01 июня 2018
Как и на каком языке нужно говорить о прошлом? Вопрос, который задают себе исследователи вот уже как минимум полвека — начиная с так называемого «лингвистического поворота» в исторической науке. Однако не менее важен вопрос и о том, как говорить о прошлом с теми, кто историками не являются. Один из вариантов ответа формулирует публичная история — дисциплина, предлагающая историку-профессионалу не рассказывать публике о прошлом, но именно говорить с ней. Но существует ли на самом деле это пространство диалога? Хороший повод об этом порассуждать — выход книги «Страдающее Средневековье», само название которой отсылает к одноименному популярному паблику «ВКонтакте».
По словам создателей сообщества, появление одноименной книги — ответ на запрос их аудитории. Интернет-проект, прославившийся созданием мемов по мотивам средневековой иконографии, превратился в научно-популярную книгу, рассматривающую те же сюжеты, но с точки зрения историка искусства. Ответ на вопрос, каким образом осуществляется механизм перевода исторической репрезентации в публичную сферу, ставшую основным «заказчиком» этой репрезентации, — это, вместе с тем, и попытка очертить границы «публичной истории», понять ее состояние и возможности в современном российском контексте.
Круг проблем, которые оказываются в центре внимания авторов книги, — странное, смешное и необычное в средневековой иконографии. Точнее — то, что кажется таковым современному читателю: от «похабных» маргиналий на страницах средневековых Библий и юридических кодексов до самых монструозных попыток визуализировать христианское учение о Троице.
Показать «нормальность» для сознания средневекового человека всех этих странностей — та задача, которую стремятся решить авторы. Особенно интересно, что это решение приобретает форму политического высказывания. Так, сознательное включение в актуальный общественно-политический контекст — первое, что отличает «Страдающее Средневековье» от академических текстов и позволяет рассматривать эту книгу как опыт перевода разговора о прошлом в новый регистр. Практически непрерывно, явно или неявно, фокусируя внимание на дискуссиях последних лет об оскорблении чувств верующих, авторы воспроизводят простую логику: то, что сегодня считывается в публичном пространстве как оскорбление, было совершенно нормальным в средние века, и могло вызывать возражения лишь у редких «моралистов» вроде Бернарда Клервосского.
Инструментом сближения Средневековья и современности для авторов на уровне языка становится использование понятийного аппарата, метафор и аналогий, которые модернизируют нарратив. Так, вопрошая о пределах дозволенного «в обращении с сакральными символами» и о том, кто сегодня «определяет эти пределы», авторы пытаются показать историческую необоснованность чьих-либо притязаний в отношении «копирайта» на сакральные образы. В другом месте смысл понятия «апокриф» объясняется по аналогии современными «сиквелами» и «приквелами» к кинофильмам. Упомянуты оказались даже Google Glass — а о них в текстах по средневековому искусству речь заходит не сказать, чтобы совсем уж часто. Важно здесь то, что для авторов «осовременивание» является не просто уловкой, но и попыткой с помощью этого приема заново актуализировать образы прошлого, придать им эмоциональную силу для современного читателя. Но интереснее всего то, что сам этот прием модернизации образов прошлого, их «приземления» и переинтерпретации с целью превращения в актуальное и понятное для современников идеологическое, дидактическое или просто шуточное высказывание, само становится предметом исследования авторов книги. По их мнению, такой прием получил широкое распространение, начиная с XII–XIII веков. Возникает любопытный парадокс: образцом для подражания в деле модернизации образов для авторов оказывается Средневековье. С известной долей условности, разумеется: не более, чем для художников и поэтов Ренессанса — Античность.
Историки давно знают: если нужно что-то релятивизировать — нет ничего лучше, чем изучить это с исторической точки зрения. Недаром Франклин Анкерсмит называл историзм одной из самых едких интеллектуальных кислот, когда-либо изготовленных западной цивилизацией.
Показать историческую относительность устоявшихся понятий (нация, государство, мораль) или массовых представлений о прошлом («темные» Средние века, «светлое» советское время) можно — при желании и достаточном навыке — практически всегда. Концепция книги «Страдающее Средневековье» также основывается на стремлении к релятивизации сложившихся стереотипов о Средних веках — либо как об эпохе «доблестного рыцарства», «истовой веры» и «устремленных ввысь соборов», либо как о времени церковной цензуры и ригоризма, инквизиционных трибуналов и непрекращающихся междоусобиц. Авторы стремятся показать, как средневековые образы, ставшие мемами в рамках интернет-проекта, появились, и «что они означали на самом деле»; развенчать мифы о Средних веках; показать противоречивость и сложность иконографии этого времени, не допускающей однозначных трактовок.
Рассматриваемый нами пример хорошо иллюстрирует, что грань между популяризатором науки и публичным историком трудно преодолима. И позиционирование интеллектуального продукта как политического высказывания в этом смысле только усугубляет ситуацию, поскольку книга занимает определенную позицию в дискуссии по проблеме разграничения светского и религиозного в публичном пространстве. Академизм исследования становится весомым аргументом в пользу определенной точки зрения в упомянутой полемике. Но это — позиция «просветителя» (а учитывая предмет дискуссии, такое обозначение даже лишается оттенка метафоричности), а не «публичного историка».
Это вовсе не означает, что речь идет о каком-то недостатке — мы говорим лишь о возможности рассматривать конкретный кейс как феномен публичной истории. Вопрос заключается в том, может ли подобного рода «высказывание» создать историческую репрезентацию, принципиально отличную от того, что предлагают классические научно-популярные работы, и каковы критерии определения такой репрезентации. И все же «Страдающее Средневековье» принципиально отличается от обыкновенного «научпопа». Это исследование, созданное с ориентацией на нужды определенного сообщества и на основе его «запроса». Оно предлагает историческую репрезентацию, которая актуализирует феномены прошлого для этого сообщества специфическим образом. В этом смысле перед нами, безусловно, уникальный опыт публичной истории. Проблема в том, что пока она все еще творится в условиях отсутствия специфического языка, в ситуации его поиска и конструирования. Однако это — проблема роста, характерная для публичной истории в целом, как и для любой дисциплины, находящейся на стадии становления.
IQ
