30 марта 2023
Латинский квартал, Люксембургский сад, Нотр-Дам, Сорбонна, Коллеж де Франс — всё это мандельштамовские места в Париже. Прибыв туда на учёбу осенью 1907 года, 16-летний будущий поэт изучал филологию и философию, слушал лекции Анри Бергсона и Жозефа Бедье, посещал музыкальные вечера, а иногда — и политические собрания, писал первые «взрослые» стихи и переводы. Артистичный, жизнелюбивый, свободомыслящий Париж навсегда стал частью мира Мандельштама — но и сам вполне любезно принял его. Французскую жизнь поэта подробно исследовал директор Мандельштамовского центра НИУ ВШЭ Павел Нерлер (Полян), а IQ.HSE приводит некоторые её интересные подробности.
«Уже в XV веке Париж был тем морем, в котором можно было плавать, <...> позабыв об остальной вселенной», — размышлял Осип Мандельштам в статье «Франсуа Виллон» 1910 года. В тот момент он уже учился в Германии, в Гейдельберге, но французская столица так легко никого не отпускает.
Навсегда остался в сознании поэта и средневековый гений Франсуа Вийон — выпускник Сорбонны, мэтр, который именовал себя «бедным маленьким школяром». Воплощение французского вольнолюбия, он был для Мандельштама ещё и олицетворением студенчества — его дерзости, свободомыслия, изобретательности. Поэт даже придумал глагол «виллонить», вобравший в себя сознание собственного дара в сочетании с юношеским легкомыслием. Об этом «разбойнике небесного клира» Мандельштам напишет и в 1937 году, незадолго до гибели:
Рядом с готикой жил озоруючи
И плевал на паучьи права
Наглый школьник и ангел ворующий,
Несравненный Виллон Франсуа.
Осип Мандельштам, в 1907–1908 годах — студент факультета словесности Университета Сорбонны, тоже ощущал себя школяром. Париж стал для него школой литературы и жизни, энциклопедией и средоточием мировой культуры, которая любовно делится своим наследием со всеми жаждущими.
Столь же «энциклопедичен» и поучителен, как Париж, его грандиозный собор — Нотр-Дам-де-Пари, о котором Мандельштам в 1912 году скажет:
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.
В октябре 1907 года, заполняя регистрационный формуляр факультета словесности, Осип Эмильевич указал свой адрес — «rue de la Sorbonne, 14». Это самое сердце Латинского квартала — почти напротив главного входа в Университет. Сейчас на «rue de la Sorbonne, 14» установлена мемориальная доска в честь русского поэта.
Но соседний 12-й дом — тоже мандельштамовский. Туда Осип Эмильевич перебрался в конце 1907-го или в начале 1908 года. В этом доме, кроме книжной лавки, располагалась и небольшая гостиница «Коллеж-де-Франс». Для Мандельштама её название оказалось знаковым.
Осип Эмильевич посещал занятия и в Сорбонне, и во Французском колледже. Публичные лекции были бесплатными, и выступления некоторых профессоров Коллеж де Франс, например, философа Анри Бергсона — притягивали весь культурный Париж. Русский поэт тоже испытал на себе его влияние. Отголоски Бергсона отчетливо слышны у него, в том числе, в 1920-е годы.
В программной статье «О природе слова» Мандельштам выделил то, что особенно ценил у французского философа: «Бергсон рассматривает явления <...> как бы в порядке их пространственной протяжённости. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом, связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени <...>».
Другой профессор Коллеж де Франс, филолог-медиевист Жозеф Бедье, привил Мандельштаму любовь к старофранцузской поэзии. Вийон и Верлен («вибрация этих двух голосов поразительно сходная», считал Мандельштам), Бергсон, Сорбонна, Коллеж де Франс, Люксембургский сад, готика Нотр-Дама — всё это дорогой Мандельштаму Париж. И настоящий, и переживаемый в душе, и служащий источником творчества.
«Период ожиданий и стихотворной горячки» — так поэт характеризует парижский апрель 1908 года в письме к матери.
