Важнейший источник данных о московской эмиграции после Смуты — Литовская метрика, многотомное собрание документов канцелярии Великого княжества Литовского XV–XVIII веков. Этот архив позволяет прояснить картину земельного держания и выдачи особых привилегий — например, поместий — на территории Смоленской и Северской земель. Литовская метрика также позволяет реконструировать социальные связи в польско-литовском обществе.

В контексте исследования важны книги 96, 97, 99 и особенно 101 и 102 Литовской метрики (в последних двух — самых объёмных — больше всего сведений о российских эмигрантах). Все книги датируются 1618–1631 годами и почти целиком относятся к территории Смоленской земли. В них же упоминаются привилеи.

Для переписи эмигрантов учёные также привлекли материалы польских архивов, опубликованные Якубом Бродацким. Польский исследователь предоставил сведения о распределении административных постов в Смоленском воеводстве в начале 1630-х годов. В статье также учитывалась публикация известного польского историка Анджея Рахубы с данными об административных должностях, которые занимала литовская и русская знать в Смоленском воеводстве.

Заметим также, что книги Литовской метрики 1610–1620-х годов содержат данные о прежнем, московском, землевладении в этих местностях. Хотя после присоединения Смоленска к Речи Посполитой новые земли стали быстро раздавать польским помещикам и российским эмигрантам, везде упоминались и их предыдущие владельцы. Это существенно дополняет общую картину.

«Мартиролог» недовольной элиты

В русской истории хорошо известны более ранние перебежчики в Речь Посполитую, особенно 1530–1560-х годов. Наиболее резонансной была эмиграция Андрея Курбского, полководца и бывшего приближенного Ивана IV Грозного. Князь Курбский сбежал от надвигавшейся царской опалы в 1564 году — в разгар Ливонской войны. В знаменитой переписке царь и его бывший воевода проявили чудеса политического красноречия.

Как указывают исследования, выезд аристократов из России проходил в несколько этапов. Хорошо, если у перебежчика был пропуск на проезд в королевские владения — от короля, панов рады и т.д. Не имея документа, человек выезжал без гарантий безопасности. Пойманный перебежчик попадал к ближайшему приграничному старосте, допрашивался и проверялся на причастность к московской разведке. Затем московит, по согласованию с высшими чинами, переходил под власть старосты или направлялся с рекомендательным письмом к гетману, королю, на сейм.

У того же Курбского возникли неожиданные трудности на ливонских землях, когда князь был допрошен в Гельмете и ограблен немецкими кнехтами в Эрмесе. Прибыв в Вольмар, он попал в распоряжение князя Александра Полубинского, а от него, заручившись приглашением, отправился к воеводе Николаю Радзивиллу, после чего оказался на сейме в Бельске.

Не менее любопытна и история воеводы, князя Семёна Бельского, который служил Василию III, а после его смерти противостоял опекунскому совету при малолетнем Иване IV и в итоге летом 1534 года бежал в Литву. В документах Бельского и его сообщника, воеводу Ивана Ляцкого, однозначно именовали «изменниками государя нашего» или «изменниками великого князя». Кстати, по случаю с Бельским можно судить о размерах пожалований знатным перебежчикам. Сигизмунд I принял князя с почестями и передал ему богатые поместья Зизморы, Кормялово и пр.

В XVII веке особых даров удостоились прежде всего братья Хрипуновы, оказавшиеся в пограничных со Смоленщиной областях Великого княжества Литовского ещё в первые годы Смуты. Их роль в захвате Смоленской земли в 1609–1611 годах не может быть преувеличена. Исследователи приводят данные об одном из братьев: «Привилей Даниле Михайловичу Хрипунову Дубенскому, воеводе Дорогобужскому, который ранее бежал с женой и детьми с Москвы от тиранства Бориса Годунова, в уезде Дорогобужском в ст. Великопольском поместье Степана Исленева село Воскресенское, дд. Мархоткино, Озарово, почч. Махново, Прихабы, Трохимов, Жилин… с поместья Анфинагена Квашнина пустошь Торжок; с поместья князя Семена Звенигородского д. Немерзь, пуст. Заборье, дд. Тарасово, Черноручье, Быково, Вырбуново, селище Овсеево, при рубеже Серпейском. 1621 г.». Иными словами, королевским привилеем Данила Хрипунов награждался частями поместий и бывшего тушинского боярина князя Звенигородского, и помещиков Исленева и Квашнина.

