14 июля 2022
1920-е годы в России — «невротическое» время социальных катаклизмов и далеко не традиционных семейных ценностей. Революция, войны, половое раскрепощение, призывы к свободной любви и — чуть ли не эпидемия вензаболеваний, в бой с которой пошло санитарное просвещение. Как оно работало и почему не всегда успешно, IQ.HSE рассказывает с помощью исследования доцента НИУ ВШЭ Марии Графовой.
В 1923 году Народный комиссариат здравоохранения РСФСР выпустил брошюру, начало которой словно эпиграф к триллеру: «Половая жизнь человека принадлежит к числу наиболее тёмных и порою жутких страниц его существования». Заход на тьму и жуть был в издании под названием «Половая жизнь современной молодёжи», в котором доктор Израиль Гельман анализировал итоги опроса студентов одного из московских университетов.
Анкетирование состоялось в 1922-м с участием 1600 человек, в основном «сознательных пролетариев» и крестьян. Проведённый через пять лет после революции, опрос мог бы показать, что нового она привнесла в интимные отношения. Однако говорить пришлось о другом.
«Революция, выковав у них социальные мировоззрения, обжегши их своим дыханием, оставила совершенно нетронутой область половой жизни», — признал автор. Выяснилось, что понимание этой жизни у молодых «упрощённое, циничное, чисто физиологическое», первый секс по любви — ценность единиц (он случился только у 3,7%), а проституция — выбор многих (пользовались ею почти 38% юношей).
В общем, блуждание по «тропинкам случайных связей» с выходом к венерическим болезням. В том, что заражен ими, признался каждый пятый (19,3%). Это было меньше, чем в похожем дореволюционном исследовании — Московской студенческой анкете 1904 года, но утешение — так себе. Каждый пятый — есть социальное бедствие, требующее серьёзной борьбы, констатировал Гельман.
Анкета 1922 года — одна из многих (подобные тогда распространялись часто), а работа Гельмана — яркий пример их анализа и часть санитарно-просветительской пропаганды по вопросам венерических заболеваний.
Сегодня, сто лет спустя, эта тема известна и вместе с тем мало изучена, считает доцент Департамента международных отношений факультета мировой экономики и мировой политики НИУ ВШЭ Мария Графова. На основе документов из фондов Российской государственной библиотеки и Государственной публичной исторической библиотеки она исследовала печатную продукцию санпросвета 1920-х и реакцию населения на официальные призывы к лечению и профилактике.
Формы призывов оказались разнообразными — от отраслевых профизданий до ликбезов для непосвящённых, поэм, пьес, передвижных выставок и постановочных «санитарных» судов. А реакция граждан — в духе времени: со страхами перед «той самой» болезнью, опасениями травли, недоверием к врачам и обращениями к знахарям.
Распространено в 1923 году:
5 млн листовок;
350 тыс. популярных брошюр;
30 тыс. художественных плакатов;
30 тыс. плакатов без рисунков;
20 тыс. программ в помощь лектору;
более 100 коллекций диапозитивов.
Широкие массы как объект санитарного просвещения не были монолитными — делились на горожан и сельчан, различающихся условиями жизни, уровнем грамотности, доступом к медуслугам. Соответственно, выпускались издания для города и деревни, а названия говорили сами за себя: «Сифилис в семье. 20 ответов крестьянке», «Беседы о женских болезнях», «Как уберечься от венерических болезней», «Что необходимо знать о половом вопросе», «Сифилис и брак. Когда сифилитики могут вступать в брак?»
Перед тем, как выйти замуж,
Жениху скажите прямо:
Вынь-ка, друг, на лавочку
О здоровьи справочку!
Так советовал сатирический крестьянский журнал «Лапоть», имея в виду «справочку» от венеролога. А в Риге в 1928 году вышла книга «За закрытой дверью» с историями реальных пациентов, записанных практикующим доктором Львом Фридландом. «Книга в формате популярного просветительского чтения относится к литературно оформленной санитарной пропаганде, но ориентирована на образованного читателя с высоким культурным уровнем», — оценивает Мария Графова.
На потребителя с уровнем пониже рассчитывал врач Павел Юшков, сочинивший поэму «О том, как Нил всю деревню заразил». В предисловии к поэме профессор Моисей Розентул определил места её «приложения» — сельские школы, избы-читальни, комнаты для ожидающих больных и перечислил всё, что «характеризует сельский сифилис»: «Культурная отсталость нашей деревни, обращение крестьян за врачебной помощью лишь при тяжелых припадках сифилиса, <….> бессознательная передача заразы окружающим благодаря ряду укоренившихся привычек-обычаев, стремление скрыть свою болезнь, как позорную и потому тяготение больных к знахарям».
Санитарно-просветительских поэм, созданных медиками, публиковалось немало. Так же как пьес для самодеятельных театров. Их сюжеты строились вокруг разносчиков заразы и заболевших, были сатирическими, если разносчиками выступали белые офицеры, и трагическими, если речь шла о красноармейцах.