И, хотя мы мало знаем о стихах Мандельштама того времени, можно сказать, что именно тогда во многом формировалось его образное мышление, сфокусировался художественный взгляд. Париж внёс вклад в поэтическое взросление Мандельштама.
В цитируемом выше письме поэт описал свой распорядок дня: «Утром гуляю в Люксембурге [Люксембургском саду]. После завтрака устраиваю у себя вечер, т.е. завешиваю окно и топлю камин, и в этой обстановке провожу два-три часа... Потом прилив энергии, прогулка, иногда кафе для писания писем, а там и обед».
После этого затевались «общие разговоры», иногда затягивавшиеся до вечера: «К последнему времени у нас составилось маленькое интернациональное сообщество из лиц, страстно жаждущих обучиться языку. И происходит невообразимая вакханалия слов, жестов и интонаций <...>».
Изучение французского языка и было указано в качестве главной цели обучения в регистрационном формуляре Сорбонны. По сути же, вчерашний выпускник петербургского Тенишевского коммерческого училища оказался в мультикультурной среде, в окружении людей, готовых как впитывать чужую культуру, так и делиться своей собственной. Это особое восприятие действительности — широкий взгляд на мир. И он, несомненно, присущ Мандельштаму.
И всё же главный круг общения поэта составляли соотечественники, в большом количестве, по разным поводам гостившие (или обосновавшиеся) в Париже. Одним из постоянных собеседников Мандельштама стал Михаил Карпович, также студент Сорбонны, впоследствии — историк, один из основателей американской русистики, главный редактор нью-йоркского «Нового журнала», популярного среди русских эмигрантов. Спустя полвека он опубликует воспоминания «Мои встречи с Мандельштамом».
Два слушателя Сорбонны познакомились в канун католического Рождества 1907 года. Небольшая русская компания, включая Карповича, сидела в кафе на бульваре Сен-Мишель. За соседним столиком оказался юноша с необычной наружностью. «Больше всего он был похож на цыплёнка, и это сходство придавало ему несколько комический вид, — вспоминал Карпович. — <...> Было ясно, что среди происходившего вокруг него шумного веселья он чувствовал себя потерянным и одиноким. Мы предложили ему присоединиться к нам, и он с радостью на это согласился <...>».
Завязалась дружба. Мандельштам и Карпович, по словам последнего, часто беседовали, бродили по парижским улицам, ходили вместе на концерты, выставки и лекции. Молодой поэт отличался «юношеской экспансивностью», восторженностью и впечатлительностью.
Мандельштам был беспомощен «в житейских делах» — «но духовно он был самостоятелен», подчёркивает Карпович. Что и говорить — это сама суть «безбытного», но всегда исполненного свободой духа и внутренней правотой поэта.
Отправляя сына в Париж, родители надеялись не только обеспечить ему хорошее образование, но и уберечь от общения с революционно настроенной публикой. Молодёжи она казалась особенно интересной, и Мандельштам тут не был исключением.
Между тем, была свежа память 1905 года — «химеры русской Революции, с жандармскими рысьими глазками и в голубом студенческом блине», как пишет Мандельштам в «Шуме времени» (1925).
Но, отсылая сына подальше от источника революции, родители не предполагали, что он найдёт свою «революцию» и в Париже — не социальную, а эстетическую. Впрочем, один политический эпизод точно заслуживает внимания. Его тоже описал в воспоминаниях Михаил Карпович.
Весной 1908 года в Париже хоронили одного из основателей боевой организации партии социалистов-революционеров Григория Гершуни. И процессия, и состоявшееся впоследствии собрание, посвящённое его памяти, были многолюдными. На собрании присутствовал и Мандельштам (его привёл Карпович). Юный поэт не просто ловил каждое слово главного оратора, лидера эсеров Бориса Савинкова, но и, казалось, впал в экстаз. Или же в лунатическое состояние.
