Карьера
Бизнес
Жизнь
Тренды
Жирное халатничество на ложе лености

Жирное халатничество на ложе лености

Издательский дом ВШЭ выпустил сборник научных трудов знаменитого немецкого учёного-русиста Петера Ханса Тиргена «Amor legendi, или Чудо русской литературы». IQ.HSE публикует фрагмент книги, посвящённый халату Обломова — и тому, как Иван Гончаров критиковал через него человеческие пороки в своём великом романе.

Описание одежды литературных героев традиционно используется как средство создания лейтмотива, символизации и характеристики персонажей. В «Отцах и детях» Тургенева англофильский дендизм Павла Петровича наглядным образом проявляется в его манере одеваться; в романе Толстого «Анна Каренина» сигнификативным носителем значения выступает чёрное платье Анны (ч. 1, гл. 22); гардероб Беликова из чеховского «Человека в футляре» является зеркалом его характера. 

Названия предметов одежды могут даже становиться заголовками произведений, как это показывает гоголевская повесть «Шинель». Это обстоятельство находит своё лаконичное выражение в рассказе Г. Келлера «Kleider machen Leute» («Платье делает людей»). Поэтому неудивительно, что в последнее время в литературоведении столь большое внимание уделяется языку одежды, vestimentary markers, и области невербального поведения, nonverbal behaviour. Предлагаются даже термины для обозначения условных единиц указанных областей — «сигнема» и «вестема».

В гончаровском романе «Обломов» наиболее ярким символом из предметов одежды является халат Обломова. Слово «халат» происходит из арабского языка и обозначает в русском языковом употреблении широкую, свободного покроя домашнюю одежду восточного типа. Производное от него прилагательное «халатный» может, помимо прямого значения, иметь и значение «небрежный, неряшливый, халтурный». Конечно, давно уже было замечено, что халат Обломова — в тексте романа в редких случаях встречается и его синоним «шлафрок» — является образным носителем значения инертности и бесформенности. Так, в самом начале романа об Обломове говорится:

На нём был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него (IV, 8).

(IV, 8)

Одновременно подчёркивается, что благодаря своей просторности и мягкости халат не только соответствовал «азиатской моде», но и покорялся Обломову, «как послушный раб». Почти сразу же после этого следует утверждение, что «Лежанье <...> было его нормальным состоянием» (8). Во второй части романа, когда Штольц и Ольга пытаются вырвать Обломова из летаргии «обломовщины» и решить «обломовский вопрос», разочарованный в самом себе Илья Ильич называет себя «изношенным кафтаном» (187), а чуть ниже автор комментирует:

Этот обломовский вопрос был для него [Обломова] глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума <...> (189).

Тем самым однозначно заявлена символическая функция образа-мотива халата, направленного, прежде всего, на духовную и моральную сферу. При дальнейшем развитии действия надевание и снимание халата служат образному описанию перемены душевного состояния Обломова. Пока он восторгается идеалом активной, деятельной жизни, пока он признаёт правоту требования Штольца жить «без халата» (190), халат ему прямо-таки «противен» (195), жизнь в халате, халатную жизнь он не может себе больше представить (262) и велит «спрятать в шкаф» (308) своё злополучное облачение. Вместо него он заказывает «дорожное пальто» и опять начинает носить свой сюртук (190 и след.). В то время как дорожному пальто не суждено сыграть особой роли в жизни персонажа, поскольку Обломов так и не соберётся с духом, чтобы предпринять путешествие, сюртук и фрак во второй и третьей частях романа служат показателями живого, активного отношения Обломова к Ольге Ильинской.

Сюртук становится символом прогресса в образовании, трудовой морали, ответственности в любви.

Однако халат только на время оказывается вне игры. Вместе с другими вещами Обломова его перевозят на Выборгскую сторону к Агафье, где он вначале исчезает в чулане, оставаясь, однако, в любое время потенциально активизируемой домашней одеждой. 

И вот, когда Обломов начинает всё сильнее и сильнее чувствовать, что динамичность и энергия Ольги превосходят его возможности, и ищет убежища под крылышком у Агафьи, на авансцене вновь появляется халат. Агафья достаёт его «из нафталина», находит его весьма пригодным и в шутку пророчествует в своей трагикомической и одновременно наивной дальновидности: «...может быть, наденете когда-нибудь <...> к свадьбе!» (341). 

