Медиевальный хоррор, вампиры, колдуны, таинственные монахи и восставшие мертвецы наряду с реальными историческими фигурами, сюжеты о Гражданской войне в России в ореоле мистики — такова самая простая формула Даурской готики. Об этом явлении и его развитии IQ.HSE рассказал его исследователь, доктор политических наук Алексей Михалев.
Даурская готика — неоромантическое течение в искусстве, для которого характерны мрачная атмосфера и мифологизированные сюжеты о войнах и конфликтах в Забайкалье (Даурии) или во Внутренней Азии в целом.
Внутренняя Азия — замкнутый в культурном смысле степной регион, в который входят Тува, Бурятия, Горный Алтай, а также Монголия и Тибет. Ее мифология включает легенды о ламах, буддизме, йогинах, поисках Шамбалы и пр. Однако в даурской готике все эти явления переосмыслены в европейских категориях, орнаментированы западными мотивами. Жанр так или иначе рифмуется с Asian Gothic — азиатской готикой: японской, корейской, китайской, тайской, сингапурской и пр.
В даурской готике можно найти и другие классические мотивы. Например, сакральное безумие (экстаз, транс и пр.), загадочные замки и пр. Но на все это наслаивается ориентальная специфика. Так, монастыри здесь — буддийские, замки — степные, колдуны — как правило, шаманы. Роль таинственных монахов исполняют тибетские монахи и ламы. Вместо святого Грааля и других символов благодати — «двери Шамбалы». Да и сам «даурский феодал» Унгерн — тоже гибрид западных и восточных образов: рыцаря-крестоносца и буддиста, локального «короля» — и «белого хана». Для монголов он «бог войны» (тибетский «Джамсаран»), но в даурской готике он имеет атрибуты бога Одина (например, нередко появляется в компании ворона и волков). Однако эта эклектика в принципе отлично сочетается с противоречивым характером самого барона, но об этом ниже.
О поэтике даурской готики красноречиво свидетельствуют названия глав книги об Унгерне «И звери, и люди, и боги» (1922) российско-польского путешественника и правого пропагандиста Антония Фердинанда Оссендовского. Фактически он и создал миф о бароне.
Оссендовский — очевидец событий Гражданской войны в Сибири и Монголии — написал их беллетризованную историю. Он лично общался с Унгерном, но в книге сильно «додумал» и романтизировал этого исторического персонажа. И вот — красноречивые названия глав: «Марш призраков», «Река дьявола», «Тайны, чудеса и новая схватка», «Дыхание смерти», «Подземное царство», «Старик-прорицатель», «Таинственный лама-мститель», «Кровавое возмездие» и пр. Мотивы и образы — вполне ходульные, приевшиеся. Но для мифа пригодились.
В мистико-романтическом духе описываются и другие персонажи: Джа-лама, Уржин Гармаев и пр.
Гармаев, бурятский офицер в армии атамана Семенова, а впоследствии и генерал императорской армии Японии — тоже крайне неоднозначная фигура. Под его командованием шла активная подготовка к боевым действиям против СССР. Джа-лама — военачальник, деятель национально-освободительного движения в Западной Монголии в 1910-х годах, но одновременно — колдун, авантюрист и разбойник, называвший себя ламой.
Основу жанра заложили два произведения. Оба — об Унгерне. Наряду с книгой «И звери, и люди, и боги» Оссендовского, это «Баллада о Даурском бароне» (1928) Арсения Несмелова — поэта-эмигранта, представителя русской литературы в Харбине. В «Балладе...» готические краски сгущены до предела. «Сумасшедший барон» напоминает чуть ли не всадника Апокалипсиса: «из ниоткуда» появляется на черном коне, спускается «шагом к изрубленным трупам», разглядывает их, протыкает кинжалом и пр. Его глаза демонически светятся во тьме. Вся эта история оркестрована зловещими звуками: карканьем ворона и «стенаниями» степных волков.
Оба текста созданы в эмиграции. Один в Польше, другой — в Китае (Харбине). Миф разрастался. «Разного рода воспоминания, сопровождавшиеся откровенными мистификациями, издавались как бывшими офицерами Азиатской конной дивизии, так и литераторами», — рассказывает Михалев.