В некоторых записях есть специальная ремарка, от чьего «деспотизма» якобы пострадал тот или иной эмигрант. Хрипуновы, по-видимому, во всем винили «тиранство» Годунова. Но степень объективности этих суждений никого не волновала.

Подобные инвективы в адрес Москвы были распространены в Великом княжестве Литовском в начале XVII века. Так, в книге 101 Литовской метрики в связи с привилеем упоминаются «злодеяния» ещё одного монарха: «Детям умершего Прокофия Домашнего Шамшова, москвитина, от тиранства Василия Ивановича Шуйского перешедшего на польскую службу, Петру и Ивану Шамшовым, добра отца их…».

«Московитов» часто селили в восточной части Речи Посполитой, а центром «русской колонизации» был Упитский повет — один из самых представительных по числу российских перебежчиков. Одним из них, кстати, был и сам Курбский.

Отчуждение и перераспределение

Упоминания прежних владельцев земель в описаниях привилеев эмигрантам позволяют понять сам характер владений. Рассмотрим ряд примеров.

Так, семья Салтыковых получила около десятка деревень в Дорогобужском уезде, а также «за отчину, оставшуюся за Москвою», — «в том же стану поместье» (ряд деревень), которое «от Москвы держал боярин Григорий Пушкин». Кстати, это был сын Гавриила Григорьевича Пушкина, непрямого предка поэта и действующего лица трагедии «Борис Годунов».

Ингильдеевы стали обладателями нескольких деревень, ранее принадлежавших Григорию и Фёдору Лихаревым. Княжниным были пожалованы деревни, «что от Москвы держал боярин Истома Соколов». Всё это были отчужденные или оставленные поместья.

Иван Мещеринов после смены подданства получил подтверждение держания своих имений в 1621 году. Выяснилось также, что он «бил челом о замене его деревень Якушкино и Дятлово», и ему была дана «замена в вол. Мушковской д. Мартынково и Стрелки с поместья Федора Вешнина [Веснина], а в ст. Дубровенском д. Василевичи на речке Еленке, которую держал брат его Игнатей Мещеринов».

Известный историк Борис Флоря определил тип владений, которыми наделялись бывшие российские подданные в Смоленской земле, скорее, не как вотчины (собственность от отца, наследственные владения), а как нечто напоминавшее московское поместное владение. Судя по Литовской метрике, такая собственность легко передавалась после смерти главы семьи — другому роду. Либо просто отнималась. Это распространялось не только на эмигрантов, но и на поляков и литовцев. Флоря выделил 25 случаев (по 250 документам), когда поместье было сохранено за прежним, получившим его до прихода короля под Смоленск владельцем, и вовсе не обнаружил вотчин в Смоленском уезде после 1618 года.

Обычно имение отчуждали из-за невыполнения военных обязанностей, неповиновения или измены. Так, в Литовской метрике указано: «Лукашу Шлявскому (Szławski) в уезде Смоленском в вол. Бойгородской по изменниках розсыльщиках Szwieniu [Северине?] и Никифору, в урочище Вошковском 9 пустых волок».

Чашник, подкоморий, квартирмейстер

Статус российских перебежчиков в Речи Посполитой был схож с положением татар, немцев и молдаван, набираемых на военную службу. Это подтвердили данные других исследователей, которые фиксировали сначала поселения татар-землевладельцев в Великом княжестве Литовском (со второй половины XIV века), а затем владения «детей боярских» из России в XVI – начале XVII века. Все эти категории новых подданных получали лишь второразрядные должности и «не занимали мест при дворе господаря».