Обломов вначале отказывается надеть его, но затем события опять обретают свой привычный ход. Агафья «укутывает» Обломова в халат, в удобную лень, как это делал ещё его слуга Захар, когда после игры в снежки закутывал юного тогда барина в многочисленные шубы и укладывал спать, укрывая множеством одеял (ср.: 96 и 145). Это регрессия, впадание в пеленочное детство. Кстати говоря, уже в самом начале романа Обломов, зрелый мужчина, сравнивается с «новорожденным младенцем» (31).

В третьей части романа становится всё яснее, что Обломов уступает требовательной Ольге как в любви, так и в активной жизни и не желает соперничать с ней в этом. И, как следствие этого, в конце третьей части, после того как Ольга предсказывает его крах, и он сам называет себя выражением обломовщины, Обломов вновь после длительного перерыва появляется в халате (376), который Агафья привела в порядок. И когда Захар опять облачает своего хозяина в халат, тот реагирует только вялым «Что это?» и не протестует, как он делал это прежде. Вскоре после этого он уже благодарен Агафье, которая выводит с халата пятна (390). 

Начиная с этого момента, Обломов так часто надевает халат, что через некоторое время пресловутое одеяние начинает расползаться по швам, и Обломов задумывается о покупке нового халата (429). Агафья и сама наслаждается сознанием того, что «халат и одеяла будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича» (477). В этом ракурсе Обломов в очередной раз предстаёт в виде ребенка, и лежанье вновь становится его нормальным состоянием.

Несколько позже с Обломовым случается апоплексический удар, на возможность которого не раз и достаточно рано указывалось в романе (ср.: 85, 153 и 169). Как констатирует Штольц, Обломов в очередной раз попал в «болото» (449, 488).

В то время как идеал Ольги требовал сюртука и привел бы облаченного в него героя к жизни, «халатно-укутывающая» заботливость Агафьи, исходящей из субъективно добрых помыслов, «доконала» Обломова в буквальном смысле этого слова.

Илья Ильич в конце концов женится на Агафье, и сказанное ею однажды в шутку, что он наденет свой халат «когда-нибудь <...> к свадьбе», приобретает значение жуткого мортального пророчества. О том, что связь Обломова с Агафьей является признаком победы русско-азиатского начала в судьбе Обломова, говорит и следующее обстоятельство: брата Агафьи зовут Иван Матвеевич Мухояров. Фамилия эта образована от слова «мухояр», которое, так же как и «халат», происходит из арабского языка и обозначает особый вид азиатской ткани.

Контраст халата и сюртука является, помимо чисто поверхностного противопоставления этих предметов одежды, также и проявлением более широкой и глубокой оппозиционной системы, отображающей физические, духовные, нравственные, социальные и географические противоположности. Уже при беглом взгляде обнаруживаются следующие антитезы:

Несмотря на то что не для всех оппозиционных пар можно найти эксплицитные подтверждения в тексте романа, приведённый синопсис показывает, что здесь заложена фундаментальная оппозиция vita activa vita passiva. В то время как сюртук символизирует прогрессивный, наступательный (активный), открытый тип человека с широкими интересами, халат является символом созерцательно-оборонительного (пассивного) образа жизни замкнутого в себе человека с ограниченным кругом интересов. 

Сюртук — выразитель автономного самостоятельного прямохождения, халат же, олицетворяющий лежанье, является выразителем как желанной, так и вынужденной гетерономии. На примере конкретных персонажей этот контраст показывается вначале путем противопоставления Штольца (динамика, буржуазия, городская жизнь, Европа) Обломову (статика, дворянство, тоска по деревенской жизни, Россия как носитель азиатского начала), причём динамический элемент типологии Штольца усиливается в дальнейшем развитии действия благодаря Ольге. 

В отличие от homo iacens (человек лежащий) Обломова, Штольц, изображаемый либо в сюртуке, либо в «клеенчатом плаще» (159), находится «беспрестанно в движении» (62, 164). Напряжение романа достигается, однако, тем, что и в самом Обломове некоторое время происходит внутренняя борьба, на полярных точках которой находятся халат и сюртук. Противостояние этих двух принципов внутри сознания Обломова и в окружающей его реальности, а также проблема жизненной нормы находят дополнительное воплощение в образах Ольги и Агафьи. То, что Обломов оказывается рядом с Агафьей, является следствием внутренней последовательности, так как оба — и Обломов, и Агафья — воплощают в себе фрагментарный образ жизни. Так же логичен и выбор Ольги в пользу Штольца: эти двое стремятся к целостному идеалу жизни.

