21 октября 2019
В издательстве «Corpus» вышла книга «Блаженные похабы. Культурная история юродства» византиниста, профессора факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ Сергея Иванова. Опираясь на огромный корпус источников — от византийских и древнерусских до западноевропейских, ученый описывает в своей книге, как менялось юродство и его изображение в разные времена и разных культурных контекстах. IQ.HSE поговорил с исследователем о том, какие бывали юродивые и с чем юродство не следует путать.
Знакомьтесь: монах Симеон Эмесский, VI век, и его биограф — епископ Леонтий Неапольский (VII век). Знакомы они не были — да и в Эмесе Леонтий никогда не бывал.
Герой произведения Леонтия выглядит как дебошир, раздающий пощечины общественному вкусу.
Так, придя в Эмес, Симеон сразу привлек к себе внимание — скандалами. Кто только не пострадал от его бесчинств! Он опрокинул столы пирожников. Нанялся продавать бобы, а сам раздавал товар бесплатно. Перебил поленом кувшины с вином (конечно, чужим). Кидался камнями в юношей. Огрел по уху ученого монаха. Послал бесенка перебить посуду в харчевне. Нагрянул в женскую баню. За все это пришлый монах был многажды бит.
В житии Симеон примеряет на себя роль то лунатика, то кликуши, то эпилептика. И постоянно выводит людей из зоны комфорта.
«Юродство существует постольку, поскольку оно тревожит, бередит и — да: скандализует, взрывает общепринятые нормы, — пишет Сергей Иванов. — В этом оно подобно скандалу». Юродивый — провокатор, прямо нарушает евангельский завет «не искушать малых сих».
Нарушая каноны, Симеон не прощает того же другим. Когда эмесские девушки, завидев его, начинают распевать оскорбительные куплеты про монахов, он насылает на них косоглазие. Ему можно «блажить». Другим — нет.
Древнерусское слово «похаб» было синонимично «блаженному» и не несло негативного смысла. Лишь со временем «похабство» стало «непотребством» — вся сакральность выветрилась.
В концепции исследователя юродство — мифологема. Блаженные, особенно «классические» византийские и древнерусские, — во многом литературные персонажи, герои житий. Агиография в принципе пропитана легендами. В случае с юродивыми — легендарными скандалами.
Понятие «скандал» — ключ к пониманию мифологемы юродства. Изначально оно означало не ссору как таковую, а то впечатление, которое она производит на окружающих. Это тот момент, когда больше нельзя делать вид, что мы не знаем, что нарушаются нормы, поясняет исследователь. «Скандал — то, что творится снаружи: люди поджимают губы, отказываются подавать руку, судачат, перешептываются. Гибнут репутации», — говорит Сергей Иванов.
Скандала не бывает без тех, кто о нем судачит. Юродство немыслимо без зрителей.
«Аура, зыбящееся облако страхов, комплексов, сомнений, ожиданий, надежд и восторга» — такое определение дает юродству автор книги. А что там, внутри юродства, — разглядеть сложно. Юродивый не субъектен: «Он растворен в своей функции. Он — скандал без скандалиста». Автор и читатель сами наделяют персонажа теми или иными мыслями, интерпретируют его поведение. Юродивый придуман , «чтобы перед нами обличить нас самих», считает исследователь.
Так что логично говорить о юродстве как культурном конструкте. Это стержень концепции Сергея Иванова, который изучает юродивых и их биографов более четверти века.
Юродство — «знак отчаяния эсхатологического христианского сознания по поводу того, что мы смирились с миром, какой он есть», убежден исследователь. Христианам ранних времен обещали «преображение всего» — но ничего не изменилось. В поведении юродивых прочитываются «неудобные» вопросы: «Как мы живем? Так, как будто у нас до сих пор нет христианства. По-прежнему пьем, развратничаем, стяжательствуем. А во имя чего тогда все было?». Люди, в чьей фантазии рождается мифологема юродивого, ищут смысл. Их раздражает обывательское «заиливание» жизни.
Реакция на него — взрыв, шокотерапия.
