На хайпе критики

В Издательском доме ВШЭ вышел  перевод книги Йорана Терборна «От марксизма к постмарксизму?». IQ публикует фрагмент книги, посвящённый тому, как марксизм отражает современность, а также генеалогии и роли в нём критической теории. 

Марксизм — это главное проявление диалектики современности как в социологическом, так и в теоретических смыслах. В качестве социальной силы марксизм был полноправным отпрыском современного капитализма и культуры Просвещения. Хорошо это или плохо, правильно или неправильно, марксистские партии, движения и интеллектуальные течения стали по меньшей мере на сотню лет, начиная с XIX по конец XX века, наиболее важными способами охватить противоречивую природу современности. 

Марксизм одновременно засвидетельствовал позитивные, прогрессивные стороны капитализма, индустриализации, урбанизации и массовой грамотности, всего того взгляда, который устремляется в будущее, а не в прошлое, при этом сохранив внимание к настоящему. Вместе с тем марксизм осудил эксплуатацию, человеческое отчуждение, коммодификацию и инструментализацию социального, ложную идеологию и империализм, которые внутренне присущи процессу модернизации.

Либерализм и просвещенческий рационализм, в последнее время включая и постмарксистскую социальную демократию и посттрадиционалистский консерватизм, воплощали утверждение современности и не поднимали вопросов, касающихся науки, накопления, роста или развития. Традиционный религиозный и секулярный консерватизм противопоставил себя негативу современности. Ницшеанская интеллектуальная традиция, от самого Ницше до Мишеля Фуко, постоянно атаковала современность, христианство и — в гораздо меньшей степени — исламскую демократию, фашизм и популизм в странах третьего мира. В целом марксисты были одиноки как в прославлении современности — в особенности в аспекте слома «деревенского идиотизма» и трансляции идей «опиума для народа», — так и в нападках на неё. Марксизм защищал современность с намерением создать другую, более развитую её версию.

Марксизм был как теорией этой диалектики современности, так и её практикой. Его теория фокусировалась на подъёме капитализма как прогрессивной стадии исторического развития и на его «противоречиях»: классовой эксплуатации, движению к кризисам и созданию классового конфликта. Когда его основные сюжеты были смело озвучены в «Манифесте Коммунистической партии», марксистский диалектический метод также обратился к гендеру и национальным измерениям современной эмансипации. «Первая в истории противоположность классов», — писал Фридрих Энгельс в своем труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства», — находится между мужчиной и женщиной, а «...первое классовое угнетение совпадает с порабощением женского пола мужским». Одной из самых распространённых книг раннего марксистского рабочего движения была работа Августа Бебеля «Женщина и социализм» (1883).

Понятие «современность» у Маркса

Будучи страстными политическими аналитиками, Маркс и Энгельс пристально следили за национальной политикой своего времени, хотя большая часть их работ об этом и была реакцией на конкретные события. Тем не менее начиная с конца 1860-х годов они сфокусировались на проблеме с далеко идущими последствиями: как подавление одной нации другой влияет на классовый конфликт в каждой из них. 

Конкретным кейсом была Англия, наиболее продвинутая капиталистическая страна, где, как заключили Маркс и Энгельс, социальная революция была невозможна без предшествующей национальной революции в Ирландии. Марксистам многонациональных Австро-Венгерской и Российской империй вскоре пришлось уделить больше систематического теоретического внимания концепту нации в его отношении к классу. 

Важной теоретической работой, которая появилась благодаря этой проблеме, была книга Отто Бауэра «Национальный вопрос и социал-демократия» (1907). Но стратегическое видение и политическая практика, соединяющая марксизм и конфликт труда и капитала с антиколониальной и другой борьбой за национальное самоопределение, впервые были полноценно развиты Владимиром Лениным в серии статей, написанных прямо перед Первой мировой войной, а затем объединённых им в работу военного времени «Империализм» (1916).

