Городские восстания

В ближайшее время в Издательском доме ВШЭ выйдет блестящее исследование социолога Йорана Терборна о политике и значениях городских ландшафтов «Города власти. Город, нация, народ, глобальность». IQ публикует из неё фрагмент о том, как восставшие массы формировали облик городских районов или, наоборот, препятствовали его изменению, создавали «вольные города» внутри капиталистических мегаполисов, а также об удивительном современном возрождении городских революций.

Из городских протестных движений мы выделим лишь урбанистические, то есть сказывающиеся на форме города, и на движениях, берущих начало в городах, но изменяющих национальное государство. Таких движений было много, особенно после Второй мировой войны, однако большая часть научной литературы посвящена вопросу собственно движений, то есть занимается мобилизацией, выдвигаемыми требованиями и конфликтами, в которых принимали участие эти движения, а не их последствиями на уровне города или государства.

Здесь мы рассмотрим три типа городских народных движений, оставивших важный след. Они существенно отличаются друг от друга. Одно — это движение требований, другое — движение протеста и вето, а третье — движение восстания или революции. Их география довольно специфична и разнообразна.

Движения требований — это, в частности, латиноамериканские движения, хотя их многочисленные варианты встречаются по всему третьему миру. Наиболее успешным на сегодняшний день городским протестным движением было североамериканским, оно было дислоцировано в самом сердце развитого капитализма. Третье — это именно полупериферийное движение, в основном евро-азиатское или североамериканское.

Притязания бедняков на город

Старейшие, но все ещё существующие городские народные движения — это, возможно, те, что требуют предоставления беднякам прав на жизнь в городе. Название «фавелы» в Бразилии восходит к 1897 году, когда ветераны национальной армии, подавившей вооруженное восстание на северо-востоке страны, ушли с неоплаченных участков земли, ранее ими занимаемых на холме в Рио, который они по причинам, до сих пор не вполне ясным, назвали Холмом фавелы (Morro de favela).

Несмотря на снос домов во время перестройки Рио по образцу Османа, официальный запрет, внесенный в строительный кодекс в 1937 году, и попытки переселить людей в «пролетарские парки» в начале 1940-х годов, фавелы сохранились и распространились. Первоначальный Холм фавелы (Morro da Providencia) является сегодня музеем под открытым небом.

Во всей Латинской Америке сам собой сложился паттерн захвата земельных участков для самостоятельного строительства городского жилья — на пустошах, обычно находящихся в государственном владении, в больших городах или чаще возле них. Это фактически и есть претензия бедняков на право жить в городе.

По меньшей мере в отдельных местах он стал ритуалом и в какой-то мере институциализовался в качестве одного из путей коллективной городской мобильности. Перуанский вариант испанского языка признает это, называя такие поселения pueblos jóvenes — молодыми районами.

В идеально-типичной истории группа семей, обычно с общими сельскими корнями — это не молодежный сквоттинг, как в последнее время в Европе, — в какой-то момент собирается на выбранном участке, устанавливает на нём национальные флаги в качестве своего рода символической защиты и начинает строить жилые бараки. Если их не прогоняют, через много лет поселения признаются городом.

Для строительства более качественных домов им могут выделить цемент. Позже на эти участки могут подвести воду и электричество, построить там школы и заасфальтировать дороги. С такими внеплановыми городскими застройками часто связаны популистские политики и режимы, заинтересованные в народных голосах, а также вся неформальная экономика сквоттинга, застройщиков и наемных строителей.

Подобные истории я слышал в Боготе, Лиме, Мехико и Рио — городах, где неформальные поселения сквоттеров являются весьма важной традицией, закрепившейся в 1960-е годы. В таких поселениях проживает 60% населения Мехико, около 40% — Лимы и Каракаса, 30% — Рио и 25% — Боготы (по данным 1990 года).

Возможно, такие истории есть и на других континентах, но я не слышал их в городах, которые посетил. У бывших колониальных городов Африки и Азии, как и у их сквоттеров, было меньше ресурсов и возможностей, чтобы усовершенствовать свои массовые неформальные трущобы, причем многие из них были не самостроем, а создавались владельцами трущоб, которые сдавали их в аренду, например в гигантской Кибере в Найроби, первоначально построенной ветеранами нубийской войны. 

Однако в Индии недавно была запущена программа общенациональной городской модернизации, а в Кении — программа перестройки трущоб. Также с 1996 года идет работа по самоорганизации, включая объединивший три континента Интернационал жителей трущоб, наиболее сильный в Кении и Индии.