Российские перебежчики редко удостаивались высоких административных постов в Смоленском воеводстве в 1620–1630-е годы. «Нами было обнаружено лишь шесть человек, которые либо занимали посты чашников [в этой придворной должности подносили и пробовали напитки] и подкоморьев [судей по спорам о границах имений], либо же находились на должности квартирмейстеров [должностное лицо в армии, занимавшееся расположением войск лагерем]». «Таким образом, больших карьерных перспектив перед этими людьми не открывалось», — пишут исследователи.

Например, князь Афанасий Ингильдеев и Тимофей Микулин значатся в списке перебежчиков квартирмейстерами, Иван Мещерин — «чашником смоленским», Иван Салтыков — «чашником стародубским». Пётр Трубецкой фигурирует как «подкоморий стародубский».

Конформистская конверсия

Приверженность православию могла осложнять жизнь новых подданных Речи Посполитой. Не случайно во второй половине XVI – начале XVII века выросло число конверсий среди православной элиты Великого княжества Литовского. Переход из православия в католицизм, униатство или протестантизм исследователи (например, Анастасия Скепьян) объясняют личным выбором. На него могли влиять «духовные искания», но чаще, по-видимому, чисто прагматические соображения: стремление сделать карьеру и владеть землей. «Упрощенный способ получения земельных наделов, а также должностей привлекал православную шляхту Великого княжества Литовского и российских перебежчиков, заставляя их менять конфессию», — уточняют авторы статьи.

Но если у нобилитета Литвы смена конфессии в XVII веке была частым явлением, то у средней шляхты и крестьянства такие случаи встречались редко. Нельзя не учитывать и политический контекст существования православной церкви в Смоленском воеводстве, который в итоге влиял на выбор исповедания.

В 1620–1640-х годах на православную церковь оказывала сильнейшее давление королевская власть. Сразу после Деулинского перемирия земли православных монастырей и приходов конфисковывались в пользу шляхты, солдат польской армии и католической церкви. Лишь некоторым российским перебежчикам разрешалось совершать православное богослужение в своих владениях.

Негаданная репатриация

Среди самых часто упоминаемых в литературе фамилий перебежчиков — Бельские, Ингильдеевы, Микулины, Потемкины, Салтыковы, Трубецкие. Адриан Селин и Екатерина Василик добавили к этому перечню новые фамилии московских дворян: Рыковы, Хрипуновы-Дубенские, Воронковы, Боровские и Шамшовы (список всех фамилий приведен в оригинале статьи).

В реестре есть «дети боярские», князья, казачество, «думный дьяк народа московского». Есть даже немец Ханслер, «перебежчик с Москвы через Серпейск». Так что московское «представительство» оказалось довольно пёстрым и неоднородным.

Впрочем, бегство в XVII веке в Речь Посполитую в целом оказалось недолгим. В 1654 году, в царствование Алексея Михайловича, Смоленск был окончательно присоединен к Российскому государству. Это возвращение закрепило Андрусовское перемирие 1667 года. Оно было своего рода противоположностью Деулинскому — крайне неудачному и печальному для России, прежде всего — для Москвы и Смоленска. Так или иначе, представителям семей перебежчиков, вероятно, пришлось подумать о возвращении в российское подданство. Но как проходила эта «репатриация» — уже другая история.

В дальнейшем исследования московской эмиграции можно развивать в русле предложенного Борисом Флорей подхода к поиску идей, которыми московское и польско-литовское общество обменивались в начале XVII века, к поиску признаков взаимного влияния в деловой письменности и в политическом языке.

Есть и хорошая сравнительная перспектива. Ситуативный выбор подданства был характерен и для другой интересной категории людей начала XVII века — так называемых «байоров», служилых людей, которые после 1617 года оказались на службе у шведского короля Густава Адольфа. Было бы любопытно сопоставить их истории с сюжетами эмиграции московитов.
IQ