Рассматривать Маркса и Энгельса как диалектиков современности — это прочтение конца ХХ века, проявление периода, в котором критическая социальная теория утверждает свою относительную автономию от экономики и в котором прежде всего сама ценность современности ставится под вопрос из перспективы «пост-», а не «до-» современности. Тем не менее следует акцентировать внимание на том, что хотя такое понимание, пионером в котором был Берман, и является новым, оно не должно быть навязываемым. 

Хотя концепция современности никогда не была отдельно разработана или даже признана в классическом каноне марксизма, она пронизывает всю мысль Маркса. На первых восьми страницах «Манифеста Коммунистической партии» мы узнаём о «современной индустрии» (дважды), «современной буржуазии» (дважды), «современных рабочих» (дважды), а по одному разу о «современной государственной власти», «современных производительных силах» и «современных производственных отношениях». «Главная задача» Маркса в «Капитале», как он формулирует это в предисловии к первому изданию, была «обнаружить экономический закон движения современного общества».

Балансировать между двумя сторонами современности, эмансипаторной и эксплуатационной, было необычайно трудной задачей, с которой интеллектуалам удавалось справляться лучше, чем политикам-практикам. Марксистская традиция в своей практике диалектики современности стремилась к дрейфу от одной характеристики к другой. 

Во Втором интернационале (1889–1914) и в более поздней социал-демократической традиции негативный аспект всё более стремился к тому, чтобы оказаться в тени эволюционной концепции роста противостоящих сил, профсоюзов и партий рабочего класса. Коминтерн или Третий интернационал (1919–1943) и последующая коммунистическая традиция, напротив, фокусировались на негативе и его перипетиях, обличая все возрастающие негативные эффекты капитализма и сохраняя надежду на неожиданный революционный переворот.

Чистое интеллектуальное течение критической теории или, как его также называли, Франкфуртская школа, подчеркивало противоречия и негативность современности без того, чтобы предложить какие бы то ни было возможности лучшего будущего. Классической работой такого рода мысли стала «Диалектика Просвещения» Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно, написанная во время Второй мировой войны двумя немецкими евреями в американском изгнании. 

Несмотря на то что в книге подчеркивается, что «социальная свобода неотделима от просвещённой мысли», основная идея текста — «самоуничтожение Просвещения». Рациональная хитрость последнего детально разрабатывается в гомеровском мифе об Улиссе; его эмансипированная мораль находит выражение в садомазохистских фантазиях де Сада, в раскрытии смысла «массовой обманчивости» «культуриндустрии». Для Хоркхаймера и Адорно антисемиты были «либералами, желавшими открыто выражать свои антилиберальные взгляды». Простое мышление американской избирательной системы в самом себе было редукцией индивидуальных различий, антисемитизмом.

Марксистская диалектика современности, таким образом, колеблется между тенями, отбрасываемыми фабриками смерти Освенцима и лучами света, исходящими из роста и организации рабочего класса.

Аспекты критической традиции

Критика и критицизм проявились как значимые интеллектуальные устремления в Европе в XVII веке, фокусируясь на филологической скрупулезности античных текстов, включая священные. В следующем столетии это распространилось на критику политики, религии и разума. В Германии в 1840-х годах критицизм получил дальнейшее развитие после десятилетий постреволюционной реакции в форме философской критики религии и политики. Энгельс и Маркс начали своё сотрудничество с написания в 1844 году сатиры «Святое семейство» на лево-гегельянскую «критическую критику» Бруно Бауэра и др.

Тем не менее критическая теоретическая традиция в Германии, которая, если взглянуть на вещи шире, включала Канта и левых гегельянцев, была перенесена в марксизм. В конце концов Маркс и Энгельс провозгласили себя наследниками немецкой философии, а главный труд Маркса имел подзаголовок «Критика политической экономии». В немецкой или вдохновленной немецкой традицией литературе «критика политической экономии» долго оставалась синонимом марксизма.

«Наука», которой Маркс был привержен, включала «критику» в качестве центрального элемента. Предполагалось, что эта критика должна быть научной. В то время как Маркс и Энгельс не видели никакого напряжения между наукой и критикой, западная, по большей части англоязычная, академическая рецепция Маркса после 1968 года проводила различие между «критическим» и «научным» марксизмом. Оставив в стороне генеалогию и достоинства такого различения, идеальные типы Голднера очевидно передали различия в когнитивных стилях и стратегиях в симпатизирующей марксизму академии того времени. Однако этот подход и дал «критике» более узкое значение, чем у нее было ранее. «Два марксизма» Голднера составляют лишь один из аспектов критической традиции, но не её саму.

