В Издательском доме ВШЭ вышла книга «"Живём словом". Всеволод Некрасов в письмах и воспоминаниях». IQ.HSE публикует из неё два фрагмента — рассуждения поэта о городах вообще и Москве в частности.
Печатается по авторской черновой машинописи.
...А шестые в Москву улетают
На собранье шестых этажей...
Из стихотворения «Шестые этажи» (сборник «Первое впечатление» (1962)).
Стихи-то отличные, но вообще автор их, Кушнер, обнаруживает тут некоторую ленинградскую галантность: собранье шестых-седьмых этажей — настоящих, высотой 3,5 м и выше — конечно, не в Москве, а в Ленинграде.
Там их большинство, там самый городской город в России. Город ведь городят, нагромождают. Положим, еще в 12 году в Москве возвели девятиэтажный «небоскреб» Нирнзее — здесь не было тогда регламентации высотности, как в официальной столице — но сплошной застройки кварталами, улицами, зонами, как теперь говорят, словом, целыми прогулками, когда везде стены в 6–7 этажей — такого города в Москве все-таки меньше, а после разгрома Арбата убавилось, наверное, вдвое, хоть высота — этажность — и выросла.
Но этажность — это еще не город. Не в том дело, что этажи низенькие. И не в том даже, что архитектура плохая: у привилегированных домов-башен, оккупировавших арбатские кварталы, она бывает сравнительно престижна: дело в том, что это вообще уже что-то другое — не город. Это кризис города. Возможно, уже и выход из кризиса во что-то еще, в пост- — как теперь говорят — город.
Что-то лучше города — это уж как на чей вкус. Но, во всяком случае, это не город.
Хорошо, а кто знает, что такое город? Да, наверно, каждый знает. Каждый, кому интересно. Мне интересно, могу сказать, почему интересно, что я знаю и откуда я знаю. Думаю, что прежде всего с перепугу. Опять же, впрочем, как и всё у всех: Цитата.
Возможно, имеется в виду следующий фрагмент из главы VI «Троих в лодке (не считая собаки)»: «Мы, люди, — дети солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот почему мы скучиваемся в городах, а в деревнях год от году становится всё малолюднее. Днем, при солнечном свете, когда нас окружает живая и деятельная природа, нам по душе зеленые луга и густые дубравы. Но во мраке ночи, когда засыпает наша мать-земля, а мы бодрствуем — о, какой унылой представляется нам вселенная, и нам становится страшно, как детям в пустом доме. И тогда к горлу подступают рыдания, и мы тоскуем по освещенным фонарями улицам, по человеческим голосам, по напряженному биению пульса человеческой жизни. Мы кажемся себе такими слабыми и ничтожными перед лицом великого безмолвия, нарушаемого только шелестом листьев под порывами ночного ветра. Вокруг нас витают призраки, и от их подавленных вздохов нам грустно-грустно. Нет, уж лучше будем собираться кучами в больших города, устраивать иллюминации с помощью миллионов газовых рожков, кричать и петь хором и считать себя героями».
Джером Джером не считается самой большой классикой, но сказано, по-моему, классически. Хотя «Трое, спасшиеся из одной лодки», могли зажечь только светильный газ. Электричество посильней, ярче, и тьма потом без него куда гуще. Не было огней ярче, сильней, чем после военного затемнения. И при всей невероятной тесноте нашей коммуналки прелести нецивилизованного житья я начал ощущать лет не раньше как через 10 после эвакуации — и всего-то двухлетней. А знаю художника, и до сих пор к ним малочувствительного: он хватил и ему хватило этих прелестей на всю жизнь за четыре года военных плюс десять лагерных.
Ещё в войну, лет девяти от роду, как только получил такую возможность, я пристрастился шататься по городу — по Москве. Просто так. На самом деле не просто так — всё выискивал, где тут самый городской город, самая густая Москва — как можно дальше от Казани. В которую меня так тянет, больше чем куда бы то ни было, и которая тогда обернулась ко мне сугробами в оврагах, морозами, холодной дымной печкой, от которой рвало постоянно. Обернулась и полутора месяцами в больнице для дистрофиков. Коллеги дистрофики были в основном ленинградцы. И только через двадцать пять лет, впервые попав в Ленинград, я понял: вот куда, оказывается, я порывался. Вот он где — самый-самый город.
Тогда ещё я не видел Риги.
— Ах, вон как. Ну а что бы ты сказал, побывав в Праге? Вене? Будапеште? Париже, Нью-Йорке? — Что ж я могу сказать — не знаю. А пока что, не побывав, хотел бы сказать вот что. <...>
В архитектуре я, собственно говоря, ни бум-бум. Но должен же я что-то смыслить про город, если в городе какого-то города я так привык искать уже сорок лет. И один я разве? Попробую сообразить, рассказать.