Необходимо отметить также, что бинарная оппозиция «халат — сюртук» перекрывается трёхчленным рядом «халат — сюртук — халат», который соответствует трём фазам жизни Обломова: ребёнок (чересчур изнеженный и избалованный заботой матери и няни) — мужчина (вдохновляемый, поощряемый и поддерживаемый Ольгой, требования которой, однако, в итоге оказываются выше его возможностей) — старик-ребёнок (чересчур изнеженный и избалованный опекой Агафьи). 

Географически трём фазам жизни Обломова соответствуют три места его проживания, причём Обломовка и Выборгская сторона равноценны в плане их статичности и структурной значимости. В хронологическом аспекте с Обломовкой и Агафьей связаны протяжённые отрезки времени (длительность повествуемого времени) и отсутствие развития действия, в то время как отношения Обломова и Ольги сопровождаются ускорением как временнóго, так и повествовательного развития. 

Традиционное разворачивание присущего романам действия становится вообще возможным благодаря тому обстоятельству, что в двух средних частях романа Обломов переоблачается из халата в сюртук, а затем опять отдаёт предпочтение халату. Милтон Эре по праву называет эту трехфазность ритмической последовательностью: «stasisactionstasis».

В письмах и статьях Гончаров сам неоднократно комментировал свои произведения. По собственному его заявлению, он хотел изобразить в Обломове, в этом человеке в халате, «воплощение сна, застоя, неподвижной, мёртвой жизни», пример «бездонной лени, апатии, сна» (VIII, 113). Он считал даже, что изображает лень «как стихийную русскую черту» (VIII, 106, 115). В противоположность Обломову Штольц, человек в сюртуке, был для Гончарова «представителем труда, знания, энергии, словом, силы» (VIII, 113, 115). Он сознательно сделал Штольца полунемцем с русским именем и немецкой фамилией, выходцем из буржуазной семьи, поскольку «немецкий элемент» и «европейскую культуру» Гончаров считал необходимой коррективой обломовщины и действенным ферментом для положительного развития русской жизни (ср.: VIII, 116 и след.).

Несмотря на всю поэтическую пластичность и все импульсы симпатии, невольно вызываемые образом Обломова, не может быть никаких сомнений в том, что своим романом Гончаров хотел заклеймить последствия обломовщины. В июне 1860 года он писал юной Софье Никитенко, которой он неоднократно и подробно излагал свои жизненные принципы, что воспитание и жизнь à la Обломов означают грубость, грязь, болото и «всеобщее растление понятий и нравов» (VIII, 285). Какой бы замечательно точной ни была образность халата для создания характеристики литературного персонажа, «человеческое предназначение», о котором так часто говорил Гончаров, не могло быть достигнуто в процессе «лежанья». Не случайно Обломов сравнивается в романе с простым «зрителем» жизненной борьбы, в то время как Штольц и Ольга предстают «гладиаторами» на арене жизни (125, 415, 480 и др.).

Последние слова, произносимые Обломовым в романе, обращены к Штольцу: «Не забудь моего Андрея!» (490). Обломов сознательно назвал своего сына, рождённого Агафьей, именем Штольца. Во внутреннем монологе Штольц принимает завещание Обломова и обещает:

Нет, не забуду я твоего Андрея <...>. Погиб ты, Илья <...>. Но поведу твоего Андрея, куда ты не мог идти <...> и с ним будем проводить в дело наши юношеские мечты (490–491).

Если уж Обломов сам не смог выбраться из болота неправильного воспитания и слабоволия и сбросить халат «с души, с ума», то он хочет, чтобы хотя бы его сын был воспитан по принципам активной, деятельной «сюртучной» жизни. Возложение ответственности за судьбу Андрея на Штольца содержит в себе окончательное послание к читателю, заключающееся в том, что будущее России не следует искать в псевдоидиллии «обломовщины». Финал романа говорит о том, что Андрей Обломов наверняка не будет принадлежать к типу «халатных» людей, покойно отлеживающихся «на ложе лености».