ХХ век едва ли дожил до стандартов, заданных Иммануилом Кантом и многими другими в век Просвещения, буквально «истинную [eigentliche] эпоху критики». Скорее место критики в современной социальной теории легче понять через отсылку к оригинальному месту и авторам критической теории: к маленькой группе блестящих немецко-еврейских изгнанников, которые жили в Нью-Йорке в конце 1930-х годов.

Основа критической теории

Как идея критическая теория возникла в 1937 году благодаря директору Франкфуртского института социальных исследований в изгнании, Максу Хоркхаймеру, который писал в Нью-Йорке для публикуемого в Париже немецкоязычного журнала Института. Ему помогал его партнёр Герберт Маркузе. Термин «критическая теория» означал философски-самоочевидную, рефлексивную концепцию «диалектической критики политической экономии».

Ключевое понятие круга Хоркхаймера, позже получившего известность как Франкфуртская школа, «критическая теория», заменило «материализм». Наиболее интеллектуально близкий коллега Хоркхаймера, Теодор Адорно, гораздо позже напишет, что смена выражения «вряд ли хотела сделать материализм приемлемым; она стремилась прийти в рамках материалистической установки к теоретическому самосознанию». Возможно, это действительно так, потому что позиция Хоркхаймера по отношению к реальному буржуазному миру была более непримиримой в 1937 году, чем это было в 1932-м, когда он впервые стал директором Института и редактором. Вместе с тем Хоркхаймер всегда был умелым и осторожным управленцем. 

С самого начала критическая теория была кодексом, а не критикой «диалектического материализма». В таком качестве она имела специальную, хотя и не беспроблемную связь с пролетариатом и явно утверждала примат экономики. Спустя сорок лет Герберт Маркузе, который в 1930-е годы был одной из восходящих звёзд Института, будет утверждать, что «до самого конца, сама марксистская теория была интегрирующей силой».

Критическая теория — в противоположность «традиционной теории», впервые изложенной в декартовских «Размышлениях о методе» (1637) и воплощённой в «специальных дисциплинах [Fachwissenschaften] » — в первую очередь отвергала интеллектуальное разделение труда, а вместе с ним — все существовавшие теоретические концепции как в социальных, так и в естественных науках, будь они эмпирические или неэмпирические. «Предмет этой человеческой установки [menschliches Verhalten] , — писал Хоркхаймер, — общество». 

Призвание критического теоретика — это «...борьба, к которой принадлежит его мышление». Критическая теория — это «одно экзистенциально продуманное суждение». Отрицая роль в существующем разделении труда, критические теоретики не стояли вне или над классами. Между ними и «правящим классом» было «динамическое единство», хотя это единство и «существует только в форме конфликта». 

Через взаимодействие между теоретиком и правящим классом процесс социального изменения может быть ускорен. Задача критической теории — внести вклад «в трансформацию всего социального», что случится только в результате ещё более острых социальных конфликтов. Теория, следовательно, не предлагает ни краткосрочного улучшения, ни последовательного материального усовершенствования. Тем не менее критическая теория — это теория, определяемая формальной концептуализацией, дедуктивной логикой и экспериментальными отсылками. Частные её части также могут существовать в «традиционных» модусах мысли, то есть в обычном научном анализе. Это не враждебно и не безынтересно для эмпирических исследований.

Критическая теория «во многих местах» редуцируется до экономизма, но это не значит, что она понимается слишком узко. Процесс социального формирования [Vergesellschaftung], если он имеет место, необходимо изучать и анализировать не только в узких экономических терминах, но также с опорой на функционирование государства и развитие «необходимых моментов реальной демократии и ассоциации». «Было бы неверно, — пишет Маркузе, — растворять экономические понятия в философских. Скорее наоборот... релевантные философские предметы следует выводить из экономического контекста».