Поселки сквоттеров, даже в исключительных случаях успешной коллективной мобильности, всегда начинаются с некондиционного жилья, «трущоб», если следовать определению программы ООН по населенным пунктам. Следует подчеркнуть, что проживание в трущобах означает прежде всего отказ в полных правах на жизнь в городе, то есть является показателем того, что городские власти не способны или не желают предоставлять адекватные услуги всем жителям города. 

Вообще, число людей, живущих в некондиционном жилье, растет. Однако неформальный захват земельных участков и самострой — это ещё и требование прав. По крайней мере в некоторых случаях они стали также инструментами коллективной социальной мобильности. Сквоттинг — это утверждение власти народа наперекор отрекающейся от народа официальной власти, от сотрудничества с которой зависят в конечном счете права бедняков на город и коммунальные услуги. 

За пределами Латинской Америки снос с применением бульдозеров и массовые выселения — вот каким стал наиболее громкий ответ властей на жилищные нужды бедняков: миллион выселений в военном Янгоне в середине 1990-х, полмиллиона — в «реформистской» Джакарте в период 2001–2003 годов, 700 тысяч — в Хараре Роберта Мугабе в 2005 году. Этот тренд установила в 1970-х годах аргентинская военная хунта, которая изгнала из Буэнос-Айреса почти 200 тысяч бедняков.

Протесты против автомобильного города

Народные моменты в городской истории возникали также в силу того, что неформальные гражданские протесты раскручивались и обретали власть, хотя в большинстве случаев она ограничивалась правом вето. Одной из главных мишеней таких протестных движений стали планы по прокладыванию автотрасс через центры городов, иными словами, планы, в которых была бы реализована «Футурама» — город, придуманный компанией General Motors для Всемирной выставки в Нью-Йорке в 1939 году.

Эти проекты стали настоящим бедствием в северной Атлантике, когда в 1950–1970-х годах их попытались реализовать в ряде больших городов, таких как Нью-Йорк и Лондон, а также в малых, таких как шведский университетский город Лунд. В 1950-е годы градостроители и планировщики дорожного движения в Западной Европе заразились идеей скоростных автомагистралей, как в Чикаго и Лос-Анджелесе, и за восторженными рассказами о путешествиях последовала куча официальных докладов.

«Город, ориентированный на автомобили» или просто «автомобильный город» (так называлась знаменитая конференция по городскому планированию, проведенная в Стокгольме в 1956 году) стал новым лозунгом европейского городского модернизма: в Германии, Великобритании (о чем свидетельствует доклад Бьюкенена 1963 года) и на остальном субконтиненте, от Скандинавии до Италии. В большинстве мест эти проекты градостроителей и частных застройщиков были остановлены общественными протестными движениями, в отдельных случаях имеющими высокопоставленных покровителей макиавеллиевского типа, как в Вашингтоне, где движение поддержала администрация Никсона.

С конца 1950-х годов и все больше в 1960-е и 1970-е годы стало подниматься городское культурное восстание, охватившее несколько континентов. Его главным врагом стал «автомобильный город», или «город моторов», разрывающий сложившуюся ткань города ради скоростного автотранспорта, позволяющего добираться до расползающихся пригородов.

Движение черпало силы в культурном и политическом экуменизме, объединяющем консерваторов-консервационистов, бедняков этнических районов, которым грозил снос и выселение, молодежь, нуждавшуюся в доступном жилье в центре города, и радикальных демократов, требовавших демократии участия и гражданских прав на жизнь в городе. Первая крупная битва состоялась в нью-йоркском Гринвич-Виллидж, где Роберт Мозес, самый порочный, как утверждают, и расистский из всех градостроителей, пожелал разрезать Вашингтон-сквер автомобильной магистралью. Предводительствовала в победившем сопротивлении замечательный урбанист-любитель Джейн Джекобс, скорее консерватор, чем радикал. Позже она написала очень глубокую и влиятельную книгу об американских городах.

Победа Гринвич-Виллидж над автомобильным модернизмом вдохновила на борьбу и другие американские города. В Вашингтоне тоже шла война, прежде всего против могущественных конгрессменов, которые в те времена правили столицей. Ключевым вопросом стал проект Моста трёх сестер через Потомак, задуманный в качестве составляющей Потомакской магистрали: для строительства моста пришлось бы снести некоторые дома афроамериканцев. 

Идея строительства сначала конкретизировалась в 1960 году в плане вашингтонского Департамента автомагистралей. Гражданские протесты прозвучали уже на официальных публичных слушаниях. Спор вылился в острый политический конфликт в 1960-е годы, когда ключевые члены конгресса заявили, что откажут в финансировании вашингтонскому метро, если мост не будет построен; протестующих стали арестовывать. После более чем десяти лет политической и правовой борьбы проект наконец остановили, а следы подготовительных работ, уже начавшихся, смыл шторм.