Халатом Обломова Гончарову, безусловно, удалось создать шедевр реалистической символизации. Тем не менее не следует забывать, что халат как признак русской жизни и литературно значимый мотив был известен задолго до Гончарова. Он являлся такой же неотъемлемой частью русской жизни, как сомбреро в странах Латинской Америки. Ещё биографы Петра I сообщали, что он имел обыкновение принимать рано утром гостей и министров в «выцветшем халате». Правда, это было только началом его, временами исключительно интенсивного, рабочего дня. В конце 1823 года поэт Николай Языков сочинил студенческую песню под названием «К халату», опубликованную только после смерти автора, в 1859 году (кстати, в том же году был издан и роман «Обломов»):

Как я люблю тебя, халат!
Одежда праздности и лени,
Товарищ тайных наслаждений
И поэтических отрад
Пускай служителям Арея
Мила их тесная ливрея;
Я волен телом, как душой.
От века нашего заразы,
От жизни бранной и пустой
Я исцелен — и мир со мной!
Царей проказы и приказы
Не портят юности моей — 
И дни мои, как я в халате,
Стократ пленительнее дней Царя,
живущего некстате.

Поэт не хочет снимать халат с тела и души, он носит его, скорее, как знак свободного распоряжения своим временем и делами, свободного полёта мысли в студенческой жизни. Не карьеру и славу любит «мыслящий студент», а музу и ночные поэтические отрады. Несмотря на малозначимость этого текста в художественном плане, он представляет интерес с точки зрения истории мотивов и символов: халат служит фоном для антиофициозного, иронического и самоироничного признания в стиле Gaudeamus igitur . 

Незадолго до этого и П.А. Вяземский пишет стихотворение под заглавием «Прощание с халатом» (1817; 1821), которое начинается следующими стихами: «Прости, халат! Товарищ неги праздной, // Досугов друг, свидетель тайных дум...». Сочиняя это стихотворение, Вяземский опирался, вероятно, не только на русскую традицию «посвящений халату», но и на миниатюру в прозе Дени Дидро «Regrets sur ma vieille robe de chambre», написанную в 1772 году, которую он, несомненно, знал, будучи её переводчиком на русский язык. Языков же опирался на Вяземского.

Встречается халат и у Пушкина, причём в знаменательном месте. В шестой главе «Евгения Онегина» после дуэли и гибели Ленского следуют часто цитируемые впоследствии размышления Пушкина о том, что стало бы с поэтом Ленским, если бы он не погиб. По Пушкину, он, быть может, стал бы мужем, жаждущим славы, а, может быть, превратился бы в человека, превыше всего ценящего покой и уют:

(XXXVIII–XXXIX)
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета;
В нём пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стёганый халат,
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.

Этот отрывок представляет собой удивительно точное изображение биографии Обломова in nuce (в зародыше), и можно предполагать, что гипотетический набросок Пушкина сыграл определенную роль в работе Гончарова над образом его героя. Здесь можно проследить практически все этапы жизни и морального падения Обломова: рано наступившую холодность души, связь между женитьбой, прозябанием в деревне и ношением халата, материализацию обстоятельств жизни в виде ожирения, заболевания и скорой смерти. Пожалуй, у Гончарова отсутствует лишь образ рогатого, обманутого мужа, который у ироничного Пушкина встречается и в других произведениях. 

В своих сочинениях о творчестве Пушкина Белинский называет его размышления о противоположных возможностях развития жизненного пути Ленского «верхом совершенства в художественном отношении» и также цитирует приведённую выше строфу. Вообще-то Белинский считал, что из Ленского не получился бы блестящий герой, он, скорее всего, превратился бы в филистера или в мистика.

В русской литературе XIX века шутливые, но добрые апострофы Языкова и Вяземского нашли меньше отзыва, чем пессимистическое толкование Пушкина. Это видно не только на примере Белинского или Гончарова, у которого халат встречается уже в «Обыкновенной истории» (I, 38, 313 и др.), но и у других авторов. Так, в начале 1880-х годов П.В. Анненков пишет в своих воспоминаниях об А.Ф. Писемском:

На всем его [Писемского] существе лежала печать какой-то усталости, приобретаемой в провинции от её халатного, распущенного образа жизни и скорого удовлетворения разных органических прихотей.

До этого Достоевский в «Дневнике писателя» (1876) назвал одну из глав «Халаты и мыло» — в ней халат символически представляет азиатский элемент России. Примерно в это же время образ халата использует и Толстой в романе «Анна Каренина» (ч. VII, гл. 20), где, согласно позиции Петра Облонского, предполагаемой инертной расслабляющей мощи России и Москвы противопоставляется якобы омолаживающее влияние Западной Европы и Петербурга. И здесь символом инертности России выступает халат.