Белая эмиграция задала романтический тон повествования о крайне неоднозначном человеке. Так, без какого-либо критического осмысления фигуры барона, и формировался канон. Но задачи подобной рефлексии в этом кругу, видимо, не ставились. Важнее была пропаганда правых политических идей — в этом смысле Несмелов и Оссендовский действовали умело.
Но был и еще один источник мифа Унгерна. Альфред Розенберг — один из идеологов нацизма — писал о бароне как об «идеальном арийце», отмечает исследователь. Пропагандистская машина Третьего рейха сформировала образ Унгерна «как первого вождя нового типа, первого фашиста». На уровне устного предания сохранилась легенда о пьесе Розенберга, посвященной Унгерну, которая якобы шла в театрах Германии в 1930-х годах.
Оссендовский с пафосом описывал быт Азиатской конной дивизии: «Вот так жил этот лагерь мучеников-беженцев, теснимых событиями к неизбежной встрече со Смертью и подгоняемых ненавистью и презрением этого потомка тевтонцев и пиратов [Унгерна]. А он, ведущий их на заклание, не знал покоя ни днем, ни ночью. Подтачиваемый изнуряющими, отравленными мыслями, он испытывал титанические муки, зная, что каждый день в укорачивающейся цепи из ста тридцати звеньев подводит его все ближе к пропасти по имени Смерть».
В этом велеречивом пассаже, по словам Алексея Михалева, нашли отражение «распространенный беллетристами миф о предсказании того, что «Богу войны суждено сто тридцать шагов», а также предание о Великом Неизвестном». Это предание отчасти заимствованно из «Тайной доктрины» Елены Блаватской.
А вот суждение другого очевидца событий 1921 года в Монголии — этнографа Дмитрия Першина, который отчасти объясняет, как создавался миф. «От барона веяло Средневековьем, и в нем чувствовался атавизм, наследованный им от далеких предков рыцарей-крестоносцев: та же жажда, как и у них, боевой жизни, и, пожалуй, та же вера в сверхъестественное, потустороннее… — пишет Першин. — Он [Унгерн] был суеверен, ему всегда сопутствовали, даже в походе, ламы, ворожеи, гадальщики. И на этой слабой струнке играли многие, в том числе называли некоего Оссендовского, написавшего книгу, “небылицу в лицах”…».
А какова настоящая история барона? Были попытки ее реконструировать. В том числе — в художественной литературе. Так, в 1993 году Леонид Юзефович выпустил роман-расследование «Самодержец пустыни. Феномен судьбы барона Унгерна» (и эта книга, по мнению политолога, тоже входит в канон даурской готики). Феномен «белого хана» исследуется, в том числе, за рубежом. В то же время, многим исследователям не удается полностью избежать беллетризации.
Если рассказывать об Унгерне совсем кратко, то это будет выглядеть так. После наступления Красной армии и действий партизан белые в Забайкалье были разгромлены. Отступая из Даурии, барон вторгся в Монголию (1920 год) и освободил ее столицу Ургу от китайских милитаристов. Затем он восстановил в Монголии буддистскую теократическую монархию. А вот финал истории: в результате заговора своих офицеров Унгерн был выдан большевикам, осужден и расстрелян. Рассказы о том, что барон «заговорен» и пули его не берут, не подтвердились. Зато женитьба на китайской принцессе Цзи (прекрасная романтическая деталь), похоже, была правдой. Но, видимо, все же прагматической: это был способ встроиться в местное сообщество.
Легенда продолжилась post mortem. И у разных политических течений — от националистов до монархистов — появился свой Унгерн. Иногда его называют даже философом, евразийцем. Великий князь Владимир Кириллович в свое время рискованно поставил Унгерна в один ряд с такими философами, как Петр Савицкий и Лев Карсавин.
Незаслуженная сакрализация барона началась еще при жизни, поясняет исследователь. Тогдашний глава буддистской церкви Монголии VIII Богдо-гэгэн признал Унгерна перерождением одного из буддийских божеств. Да и память о бароне вышла за рамки «обычной политизации памяти о Гражданской войне в России», отмечает Михалев.