Возможно, будет уместно сравнить оригинальную, классическую критическую теорию с другим прагматическим подходом к пониманию места и смысла социального знания с радикальной точки зрения, который был обозначен в написанном практически одновременно и в том же самом городе, что и текст Хоркхаймера, профессором Колумбийского университета (университет был принимающей стороной изгнанников Франкфуртского института). 

Книга Роберта Линда «Знание для чего?» появилась в 1939 году как печатная версия серии лекций, прочитанных в Принстоне весной 1938 года. Озабоченность и долгосрочные социально-политические перспективы немецкого философа и американского социолога во многих отношениях сходны. Линд также критично настроен к академическому разделению труда. Он критикует эмпирические тенденции социальной науки принимать современные ей институты как должное. Вместо этого Линд хочет сориентировать социальную науку на то, «чем существующие основы в этих институтах желали бы стать», то есть на институциональные изменения. Вектор изменений, на которые ориентируется Линд, совпадает с хоркхаймеровским. Это буквально «обозначенное» продолжение демократии не только в правительстве, но также в индустрии и в других областях, а также замещение «частного капитализма».

Но язык и способы мышления Линда и Хоркхаймера очень разные. Линд не отталкивается от теоретической традиции, но выстраивает свою аргументацию, опираясь на современный ему эмпирический материал. Его прагматическая концепция социальной науки — «Социальная наука будет выстраиваться или отталкиваться от базиса своей применимости для людей в их борьбе за жизнь» — оценивается Хоркхаймером со скептической настороженностью. Его историко-критическая перспектива не об эксплуатации или классе — хотя он и аргументирует, что классы и классовый конфликт заслуживают большего внимания со стороны американских социологов — но в некотором роде о «человеческих устремлениях» как мериле оценки существующих институтов. Социализм Линда — это не призыв к борьбе. Он представляет собой «гипотезу», согласно которой капитализм «...не функционирует и, вероятно, не может быть принужден к такому функционированию, чтобы обеспечивать общее благосостояние, которое делает для нас достижимым необходимый уровень наших технических умений и интеллектуального развития».

Отличный от этого критический подход типичного для Америки радикализма был продолжен после Линда наиболее значимой и влиятельной публикацией Чарльза Райта Миллса «Социологическое воображение» (1959). Три ключевых вопроса этого воображения, за которые Миллс принялся с самоуверенностью и прямолинейностью ремесленника Нового Света, были теми же, что и основные из тех, которые разрабатывались гораздо более тонко Франкфуртской школой: «Какова структура конкретного общества?», «Где это общество располагается в человеческой истории? Какова механика, при помощи которой оно изменяется?» и «Какие мужчины и женщины составляют основу этого общества в конкретный период времени?». 

Адорно, Хоркхаймер, Маркузе и другие наверняка бы отвернулись в отвращении при упоминании «механики» исторического изменения. Вместе с тем беглая проза Миллса не подразумевала никакой специальной интерпретации истории. Критические теоретики также занимались не только социальной теорией, но и другими вещами, включая среди прочего теорию знания и историю теории.

Поппер versus Адорно

В 1961 году Немецкая социологическая ассоциация столкнулась с резкой и фундаментальной критикой, когда пригласила Карла Поппера высказаться о логике социальных наук. Адорно выступал как оппонент. Формально столкновение было вежливым, но в Германии разгоралась полемика, которая, к неудовольствию сэра Карла, стала известна как Positivissmussstreit — спор о позитивизме. 

Поппер, который отказался от лейбла «позитивизм», представлял свою позицию как «критическую», центральным элементом которой был взгляд на научный метод как состоящий из «предварительных попыток решения» затрагиваемых проблем, решений, проверяемых «строгой критикой». Поппер открыто атаковал индуктивистскую и натуралистическую концепцию науки и признавал ценность интерпретативного метода «логики ситуаций» в социальных науках.

Как диалектик, Адорно, к своему удивлению, обнаружил, что может согласиться со многими аргументами критической позиции Поппера, а сами его аргументы были в гораздо большей степени дальнейшей рефлексией над попперовскими тезисами, чем набором возражений. Тем не менее это не повлияло на его критический настрой. 