Халат символизирует черты и свойства, которые могут быть поняты и как манифестация азиатского фатализма, и как опасность, грозящая человеческому существованию вообще. Даже писатели, которые считались русофилами и патриотами, неоднократно сетовали на такую якобы типично русскую черту, как лень. В 1841 году Гоголь писал в письме к К.С. Аксакову:

Есть у русского человека враг, непримиримый, опасный враг, не будь которого, он был бы исполином. Враг этот — лень, или, лучше сказать, болезненное усыпление, одолевающее русского.

Даже славянофил А.С. Хомяков не мог удержаться от констатации того, что Россия «И лени мертвой и позорной, // И всякой мерзости полна!» («России», 1854).

Убеждённым проповедником трудовой морали был, наряду с Толстым, А.П. Чехов. С величайшей нравственной серьёзностью он призывал себя и остальных к трудовой дисциплине. Он неоднократно и постоянно осуждал «равнодушие», «отупение», «скуку» и «жирное халатничество». Усилие воли является предпосылкой действия; тот, кто не следует волюнтаристскому принципу, остается для Чехова «человеком, который хотел». Не случайно И.А. Бунин замечает о Чехове в своих воспоминаниях:

Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку <...> Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде.

* * *

Скорее всего, не случайно, что халат и сюртук стали лейтмотивами именно в литературе середины XIX века Россия окончательно перешла в индустриальную эпоху, стали развиваться буржуазия и предпринимательство, страна стала открываться в сторону западного мира. Император Александр II начинает своё правление с множества реформ, которые вызывают в русском обществе чувство настоящего подъёма и энтузиазма. Наряду с петровскими временами и горбачевской эпохой это была ещё одна эпоха перестройки в русском обществе. Vita activa и homo occupatus (человек занятой) сменяют homo vacuus (человек досужий) и становятся новыми идеалами жизни. Работа перестает восприниматься как проклятье, и в православной Руси всё шире распространяется представление о справедливости труда. 

Наряду с концептом и образом «лишнего человека» возникает и парадигма восприятия своего труда, своей профессии как призвания. В идеальном случае — а таким случаем и является, может быть, типология Штольца — труд приобретает положительную, значимую функцию; тот же, кто не работает, теряет свою честь, своё человеческое достоинство. В «Трёх сестрах» Чехова Вершинин формулирует желанный идеал следующим образом: «Если бы, знаете, к трудолюбию прибавить образование, а к образованию трудолюбие» (IV акт). И в этом смысле человек, как считает Гончаров, не должен застывать в пассивности закутанного в халат создания, он должен распрямиться и, как истинный homo erectus (человек прямоходящий) и носитель сюртука, стать активным участником созидательного творческого процесса.

Здесь необходимо типологически различать недостойное человека тунеядство, ничегонеделание — и сознательное бездействие в смысле атараксии. Первое — элемент паразитического образа жизни, второе — одно из проявлений жизненной мудрости. Специфика и обаяние фигуры Обломова заключаются в том, что он, хотя и является в смысле трудовой морали лишним человеком, тем не менее не относится ни к одной из этих типологий . Упрощенная характеристика Обломова как человека ленивого и Штольца как человека деятельного и гордого в значительной степени зависит от того, какие иерархии ценностей, шаблонные представления (отличительные признаки того или иного народа!) и литературные образцы (или предрассудки!) кладутся в основу этой характеристики. 

Традиционное противопоставление Обломова Штольцу представляется проблематичным и по той причине, что Обломов, будучи русским, противопоставляется Штольцу, не являющемуся «чистым» немцем, а представляющему собой тип «русского немца», в котором удачным образом должны быть синтезированы и немецкие, и русские элементы. Блез Паскаль сказал однажды, что все человеческие пороки («грехи») восходят к двум источникам, имя которым «гордость и леность». Казимир Малевич, правда, категорически протестовал против утверждения, что якобы «лень — мать пороков». Владимир Набоков же ставит вопрос о том, не Обломов ли был тем «первым Ильичом», который «разорил» Россию. Можно было бы привести ещё много подобных высказываний, однако это будет уже другая тема…

Как ни полна смысла и значимости эта тематика в романе «Обломов», тем не менее язык одежды, используемый здесь в качестве характеристики героев, способствует созданию атмосферы некоторого поэтического юмора. Появление и исчезновение в действии то халата, то сюртука ещё раз подчеркивает, что юмор и символически-ироническое изображение действительности являются неотъемлемым компонентом нарратива и структуры больших романов.
IQ

25 марта, 2021 г.