«По уровню мифологизации персона Унгерна сравнима лишь с фигурой Чапаева (что нашло отражение в романе Виктора Пелевина), — пишет политолог. — По нашему предположению, причину этому нужно искать в том, что культ Унгерна, в отличие от А.В. Колчака или П.Н. Краснова, возник еще в 1930-е годы в нацистской Германии. Современные империалисты и ультраправые воспроизводят прежние идеологические шаблоны и мифы в новых контекстах, поэтому особое значение приобретает то, каким образом создаются эти самые исторические мифы и какие исторические персонажи становятся значимыми. Из всех лидеров Белого движения барон Роман фон Унгерн-Штернберг стал значимой фигурой не только в современной России и Германии 1930-1940-х годов, но и в Монголии. Память об Унгерне консолидирует различные политические силы».
Почитание этого персонажа доходит до фетишизма. Среди артобъектов можно увидеть футболки с портретом барона и даже неканонические буддистские танки (аналог иконы) с изображением Унгерна в качестве докшита (защитника веры).
Хронотоп в готике по законам жанра тоже сильно мифологизирован. Книги этого жанра воплощают некое «восстание против современного мира», говорит собеседник IQ.HSE. В континууме даурской готики Средневековье расценивается положительно, а модерн — скорее, отрицательно. Средние века в этом понимании — ближе к природе и к истине. «Застывшее время Тибета» — метафора, которую использует исследователь региона, историк и путешественник Андрей Стрелков, – это некое референтное время, по которому ностальгируют.
Даурия — такая же додуманная и переосмысленная, как и Трансильвания, вотчина Дракулы (Влада Цепеша). Сами герои не менее демоничны, чем валашский господарь. Что, конечно, имеет определенные исторические основания. Так, по свидетельствам очевидцев, фон Унгерн-Штернберг мало ценил человеческие жизни. Он не щадил ни собственных солдат, ни женщин, ни детей, ни стариков. По его приказам уничтожалось население целых деревень (такая безжалостность, впрочем, аукалась с кровожадным настроем его начальника, атамана Григория Семенова). Как сказал об Унгерне итальянский философ (кстати, тоже неоднозначный) Юлиус Эвола, «великая страсть выжгла в нем все человеческие элементы». А один из сослуживцев описывал барона так: Унгерн «был безжалостным в такой степени, в какой им может быть только аскет». По словам этого офицера, «абсолютное отсутствие чувствительности, которое было характерно для него [барона], можно встретить лишь у существа, которое не знает боли, ни радости, ни жалости, ни печали».
«Черный барон», «бог войны», «воин Шамбалы», «безумный барон», «Махакала» (защитник учения Будды), «потомок гуннов» — характеристик у Унгерна, очень разных, было немало. Как и самозванцев, объявлявших себя его «потомками». Со времени его смерти до наших дней в разных частях Монголии и Забайкалья ищут клады барона Унгерна. С таким же рвением искали и сокровища, якобы зарытые некогда Емельяном Пугачевым.
Правда же состоит в том, что Унгерна (как, впрочем, во многом и Пугачева) на дух не переносили не только враги (красные), но и многие единомышленники (белые). Они считали, что беспримерной жестокостью и безрассудством он дискредитировал идею Белого движения. Отряды Унгерна, по сути, мало чем отличались от хунхузов — маньчжурских бандитов, промышлявших в том же регионе. Азиатская дивизия тоже разбойничала, грабя поселения, монастыри и пр.
Это же превратно понятое «робин-гудство» отмечал и Петр Врангель, под началом которого одно время служил Унгерн. Так, Врангель считал, что это не офицер в общепринятом смысле слова, а партизан-любитель, «охотник-следопыт из романов Майн Рида».
По словам Врангеля, Унгерн «живет войной». А вот другие определения из той же характеристики: «острый ум» и «поразительное отсутствие культуры», «узкий до чрезвычайности кругозор», «застенчивость» и «безумный порыв».
Начиная с 1990-х годов ежегодно выходят книги о событиях в Забайкалье и Монголии. Это и «наивная литература», произведения фан-сообществ, и профессиональная литература, выпущенная крупными издательствами. Выходят также манги (например, об Унгерне или Уржине Гармаеве; обычно это самиздат) и аниме. Развитие жанра смотрится вполне логично на фоне халлю, или корейской волны — экспансии корейской культуры (от музыки до сериалов, к оторая, по словам Алексея Михалева, «захлестнула азиатскую часть России до Байкала».
То, что разные политические группы имеют каждая своего Унгерна, — не удивительно. Это удобная персона для коммеморации: его биография обеспечила почву для множества легенд. А их, как известно, всегда можно додумывать и перелицовывать.
IQ