Самое большое расхождение Адорно и Поппера касалось предмета критицизма и критики — в немецком языке оба этих понятия обозначаются одним словом. Для Поппера целью критики были предложенные решения научных проблем, но для Адорно критика должна была распространяться на всё общество. Только когда мы можем постичь общество как отличное от него самого, современное нам общество становится проблемой: «Только через то, чем оно не является, оно обнаруживает себя, и это, как я полагаю, то, к чему всё приходит в социологии, которая, как и многие её проекты, в самом деле, не ограничивается целями государственного и частного управления».

Диалектика критической теории вышла за пределы марксистской критики политической экономии. Во время войны Хоркхаймер оставил свое намерение написать большое сочинение по диалектике; вместо этого он и Адорно составили сборник эссе и набросков, «Диалектику Просвещения» (1944). Тема задала направление для послевоенной Франкфуртской школы — буквально, описать саморазрушение Просвещения с намерением «спасти просвещение».

Это все еще воспринималось как продолжение марксизма, но интерпретация фашизма как государственного капитализма, автором которой был Фридрих Поллок, что также было применимо и к сталинизму, тяготела к тому, чтобы отодвинуть классические марксистские экономические категории на задний план. 

Процесс, который уже был очевиден исходя из различий между неопубликованной версией «Диалектики Просвещения» 1944 года и амстердамским изданием 1947 года. Последняя значительная работа Хоркхаймера, «Затмение разума» (1947), фокусировалась на критике инструментального разума. После войны, когда Адорно стал передовым критическим теоретиком, «die verwaltete Welt» , выражение, трагический тембр которого на английском звучит совершенно немузыкально, как «администрируемый мир» [the administered world], стало центральным критическим понятием. Фрейд и его культурная критика также были инкорпорированы в послевоенную критическую теорию, в особенности в работе Герберта Маркузе «Эрос и цивилизация» (1955).

Хотя пуповина, ведущая к марксистской критике политической экономии, так никогда и не была обрезана, надежды на какой бы то ни было положительный результат диалектики все еще оставались. Эта критика заложила основу для критики Маркузе «идеологии индустриального общества». Её можно обнаружить в полемике Адорно с Поппером, а также в имманентном виде в последней работе Адорно, его весенних лекциях 1968 года, которые представляли собой введение в социологию. В них он отчитывал Чарльза Миллса за то, что тот остался привязан к сложившимся конвенциям в социологии, что он пренебрег анализом экономических процессов.

Новая территория Хабермаса

К 1968 году Юрген Хабермас, ассистент и протеже Адорно, преемник Хоркхаймера на посту главы кафедры философии и социологии во Франкфурте, уже активно работал, вычленяя критический проект из марксистской политэкономии. Эти новые направления изначально были вдохновлены изменениями в самом капитализме, который формировал новые модели политики, науки и техники. К марксистским концептам производительных сил и производственных отношений — ключевым понятиям теории социальной диалектики Маркса — Хабермас добавил «труд», который включал инструментальное действие и рациональный выбор, а также «символически опосредованное взаимодействие» или «коммуникативное действие». 

В серии лекций и набросков курса 1960-х годов Хабермас очертил новую теоретическую почву, на которой он позже возвёл свои великие теоретические конструкции, «Теорию коммуникативного действия» и теорию права. Хабермас оставил в стороне системное противоречие, которое анализировала марксистская теория, сперва заменив его различением между разными видами действия и интересами знания, а затем конфликтом между социальной системой и «жизненным миром».

Вместо некоторых оправданных заявок на легитимность Хабермас не видел и сам не представлял себя, или даже без возражений позволял другим представлять себя наследником критической теории, продолжателем работы Франкфуртской школы. Вместе с тем «критическая социальная теория» в более широком смысле — это то, что он продолжил практиковать «в виде безоговорочной самокоррекции и самокритики». Критическая защита современности оставалась центральным элементом этой практики. С точки зрения истории или социологии здесь можно наблюдать, несмотря на все различия базовых теорий, сродство между Марксом и Хабермасом.