С веками острота христианского переживания уходит, общество становится более светским. Ослабевает и юродство. Такое поведение — за гранью приличий. А жития «похабов» оказываются одновременно и поучением, и невозможностью ему следовать.
Пытаться повторить в реальной жизни трюки юродивых, то есть, в сущности, литературных персонажей, всегда было опасно. Это «запредельное» ремесло «для избранных», мастера которого, пусть и действуют с оглядкой на Бога, но переступают через табу. В такой ситуации у блаженного нет учеников — только зрители. И наказания от них за страшный спектакль — в правилах жанра.
«Работа» юродивых предполагает секретность их миссии: ведь если их благочестивая задача раскроется, то исчезнет и главное условие их святости. Красноречивы две истории — византийская и московская.
Молодая пара, Феофил и Мария, узнавшие «путь высшего совершенства», решили проложить его через городские площади. Выступали с буффонадами. Шутки были жесткими — «мимы» получали пощечины. Пара постоянно привлекала внимание. Когда же их рассекретили (тактично, без свидетелей), Феофил и Мария пришли в ужас. И сбежали из города.
А вот история хрестоматийного Василия Блаженного. Он напрямую доказывает свою избранность. Но следовать его примеру сложно, и совершенно бесполезно идти к нему в подмастерья.
Некий диакон попросился к Василию в ученики. Тот устроил ему тест. Блаженный знал, что на одной из икон, выставленной прямо в центре Москвы, под изображением Богородицы (под красочным слоем) нарисован дьявол. Но если бы речь шла о простой иконе... А эта считалась чудотворной. Так или иначе, Василий велел, чтобы его ученик «сокрушил» икону. Диакон испугался. Страшно посягнуть на образ, да еще публично. Тогда Василий сам расколол икону. Кощунство возмутило толпу. Был суд, на котором Василий рассказал про тайное изображение сатаны. Его обнаружили. Иконописца казнили. Блаженного отпустили. Ученичество диакона не состоялось: учитель отослал за непослушание.
Так или иначе, Василий в очередной раз убедил людей в своем «элитарном» статусе.
Но в этой истории важно и другое. По словам исследователя, это «притча о сути юродства и православного мировосприятия вообще: мир не просто не таков, каким кажется, — его истинная природа диаметрально противоположна видимости».
На этот разрыв постоянно и указывают «похабы» — и часто воспринимаются как бесстрашная ходячая совесть, укор всем вокруг.
Отношения «царь и юродивый» — это любовь-ненависть. «Правдолюбцы» гипнотизируют правителей и одновременно пугают. «Уже Исидор Ростовский ходит в княжьи палаты, уже Лаврентий Калужский живет приживалом при местном князе», — рассказывает Сергей Иванов. Это выглядит как форма божественного контроля за властью. А там недалеко и до мифа о заступничестве блаженных за всех страдальцев.
По идее, общение царей и юродивых — это созависимость. «Похабам» нужно кого-то поучать, а властителям — чувствовать поддержку. Не случайно отношения пророков и правителей, добродетельных простых визионеров и погрязших в пороках царей — вечный мифологический сюжет.
На Руси это было особенно актуально. «Похаб» всегда предъявляет претензии к «священной инстанции». А на Руси эти сакральные функции сосредоточила власть. Что не повоспитывать земных правителей, которые возомнили себя божествами? Это и делает, например, житель Пскова Никола Свят — оппонент Ивана Грозного. Есть несколько версий события, но их общий знаменатель — как юродивый спас земляков от царского произвола. То есть сыграл роль «божественного» контролера. Или «бога из машины» — deus ex machina.
Зимой 1570 года Иван Васильевич от разоренного им Новгорода пошел на Псков. По свидетельству немецкого участника кампании Генриха Штадена, в Пскове он приходит ко двору, где жил «богатый мужик» Никола (он же Микула). Хозяин встречает гостя дерзко: «Довольно! Отправляйся назад домой!». И Иван Васильевич — человек суеверный — послушался и «ушел от Пскова».