Подобные культурные изменения или восстания были в основном ограничены Северной Америкой и Северной и Западной Европой, хотя где-то к концу 1960-х годов в белой Претории тоже отказались от плана располосовать город автотрассами, причем безо всяких протестов. Такое движение возникало там, где автомобиль уже стал проблемой массового потребления, которая в Северной и Западной Европе еще только намечалась. Южной Европы, Восточной Европы, Африки, Азии и Латинской Америки оно достигло намного позже — там частный автомобиль всё ещё оставался предметом народных мечтаний. 

В Париже в 1959 году городской совет отверг план строительства автомобильного кольца внутри города, однако объездная дорога, бульвар Периферик от 1962 года, образовала то, что один видный историк города удачно назвал «бетонным рвом», отделяющим город от пригорода (banlieue). В Британии в 1960-х годах получило распространение движение «Дома важнее дорог», а в 1973 году лейбористы одержали победу на лондонских выборах под лозунгом «Остановить автодороги».

Анархический урбанизм

Наиболее ярким и влиятельным в международной культуре из этих движений городского восстания стали амстердамские «провос» (начиная с 1966 года), которые действовали на разных фронтах, включая первые эксперименты в развитии городского велосипедного транспорта. В основном они проявили себя в качестве сквоттеров, занимавших пустые здания, что стало началом важного международного движения молодежного сквоттинга, от итальянских (все еще существующих) «социальных центров» до вольного города Христиании в Копенгагене, удивительного района (на территории бывшей военной базы), который десятилетиями сохраняется в специфическом внеправовом пространстве. 

Идея о молодежном самовольном заселении — столь отличная от захвата неиспользованных земель семьями в третьем мире — проникла даже в страны посткоммунистической Европы, что я выяснил в 2015 году, когда посетил Варшаву. Долгосрочным урбанистическим следствием «провос» стало сохранение района Ньюмаркт, которому тоже угрожала, как несложно догадаться, автотрасса.

Если говорить о городской политике, определенного внимания заслуживает пример столкновений в Стокгольме 1960-х и 1970-х годов, не слишком известных в остальном мире. Поводом явилась значительная реконструкция центральной части Стокгольма, сопровождавшаяся, как обычно, сносом некондиционного народного жилья, упрощением автомобильного движения и созданием больших офисных площадей.

Главным моментом борьбы стал в итоге довольно специфичный вопрос о том, будут ли сохранены вязы в Кунгстрэдгордене, парке в центре города, которые предлагалось вырубить для строительства новой станции метро. Фактически, конечно, конфликт был гораздо шире: речь шла о сносе домов, расширении улиц и, возможно самое главное, о роли граждан в городском планировании. Конфликт в основном прошёл без применения силы, на шведский манер, однако расстановка сил оказалась весьма примечательной.

В защиту вязов и за иную концепцию города выступила свободная коалиция буржуазных интеллектуалов, журналистов, некоторых молодых политиков, студентов из числа левых радикалов и активистов урбанистического «Альтернативного города», ориентированного на средний класс, тогда как против — содружество всех основных политических партий под руководством социал-демократов. В те времена социал-демократия все еще была движением профессионального рабочего класса, так что социал-демократический лидер коллективной мэрии, увязший в этой борьбе, привлек партийный аппарат, чтобы заручиться поддержкой предприятий и местных профсоюзов. Петиции и в самом деле были собраны, однако это не изменило нового городского баланса сил. Классическая политика рабочего класса шла на убыль, даже в Швеции, и началось все со столицы. План «Город 67» был значительно сокращен, а вязы сохранились, не помешав новой станции метро.

Культурное восстание против «автомобильного города» одержало несколько локальных побед, которые принесли ряд долгосрочных результатов. Ещё важнее, однако, то, что оно закрепило реальные права общественного мнения в городском планировании, что было требованием, интеллектуально и политически поддержанным многими сторонами, включая Джейн Джекобс в США, эмпирическую городскую социологию Поля-Анри Шомбара де Лов и Анри Лефевра во Франции и британскую парламентскую Комиссию Скеффингтона 1968 года.

Волна протестов в Европе стихла, однако она остается немаловажным аспектом западноевропейской городской политики. Например, Берлин и Гамбург сегодня официально гордятся своими районами, некогда охваченными яростной борьбой, — районами, которые и по сей день имеют захваченные здания, ныне попавшие в списки достопримечательностей города; к примерам можно отнести Кройцберг Берлина и Шанценфиртель Гамбурга.