Если верить Карповичу, то Мандельштам слушал речь стоя, «в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад». Остается только гадать, как ему удалось сохранить равновесие и не упасть. Но реакция окружающих на эту невольную пантомиму явно не вязалась с темой собрания. Кто-то, глядя на сомнамбулического юношу, откровенно посмеивался.
В 1909 году в Гейдельберге судьба сведёт Мандельштама с ещё несколькими видными эсерами. А в 1934 году на Лубянке он признается, что в юности интересовался анархизмом. И всё же приоритеты его определились ещё тогда, во Франции. «<...> В Париже увлечение искусством и формирующееся литературное дарование отодвигают на задний план мои политические увлечения», — говорил Мандельштам. По возвращении домой он уже не примыкал «ни к каким революционным партиям».
Артистическая жизнь французской столицы была более бурной, чем какая-либо другая. Париж играл роль авансцены эстетических революций (хотя в этом же качестве выступали и другие столицы). В Париже жили и работали Марк Шагал, Михаил Ларионов, Наталья Гончарова, Елизавета Кругликова, Ладо Гудиашвили, не говоря уже о французских авангардистах. Из крупных выставок осени 1907 года можно назвать ретроспективы Поля Сезанна и Поля Гогена. Мандельштам вполне успевал их посетить.
Из писателей с Парижем были тесно связаны Максимилиан Волошин, Николай Гумилев (кстати, оба — слушатели Сорбонны), Анна Ахматова, Марина Цветаева, Константин Бальмонт, Илья Эренбург, Алексей Толстой, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. В одном из парижских кафе собиралась редакция литературного журнала «Сириус» под руководством Николая Гумилева (в этом издании, кстати, дебютировала Анна Ахматова — верный друг Мандельштама на всю жизнь). С Гумилевым Мандельштам разминулся. Зато, весьма вероятно, бывал у Мережковского и Гиппиус, живших на улице Теофиля Готье. Они регулярно принимали гостей с довольно разными убеждениями.
В «Русском артистическом кружке» при мастерской Елизаветы Кругликовой тоже бывала весьма пестрая публика: от основателя парижской Русской высшей школы общественных наук, социолога Максима Ковалевского и философа-марксиста Георгия Плеханова до поэтов и художниц — «амазонок русского авангарда» (Натальи Гончаровой, Александры Экстер и других).
Париж отчасти напоминал салон Анны Павловны Шерер из «Войны и мира» Толстого — отдельные группы собравшихся сливались в общий фон (правда, очень творческий), их голоса — в общий гул и полифонию. Очень светское и весьма мозаичное общество. Тот, кто социализировался в нём, имел шансы быть принятым везде.
В Париже Мандельштам «не только набирался академических знаний, не только конвертировал (или, иначе, сублимировал) свой революционный запал в поэтический дар», но и делал свои первые шаги в обществе — вполне интернациональном, отмечает Павел Нерлер.
Но дело не только в этом — во всяком случае, для Мандельштама. Дело ещё и в созвучиях: французская и русская поэзии устраивали перекличку, аукались. Дадим слово самому поэту (стихотворение написано в 1908 году):
В непринужденности творящего обмена
Суровость Тютчева — с ребячеством Верлена —
Скажите — кто бы мог искусно сочетать,
Соединению придав свою печать?
А русскому стиху так свойственно величье,
Где вешний поцелуй и щебетанье птичье!..
Возможно, в Париже завязалось общение поэта с французскими собратьями. Среди них могли быть унанимист Жюль Ромен, поэт-инструменталист Рене Гиль и другие. «Да и Ромена Роллана, молодого доцента Сорбонны, также не следует забывать: ему ещё предстояло в 1935 году встречаться со Сталиным и замолвить перед ним словечко не только за Виктора Сержа [революционера, деятеля Коминтерна Виктора Кибальчича], но и, по некоторым слухам, за Мандельштама», — добавляет Павел Нерлер.