Пламенные речи, убеждающих лечиться, счастье выздоровевших, боль сломленных позором венеризма… И поверх всего опять же названия, отсылающие к сути: «Четыре креста. Санитарная пьеса в 2-х актах», «Заражённые. Драматический этюд в 3-х действиях», «Господская утроба. Пьеса в 3-х действиях», «Заклеймённые позором. Сюжет заимствован», «Дурная болезнь» (сифилис в деревне). Удобна для постановок на любой сцене».
Нередко пьесы превращались в так называемые агитационные «санитарные» суды. Постановочные действа разыгрывались перед публикой по всем законам жанра: с обвинением, защитой, дебатами сторон. Публика верила и проникалась. Например, незавидной долей проститутки, заразившей бойца, или жены, заболевшей по вине мужа.
«Развёрнутое подтверждение популярности сансудов, — говорит Мария Графова, — обнаружено в изданном в середине 1930-х сборнике статей, подводящем итоги десятилетней работы московского венерологического диспансера № 4. Согласно публикации, за год в нём проходило по 42–45 таких судов, а всего к 1936 году их состоялось 433 с 3 031 выступлениями врачей и медперсонала».
Выступлениями чаще всего были лекции, ради которых суды во многом и задумывались. «Попробуйте собрать 400–500 человек, чтобы прочесть им лекцию о гонорее или сифилисе, вам это никогда не удастся, — объяснял один из авторов упомянутого сборника. — А на суде, когда перед зрителем развёртывается печальная судьба пострадавших, когда обвиняемый всем своим поведением вызывает возмущение и отвращение, когда <…> из его “милых шалостей” вырастает целая драма, аудитория начинает понимать, что венерические заболевания — это целая проблема, что эта ещё не изжитая страничка старого быта приводит зачастую к очень тяжёлым переживаниям».
Санпросвет привлекал и одновременно пугал народ. Лекции на «интимные» темы собирали слушателей, брошюры хорошо раскупались, плакаты на библиотечных стендах зачитывались «до дыр», на тематические выставки могли ходить чуть ли не всем городом. В Ново-Николаевске, к примеру, в 1925 году экспозицию посетило 24 тысячи из 80-тысячного населения.
С другой стороны, не зная реальных данных по распространению болезней, агитаторы для убедительности «бросали» в аудиторию цифры побольше, и получали то, чего не хотели: тревожность, страх, неверие в возможность исцеления.
К врачам устремились псевдопациенты — «немалое количество сифило- и трипперофобов». Они требовали к себе внимания, хотя инфицированы были иным — «вообще неврозом страха». По словам профессора Государственного венерологического института Николая Россиянского, таких невротиков появилось много в связи с войной и революцией, и часть из них этот страх связывала «с боязнью заболевания венболезнью».
«Невротическое» время порождало дистанцию от официального лечения. Люди держали её, опасаясь длительности (обычно не меньше трёх лет) самих процедур, необходимости строго соблюдать гигиену и огласки диагноза. «Если о нём становилось известно, вполне можно было потерять работу и семью, стать объектом травли, вплоть до доведения до самоубийства», — комментирует автор исследования.
В этом смысле показателен фрагмент анкеты из брошюры Израиля Гельмана. Проблему предельно ясно изложил рабочий 24-х лет. Широкой агитации здравоохранения мало, уверен он, нужно быть деликатнее с пациентами — уметь хранить врачебную тайну, причем начинать с элементарного:
«Приходя к врачам большинства наших советских амбулаторий или совсем не находишь в кабинетах дверей или они так плохо закрываются, что твоё признание слышно всем ожидающим приёма <…>. Это отбивает всякое желание лечиться».
Впрочем, ясность изложения не вела к ясности в решении вопроса. «Проблема сохранения врачебной тайны активно обсуждалась в СССР 1920-х годов, но принятие абсолютного запрета на разглашение считалось неприемлемым», — рассказывает исследовательница.
Для советской медицины, служившей государству и обществу, частное соглашение с пациентом было «инородным телом», как и отсыл к правам человека. «Советская конституция не знает неотъемлемых прав человека и гражданина <…> Советское законодательство предоставляет и охраняет индивидуальные права и интересы настолько, насколько это целесообразно с точки зрения интересов общих», — объясняли учёные-юристы тех лет.
Словом, не найти «в кабинетах дверей» можно было и в прямом и в переносном значении. Перевес общественного над личным закрепляли опубликованные в 1924-м «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата». Одна из них предупреждала: «Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов».
«Сочлены» подчинялись, впитывали массированную пропаганду и всё-таки проговаривались. «Смысл моей жизни — не мещанское житьё-бытьё, а борьба за коммунизм», — написал в московской анкете 1922 года один из студентов. И тут же совсем не по-революционному: «Имею отчаянный ужас перед венерическими болезнями».
IQ