Немецкие опричники царя Таубе и Крузе добавляют детали. В их версии, Никола, которого в Пскове считали пророком и который в ходе развития легенды превратился из богача в бедняка, велел Ивану Грозному прийти к нему. Тот явился. «<...> Этот пророк или его дьявольская личина крикнул из окна по-русски: «Ивашка, Ивашка!.. До каких пор будешь ты без вины проливать христианскую кровь? <...> Уйди в эту же минуту, или тебя постигнет большое несчастье». Финал: юродивый «прогнал» «могущественного тирана».
А вот версия английского дипломата Джерома Горсея, еще более живописная. Ивана IV встретил «мошенник или колдун <... > святой человек по имени Микула Свят». Он сыплет проклятиями, называет гостя «царем-кровопийцей, пожирателем христианских тел» и клянется, что «царь не избегнет смерти и <...> молнии». Тут разражается гроза. Царь в ужасе просит Николу «молиться о <...> прощении его жестоких замыслов».
От версии к версии растет «могущество» Миколы — и сила его воздействия на тирана.
Отношения властей и юродивых достигли пика в царствование все того же Ивана IV. «Похабы» официально оказались разрешенным образцом для подражания: на Соборе 1547 года церковь признала «местночтимыми святыми Максима Московского и Прокопия с Иоанном Устюжских».
Тем не менее, тесные отношения блаженных с властителями оставались сложными. Бывали и трагические случаи. Показательна фигура Симона Юрьевецкого (конец XVI века). Он пришел к «градодержцу» Феодору Петелину в дом. «И про некую крамолу разъярився той Феодор и нача его бити». От побоев блаженный умер.
Но можно ли считать юродивых политическими оппозиционерами? Едва ли. Некоторые из них были на удивление лояльны. Австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, бывший в Москве в 1517 и в 1526 году, описывает, как «похаб» носил повсюду метлы и лопату. «Когда его спрашивали, зачем они ему, он отвечал, что держава государя еще не совсем очищена». Подтекст этих слов — по-видимому, необходимость жестко бороться с крамолой.
Тем не менее, за юродивыми закрепилась слава правдолюбцев. Так, пушкинский образ — Николка в «Борисе Годунове» — воплощает желание поэта бесстрашно говорить правду царю. Размышляя о возможной цензуре трагедии, Пушкин писал Вяземскому: «Хоть она [пьеса] и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого».
Генезис юродства — отдельная интрига.
Гены юродства можно найти у философов-киников. «Диоген Синопский откровенно шокирует публику. В текстах, посвященных юродивым, есть некоторые прямые подражания жизнеописанию Диогена», — говорит исследователь.
Ветхозаветные пророки — тоже праотцы юродивых. Те стилизовали свое поведение под пророков. «Чем дальше развивается юродство как культурный институт, тем меньше в нем провокации и больше профетизма», — поясняет Сергей Иванов. Поздние юродивые почти не безобразничают, а все больше прорицают. Отчасти потому, что само юродство вытесняется из жизни, государство борется с ним.
С шутами есть немалые различия. Шут — часть толпы, а юродивый даже в городской сутолоке совсем один; шут весь в диалоге, а юродивый — монологичен.
Типологически юродивые похожи на священных клоунов во многих традиционных культурах: на Самоа, у масаев в Африке, в Индии, но особенно у американских индейцев. Этому персонажу дозволено нарушать самые страшные табу, ужасать публику. Но он не только страшен, но и жалок. А некоторые ужимки индейских клоунов будто подсмотрены у юродивых: например, у племени мойо-яки клоуны безобразничают во время Великого поста; или валяются в грязи. Тем не менее, в этой ситуации все понимают, что человек играет роль — как и в случаях с шутом, шаманом и другими нарушителями норм. С юродством все иначе: « Э то общество говорит, что, наверное, есть такой человек, который нормы нарушает, но это и есть высшая форма святости», — поясняет автор книги.
Есть мнение о сходстве типажа юродивого с фольклорным Иванушкой-Дурачком. Все у этого «простеца» выходит лучше, чем у умников. Коллективному сознанию, сотворившему этот образ, легче было принять и юродивого с его посрамлением рациональности. Но между этими персонажами есть коренное различие. Фольклорный дурак — бездельник: лежит на печи, а мир к нему пристает. С юродивым иначе: миру ничего не нужно от него, он сам себя навязывает людям. «Видимо, причину невероятной актуальности юродства надо искать <...> в ориентации русской культуры на Абсолют, скрывающийся за обманчивым фасадом реальности», — считает Сергей Иванов.