Франция навсегда осталась с Мандельштамом. Но и он оставил там свой след. Во Франции (а также в Италии) первые переводы произведений поэта вышли ещё в середине 1920-х годов. Первая ласточка — стихотворение «1 января 1924 года» — «Кто время целовал в измученное темя...», переведённое Еленой Извольской (его стали включать в антологии русской поэзии, издаваемые во Франции). В 1930 году вышел перевод «Египетской марки», выполненный французским поэтом Жоржем Лэмбуром совместно с известным русским критиком Дмитрием Святополком-Мирским. Но в целом до Второй мировой войны Мандельштам привлекал к себе внимание парижской русской эмиграции лишь эпизодически.
После войны корпус переводов его стихов понемногу прирастал, и всё же русская эмиграция поминала поэта нечасто, но и не забывала. Так, в конце октября 1945 года поэт и критик Георгий Адамович — младший соратник Мандельштама по акмеизму — сделал доклад «Четыре поэта (Ахматова, Есенин, Маяковский, Мандельштам)» на первом вечере литературного сборника «Встреча». В то время до эмиграции уже отчасти долетела весть о гибели поэта, хотя описывали и датировали это событие — из-за нехватки точных данных — несколько произвольно. Лишь в начале 1950-х годов стали говорить о том, что Мандельштам «умер в заключении» (сейчас известна точная дата — 27 декабря 1938 года).
При этом уже в конце 1940-х о поэте впервые после перерыва заговорили по-французски. Зазвучали доклады о нём. А в 1952 году на литературном вечере впервые были прочитаны неизданные стихи Осипа Мандельштама.
В июне 1961 года состоялся вечер «Союза русских писателей и журналистов», посвящённый памяти поэта. С докладом о нём выступил поэт и критик Юрий Терапиано, а стихи Мандельштама читала ученица Гумилева Ирина Одоевцева (оставившая об Осипе Эмильевиче теплые воспоминания в книге «На берегах Невы»). «Мандельштамовские» мероприятия парижской эмиграции достигли апогея во второй половине 1960-х годов, когда из печати стали выходить тома американского собрания сочинений поэта.
В феврале 1966 года на собрании «Русского студенческого христианского движения» французский русист, директор издательства YMCA-Press Никита Струве (впоследствии — автор докторской диссертации о Мандельштаме и книги о нём) прочёл лекцию «Мандельштам — великий русский поэт». Спустя год, на вечере памяти Осипа Эмильевича, Струве сделал доклад о его жизни и творчестве и прочёл стихи.
В 1970-е в Париже публиковались неизданные стихотворения Мандельштама, его статьи, воспоминания его жены Надежды Яковлевны и пр. В декабре 1973 года Андрей Синявский в лекции о русской поэзии ХХ века говорил об Осипе Эмильевиче Мандельштаме. Лекция состоялась в Сорбонне.
В 1935 году поэт написал ироническое стихотворение «Улица Мандельштама». В Париже такой улицы нет. Зато дом с его именем есть — рю де ля Сорбонн, 14.
Павел Нерлер рассказывает об открытии мемориальной доски, состоявшемся 1 февраля 1992 года: «Композитором и дирижёром события стал Никита Струве, а “солистом” — скульптор Борис Лежен, создавший на небольшом бронзовом поле достойный события знак — профиль поэта и памятную надпись». Данью памяти и любви стал и мини-коллоквиум «Мандельштам и Франция», состоявшийся в амфитеатре «Шампийо» — в доме 16 по той же улице. Его предваряли вступительное слово Струве и запись голоса поэта.
Когда беседа отзвучала, её участники вышли на улицу и соединились со множеством других людей, пришедших почтить память Мандельштама. Никита Струве рассказал им, когда и почему поэт жил в Париже. Павел Нерлер говорил о других мемориальных мандельштамовских досках — в Москве, Петербурге и Воронеже (доска в Гейдельберге ещё только планировалась). И — о столь ценимом поэтом «веере времён» Бергсона, когда прошлое и настоящее гармонично сходятся в происходящем.
IQ
В подписке — дайджест статей и видеолекций, анонсы мероприятий, данные исследований. Обещаем, что будем бережно относиться к вашему времени и присылать материалы раз в месяц.
Спасибо за подписку!
Что-то пошло не так!