Хабермас порвал не только с критикой политической экономии, но и с дискурсом своих предшественников. Он отошел от их «фрагментарной» Essaïstik в сторону разработанного критического противостояния с другими модусами мысли. В самом деле, хабермасовский способ философской работы посредством изложения и обсуждения трудов других больше напоминает Маркса, чем Адорно. Его концепции коммуникативной рациональности и коммуникации, свободной от принуждения, конституируют попытку предоставить нормативные основания для его собственной позиции. Ни Адорно, ни Хоркхаймер, ни Маркузе, воспитанные классической традицией немецкого идеализма, никогда не утруждали себя ничем подобным.

Критическая теория — это философская рецепция — развитие Марксовой критики политической экономии и её рефлексия, — помещенная в контекст травматических событий между 1914 и 1989 годами, от бойни Первой мировой войны, неудавшейся революции на Западе и её уродливой формы в России, Великой депрессии и победы фашизма — с его институционализацией и рационализацией погромов национальных меньшинств, чем и был Холокост, — до подъема крупных корпораций, Второй мировой войны и одномерности холодной войны. В своей очень специфичной тональности критическая теория выражает направление радикальной рефлексивности европейского пути через современность.

Классические тексты критической теории были написаны на ходу, в побеге от машинерии аннигиляции, в непонятных изданиях и даже шифром. Они были недоступны для читателей в 1950–1960-х годах не только из-за доминировавшего тогда мировоззрения, но и из-за самих критических теоретиков.

Когда критическая теория возникла вновь, она находилась в контексте освещаемых в медиа антиколониальных выступлений и массового студенческого подъема: тогда классические тексты были впервые опубликованы для широкой аудитории. У рецепции критической теории была особая ирония: встреча нового поколения революционных надежд со старыми идеями революционного поражения, выступавшими против всякой надежды. Более всего это было похоже на радикальную американскую академию, у которой всегда было гораздо меньше причин служить гаванью для любого вида реальной надежды, чем у европейцев. Для последних практика содержала больше надежды и смысла, чем критика, будь то практика существующего рабочего класса, рабочих движений или практика предводительства, создаваемая новым авангардом.

Возрождение значимости Франкфуртской школы

Сейчас, в этом втором fin de siècle, настал удачный момент для возвращения Франкфуртской школы. Слова Адорно гораздо ближе радикальному настрою 2008 года, чем ситуации 1968-го: «Философия, которая с давних пор представляется преодолённой, снятой, продолжает жить, потому что момент её воплощения в действительность оказался упущенным, непонятым, невостребованным. Приговор гласит: философия только объясняет мир, но, отрекаясь от реальности, калечит и разрушает себя». Людям XXI века критическая критика «Святого семейства» начала 1840-х годов может показаться ближе, чем более поздняя марксистская критика политической экономии. Объекты рассуждений Бруно Бауэра — «еврейский вопрос», «свобода», «государство, религия и партия» — кажутся более близкими, чем «революция, материализм, социализм, коммунизм», которыми занимались Энгельс и Маркс.

В любом случае, в этом контексте критическая теория является метонимом. Изначальная редакция критической теории была чем-то гораздо большим, чем критическая теория в буквальном смысле, а именно «наследие марксизма». В то время как марксизм XX века бесконечно богаче и шире, чем крохотный западный кружок, который пропагандирует критическую теорию; можно утверждать, что, несмотря на все ограничения, критическая теория была внучкой Маркса, которая наиболее эксплицитно и настойчиво выражала аспекты исторической квинтэссенции марксизма — его диалектического осмысления современности. 

Угрюмые марксистские мыслители негативной диалектики, которые избрали путь индивидуального неприятия, в особенности Адорно и Маркузе, схватывают эту диалектику как позитивную классовую диалектику, которой придерживался Карл Каутский в работах «Социальная революция» (1902) и «Путь к власти» (1909). Каутский представляет одну перспективу, в то время как «Диалектика Просвещения», «Minima Moralia», «Негативная диалектика» и «Одномерный человек» представляют собой другую.
IQ