Среди западных «родичей» русских юродивых — легендарный Франциск Ассизский (1181–1226), однако и он, и другие подобные святые в той или иной мере были социально активны. Например, Франциск создал орден францисканцев. Для юродивого этого совершенно нехарактерно.
В исламе своеобразные юродивые представлены в концепции «маламатийа» (от «маламати» — «достойный поношения»). Ее сторонники доводили до логического предела принцип суфизма «Стань ненавистен, ищи унижения». Так вели себя бродячие дервиши, считавшие себя свободными от всех земных правил.
О том, что юродство получило на Руси признание, свидетельствует довольно ранний культ Андрея Царьградского. Он был и «импортным», и своим одновременно. Так, новгородцы считали Андрея земляком. Его житие — гигантский по объему текст — было переведено на древнерусский язык уже в XI–начале XII века. Собственное, уже «не заемное» юродство зарождалось на русском Севере: в Устюге, Ростове. Затем, с централизацией власти, феномен юродства пришел в Москву.
Бороться с ним всерьез стал Петр Первый, не терпевший «похабов». Царь писал об их «великом вреде»: «Сколько тысящ в России обретается ленивых таких прошаков…нахальством и лукавым смирением чуждые труды поедают…сочиняют некия безумная и душевредная пения и оная с притворным стенанием пред народом поют».
Но самое опасное — протестный потенциал: «клевещут на властей высоких».
Это не значит, что юродство было немедленно искоренено. В безвредном, бытовом виде оно оставалось приметой повседневной жизни России весь XIX век. «Странники и калики, “дурачки” и придуривающиеся, юродивые и блаженные переполняли купеческие дома, бродили по дорогам, толпились на богомольях, появлялись в дворянских усадьбах (вспомним сочинения Льва Толстого, а позднее Ивана Бунина)», — пишет Иванов. Они живут в русской классической литературе (Некрасова, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Лескова и т.д.) и живописи.
В ХХ веке советское государство всерьез занялось борьбой с юродством. Сначала пафос был относительно гуманистическим. О юродивых говорили как об «умственно отсталых людях», которых не надо обижать. Затем терпимость сменилась репрессиями. По словам блаженной Марии Дивеевской, «хорошо было блажить при Николае, а поблажи-ка при советской власти».
В позднесоветской России интерес к юродивым ожил. В 1988 году (к юбилею Крещения Руси) поместный Собор русской православной церкви утвердил канонизацию знаменитой юродивой XVIII века Ксении Петербуржской.
В поведенческом смысле юродствование — это самоуничижение ради демонстрации своего превосходства или показное шутовство с серьезным моральным подтекстом. Юродствование — важная черта русского культурного кода, подчеркивает исследователь.
В романах Достоевского есть юродивые всех мастей. Автор и его герои хотят доискаться до последней правды, а юродство — как раз и есть поиск смысла, ответов на «проклятые вопросы». В «Братьях Карамазовых» восемь разных персонажей именуются юродивыми. Ферапонт — это сознательно юродствующий монах, который выстраивает поведение в оглядкой на жития. Когда к юродивым причисляют старца Зосиму, Алешу или Ивана Карамазовых, это слово используется как бранный эпитет. Федор Павлович Карамазов — скандалист и шут. Штабс-капитан Снегирев фиглярствует от униженности.
По словам исследователя, юродство иногда приписывают и Венедикту Ерофееву. Но суть мироощущения автора «Москвы-Петушков» — беспафосность, отрицание Абсолюта. Его герой не терпит никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости.
Идеи о сходстве постмодернизма и юродства (они есть, например, у Михаила Эпштейна) и юродства также безосновательны. Постмодернизм размывает основы бытия, деконструирует смыслы. С юродством все наоборот. «Поверхностная развинченность прикрывает ослепительное сияние единственно возможного Смысла», — заключает Сергей Иванов.
IQ