Брюссель получил заметную прививку партиципаторной политики после парижских восстаний мая 1968 года. В большинстве европейских городов все еще действуют бдительные народные движения, время от времени устраивающие беспорядки. В Берлине есть мощный институт референдума, благодаря которому в мае 2014 года было запрещено всякое строительство на территории бывшего аэропорта Темпельхоф. Восточному Берлину не позволялось иметь свои традиции неповиновения, что способствовало итоговому политическому решению перестроить часть королевского дворца Вильгельма на бывшей площади Маркса и Энгельса (ныне Дворцовая площадь) в центре Восточного Берлина.

Как показывает пример Берлина, гражданское влияние на городское развитие не исчезло. Скорее, оно расширилось, нередко увлекая за собой прогрессивных и инновационных архитекторов, а также местных активистов. Его можно заметить даже в некоторых районах Москвы. Институциональная власть, как и личная, более не является абсолютной.

Во многих европейских столицах государство взяло курс на приравнивание в границах города велосипеда к автомобилю, а в некоторых отношениях даже отдавая первому приоритет. В Лондоне такую программу проводил консервативный мэр Борис Джонсон. Париж кажется в этом плане наиболее амбициозным, поскольку там впервые (после амстердамских «провос») были опробованы общественные велосипеды, а теперь по всему городу строятся трассы, где разрешено движение только на велосипедах.

За пределами Северной Атлантики и прилегающих территорий институализированное участие народа в городском планировании и развитии — как и велодорожки — остается, как правило, спорной территорией, но даже спорность является прогрессивным шагом в плане глобального урбанизма. Городские движения по-прежнему действуют, чаще всего они сосредоточены на жилищных проблемах, и у меня были студенты, которые писали о таких движениях в том же Стамбуле и Пекине.

Неожиданное возвращение городских революций

В конце XIX столетия Фридрих Энгельс изложил свой достаточно мрачный взгляд на настоящее и будущее городских революций — в своем предисловии к новому изданию Марксова анализа революций 1848 года, «Классовой борьбы во Франции с 1848 по 1850 годы». Не исключая того, что городские сражения могут сыграть какую-то роль в будущих общественных преобразованиях, Энгельс указал на две основные причины, объясняющие, почему «способ борьбы [Kampfweise], применявшийся в 1848 году, теперь во всех отношениях устарел».

Во-первых, армия стала намного сильнее, а в её распоряжении теперь гораздо более мощное вооружение. Во-вторых, «восстание, которому сочувствовали бы все слои народа, вряд ли [schwierlich] повторится; в классовой борьбе средние слои никогда, надо полагать, не объединятся все без исключения вокруг пролетариата так, чтобы сплотившаяся вокруг буржуазии реакционная партия почти исчезла».

Энгельсовская эволюционная концепция социальных изменений в этом её Spätstil (позднем стиле) была поставлена под вопрос в 1917 году Россией, где обе победившие революции, Февральская и Октябрьская, были городскими. Но после этого история городов в течение 60 лет доказывала правоту Энгельса.

Затем мир снова изменился. В современную эпоху произошло несколько городских революций, начиная с Исламской революции в Тегеране в 1979 году или «жёлтой революции» в Маниле в 1986 году и заканчивая киевским Майданом 2014 года. Развал восточноевропейского коммунизма сопровождался несколькими городскими революциями: в Дрездене и Берлине, в Праге, Будапеште в 1989 году и в Москве в 1991-м Успешные революционные восстания в этом столетии бывали в Белграде, Киеве, Тбилиси, Бишкеке и Бангкоке, а также в некоторых других городах. 

К ним можно было бы отнести и Буэнос-Айрес декабря 2001 года в силу обширной волны протеста, как народной, так и поддержанной средним классом, против буквально обанкротившегося неолиберализма, которая заставила президента Фернандо де ла Руа подать в отставку. Несмотря на народный лозунг — Que se vayan todos («Пусть все они уйдут» — имелся в виду политический истеблишмент в целом), — движение вскоре было присвоено другим давно устоявшимся сектором аргентинской политики, перонизмом, и его все еще работающими законодательными институтами.

«Революция» используется здесь в качестве понятия городской, а не социальной истории. Этот термин обозначает городские народные движения уличного протеста, которым удается сместить правящий в стране политический режим, обычно путем принуждения его лидеров к отставке.