Старая Рига, Вец Рига — конечно, самое-самое ценное в Риге. В Таллине — старый Таллин, Вана Таллин, если только я верно выражаюсь по-эстонски. Но старый Таллин, попросту сказать, и самое-самое лучшее в Таллине. Старый Таллин со своим Тоомпеа и Олевисте — это вообще сказка, но старый Таллин — это, собственно, и есть Таллин. С Ригой же не так!
Рига XVIII, XVII, XVI и ещё младше — все эти века-тинейджеры в Риге есть, к счастью. Сохранились. Но самая большая удача города Риги, может быть, в том, что за чертой бульваров она сплошь практически город веков XIX/XX — это уже не седая юность, а самый расцвет сил. Рига — самый большой город самой-самой городской эпохи, какая была. (Прошу прощения опять-таки — из городов, что я видел.) Она ведь была не так долго.
<1987>
Фрагмент большой статьи о Э.В. Булатове, предназначавшейся для каталога выставки Булатова «Вот!» в Третьяковской галерее (2006 г.), незавершенной и опубликованной в каталоге только частично. Фрагмент о Москве был помещён в «Русском журнале» (ноябрь 2005; (дата доступа: 19.09.2021)).
...Где купальни, бумагопрядильни...
С гребешками отдыха, культуры и воды...
Образы словно поверх текста, транс-имажинизм. С ветерка, как бы помимо работы. Это меня тихо и ошарашило. После Маяковского, Есенина. Такая вот соприкосновенность. Словно это и не он, автор, а это ты сам догадался. Будто в стихах и не говорится об этом, а стихи сами просто похожи на это... Кстати, в этом и секрет всякого образа. Вот тебе и имажинизм...
Мандельштам. Думаю: а может, всё-таки успел я, глотнул одного с ним воздуха возле пузырей-фонарей (у нас такие были на Новослободской, а в другом конце переулка на Тихвинке — лампочки под колпаками, будущие рабинские; ещё почему я делаю стойку на Рабина — он как будто родом из моего «тихвинского», где есть всё. Кирпичные новостройки и доходные дома напротив. С лифтом, как на Петровке. Там трамвай, а там троллейбус. Там булыжник, там асфальт.
Чугунный гриб фигурного литья — коновязь, — а ведь телефонное дореволюционное. Оно же — рама с десятками роликов и проводов на крыше. Колонка с водой, пожалуйста. Керосиновая лавка. Деревянное двухэтажное, и тут же куды тебе модерн-особняк — музыкальная школа, ныне посольство Ватикана. Даже так. В одном этом месте. Парк Зуевский. Типично рабинское хозяйство. Одно слово: столица. Центр. Кругом со всех концов сгребается всё без особого разбора, и оттого всё годится — само устаканивается. И ни в каком Санкт-Петербурге тебе такого не будет.
Это Москва, только что бывшая ближним загородом, концы и кусочки близ Камер-Коллежского вала и Окружной железной дороги на стыке ХIХ–ХХ веков сложились местами в столичную особую среду. Кроме Тихвинки подобное попадается (и еще чуть осталось) близ «застав» по Серпуховке, Тверской, на Девичке, по Погодинке. Но путаней салата нашего, тихвинского, по-моему, не было. На Девичке всё регулярное, а тут — партикулярное, купцы норовили отли чаться, и иной раз очень даже занятно. В первую голову ценя урбанизм той эпохи. И это чувствуешь. Всё я как-то не попаду в город Кимры. А интересно.
В 1962-м на первой, какую увидел, выставке Рогинского была картина: дом как дом, этажа четыре, и сбоку на небе надпись: «КИМРЫ...» Рогинский работал там художником в театре. А это город, ставленный как бы по «Августу четырнадцатого» Солженицына. Удивление русских войск: местность сельская и вдруг — городской дом в три-четыре этажа. А то и больше: цивилизация на ровном месте, вроде ни с того ни с сего, и полный порядок. Вот немцы: в Кимрах, говорят, дома купцы ставили в конце/начале века, чтоб торчал каждый не хуже, чем в Москве новейшие доходные. Впечатлявшие — да ещё ведь и всё советское время эта застройка была самая-самая настоящая, городская Москва. Именно. И у Рогинского вроде дом как дом, а на самом деле всем домам дом: непонятно почему, а очевидно. Тогда он умел писать так: вещь как вещь в высшей степени. Утюг. А вот — Дом. Город: город Кимры — по Савеловской дороге, Дмитровскому шоссе, мимо Тихвинского по Новослободской. И мимо Лианозова, Долгопрудного. Мандельштам, Рабин в Кимрах вроде не были. А точно?
IQ
В подписке — дайджест статей и видеолекций, анонсы мероприятий, данные исследований. Обещаем, что будем бережно относиться к вашему времени и присылать материалы раз в месяц.
Спасибо за подписку!
Что-то пошло не так!