«Арабская весна» 2011 года, быстро распространившаяся по нескольким странам, но сосредоточенная в Тунисе и Каире, напоминала Европу 1848 года, с которой её часто сравнивают. Однако революцией, более всего напоминающей ту, в которой принимал участие Энгельс, — самой своей формой восстания, а не социальным или политическим содержанием, — был, вероятно, киевский Майдан. Он был частично вооруженным, успешно защищал свои баррикады и сумел занять городское пространство, несмотря на многочисленные атаки полиции.

Итак, первая причина устаревания городских революций, указанная Энгельсом, а именно более сильная армия, не обязательно играет решающую роль, если следовать его же собственным аргументам. Как сам он писал, даже в 1848 году не огневая мощь, но желание солдат драться с повстанцами — вот что оказалось решающим.

Его второй довод верен лишь при том условии, что массовое объединение народа может состояться только вокруг рабочего класса. С некоторыми поправками на более поздние и неустойчивые классовые союзы основное ядро революционного анализа 1848 года, выполненного старым «генералом», оказалось удивительно верным и в случае недавних городских волнений: всё дело было в пассивности регрессивных сил и массовых объединениях разнородных общественных сил, в которых ключевым моментом оказался союз на уровне среднего класса. Как и в случае успешных революций 1830 и 1848 годов, результат киевского Майдана определялся отказом армии и крупных подразделений полиции защищать правительство.

Все недавние революции были по своим интенциям и следствием социально двусмысленными, что само является результатом их зависимости от широких разношерстных коалиций, а также от совпадения краткосрочных интересов. В киевском Майдане вместе сошлись самые разные идеологические силы — от либералов, мечтающих о процветании внутри Евросоюза, до оголтелых антирусских националистов и фашистов с нацистами. Последние были незначительным, но важным меньшинством, поскольку из их рядов вышли уличные бойцы и снайперы, которые до последних сил сражались с покачнувшимся режимом.

Эта революция не была революцией рабочего класса, как и революции, потерпевшие поражение. Обычно в них был широко представлен и активно участвовал средний класс, бизнесмены и интеллигенция. Как правило, особенно активными на улицах и площадях были студенты и безработные, рабочие — в гораздо меньшей степени. У противника же, даже в том случае, когда он представлял собой законно избранную власть, отсутствовала конституционная демократическая легитимность, что объясняется фальшивыми или скомпрометированными выборами. 

Следовательно, в некоторых обстоятельствах города власти могут превратиться в города революции — в силу постепенного и неотступного присвоения массами городского пространства, основных проспектов и площадей. Радикальные идеи любого рода быстрее распространяются в больших городах, а резиденция правительства становится для протеста очевидной мишенью. 

На стороне революции — рост большого и подвижного среднего класса, который компенсирует упадок или застой рабочего класса, существенно отличаясь при этом от оседлой европейской буржуазии или традиционных торговцев с «Базара». Часто он сообщается с обширной студенческой средой, оказываясь в наши дни завязанным на виртуальное сообщество социальных сетей. Эти средние страты, в отличие от их буржуазных предшественников, формируют потенциал демократических городских уличных протестов и в некоторых ключевых случаях способны объединить определенные секторы прекариата и безработных.

В постсоветских странах эти средние страты также отличаются высоким уровнем образования, у них есть множество организаций, которые обучались и финансировались американским правительством, а также частными американскими и близкими к Америке спонсорами. Их деятельность и причастность достаточно хорошо известны в случае Белграда в 2000 года; в так называемых цветных революциях Украины, Грузии и Кыргызстана, а также в восстании на Майдане. 

Третий элемент современного революционного уравнения — коррумпированные и некомпетентные режимы — является скорее уже, константой политической истории, чем чем-то новым.

Впрочем, ни одна из революций, о которых мы здесь говорили, не была социальной революцией и даже не пыталась ею стать. Точно так же восстановление капитализма не было общественной целью антикоммунистических восстаний в Праге, Бухаресте и других городах. Революционные движения были широкими и разнородными по своему социальному составу, но при этом узко сфокусирован-ными на политическом режиме, причем их политические эффекты даже в случае успеха часто оказывались краткосрочными или же ограниченными.

Однако этот мрачный научный вывод — еще не вся правда. Городские революции, как провалившиеся, так и добившиеся кратковременного успеха, были народными движениями, оставившими важный отпечаток на поколении, моментами вызова прогнившим властям, массового движения, коллективной силы и сообщества: «праздниками угнетенных», как сказал Ленин. Недавние городские революции напоминают нам о том, что даже города XXI века не сводятся, с одной стороны, к глобальным бизнес-услугам, роскошному потреблению и привилегированной «креативности», а с другой — к трущобной нищете. В отдельные мгновения города могут превратить посторонних людей в народ, а потребителей — в граждан.
IQ