21 июля 2023
В Издательском доме ВШЭ готовится к выпуску третье дополненное переиздание книги «Миллениалы. Как меняется российское общество» Вадима Радаева, первого проректора и заведующего кафедрой экономической социологии НИУ ВШЭ. В этот раз IQ.HSE публикует фрагмент монографии, посвящённый распространённым стереотипам о миллениалах — и тому, как всё обстоит на самом деле.
Начнём с некоторых стереотипных представлений о молодёжи, которые распространены среди старших поколений. А затем попробуем поискать другие, более глубокие объяснения.
Мы видим, что многие миллениалы как-то беспорядочно мечутся, не могут определиться со своими профессиональными и жизненными траекториями, простроить собственное будущее даже на относительно недалекую перспективу. И первое объяснение этих метаний, особенно популярное среди старших поколений, связано с тем, что у них попросту «нет проблем», они «пришли на все готовое». Иными словами, им уже не нужно бороться за материальное существование (в той мере, как это приходилось делать раньше их родителям). И поэтому молодежь «c жиру бесится».
Приведем характерный пример. Во время прямого эфира в конце 2018 года на одной из популярных российских радиостанций, где мы обсуждали проблемы молодёжи, было запущено голосование с вопросом о том, являются ли нынешние молодые люди скорее лентяями или мечтателями. Не будем оценивать адекватность самого вопроса. Скажем лишь, что 95% радиослушателей (практически все) посчитали молодых лентяями.
Мне подобное объяснение кажется слишком примитивным. Если жизнь в чем-то стала полегче, это не означает исчезновения всяческих проблем. Просто эти проблемы стали другими. И хочется понять, что именно беспокоит молодое поколение.
Действительно, российские миллениалы (по крайней мере их старшие когорты) входили во взрослую жизнь в наиболее благополучный период 2000-х годов. Турбулентные 1990-е годы остались в прошлом. На смену пришли восемь лет устойчивого экономического роста, увеличивались реальные доходы населения, появилась относительная стабильность. У большинства уровень доходов, конечно, не столь велик. Но миллениалам меньше приходится заботиться о хлебе насущном, их родители обзавелись собственным жильем, накопили имущество, часть предметов длительного пользования стала намного дешевле и доступнее в относительных ценах — покупка телевизора, холодильника или даже автомобиля давно перестала рассматриваться как грандиозная проблема.
А обеспечивать текущие запросы намного проще, если базовые потребности удовлетворены. Работу молодые в основном находят, общий уровень безработицы в России традиционно невысокий, и среди молодежи он значительно ниже, чем, скажем, во Франции или тем более в Испании или Греции. А доля молодежи, которая не работает и не учится (так называемая NEET категория), в возрастной группе 20–24 года в середине 2010-х годов имела тенденцию к снижению, несмотря на последние экономические кризисы. При этом у российской молодежи нет и системной закредитованности, как, например, у американских сверстников, у которых продолжают расти долги по образовательным кредитам.
Наряду с решением ряда материальных проблем для себя и своих детей родители миллениалов чуть ли не с пеленок говорили им, что они лучшие, что мир принадлежит им, взращивая будущие склонности к нарциссизму. Жизнь потенциально уже удалась, надо только протянуть руку и взять свое. Так появлялись повышенные притязания и возникал так называемый социальный перфекционизм, порожденный ориентацией на во многом навязанные и зачастую нереальные, изначально недостижимые стандарты совершенства.
Затем молодые миллениалы выходили во взрослую жизнь. И тут выяснилось, что все не столь радужно, многие возможности оказались закрытыми. Во-первых, замедлились социальные лифты. Уже нельзя, как в 1990-е годы, сделать стремительные формальные карьеры и вообще труднее совершить взлет наверх по традиционным профессиональным лестницам. Во-вторых, экономическая ситуация в конце 2000-х годов начала меняться — приходит один экономический кризис, потом другой, позднее на них накладываются пандемия и растущие международные санкции, что объективно ограничивает былые возможности. В-третьих, молодые люди хотят, чтобы их нынешнее обучение и будущая работа были осмыслены, они хотят вносить осязаемый вклад, желают, чтобы их оценили (хотя они ешё мало умеют) — и профессионально, и материально, и личностно. А реальные места обучения и работы сплошь и рядом не соответствуют первоначальным ожиданиям. В-четвертых, в соответствии с глобальным трендом растет вероятность попадания в ряды прекариата с временной и неполной занятостью и низким уровнем социальной защиты.
Более неоднозначной становится оценка эффективности высшего образования для будущей карьеры. По данным опроса ВЦИОМ за 2018 год, половина миллениалов согласна с тем, что высшее образование обеспечивает человеку успешную карьеру и облегчает достижение жизненных целей. Но за прошедшие десять лет именно у молодых взрослых эта доля резко снизилась. По сравнению с 2008 годом у группы респондентов в возрасте 18–24 года она упала с 79 до 52%, а в возрастной группе 25–34 года — с 74 до 50%. В более старших поколениях снижение тоже произошло, но значительно меньше. Накопление человеческого капитала всё чаще не приводит к ожидаемой отдаче. И миллениалы ощущают это более остро.
В результате возникают разного рода недоумения и фрустрации, усиливаются сомнения, появляются проблемы с самооценкой. Растущее число молодых людей садятся на антидепрессанты, обращаются к помощи психологов, о которой старшие поколения даже не помышляли.
Но главная проблема все же — не в отсутствии или закрытости возможностей, а, напротив, в их изобилии. Она порождается необходимостью выбора в условиях нарастающей неопределенности, которой все труднее управлять психологически. Когда ты выбираешь одну возможность, тебе тут же начинает казаться, что ты упускаешь еще как минимум десять альтернатив, которые могут быть лучше и интереснее. Интуитивно ясно, что они ничем не лучше, но справиться с этим психологически нелегко — подобно тому как трудно долгое время смотреть один телеканал, зная, что у тебя под рукой еще сто пятьдесят.
В результате любой выбранный вариант (образовательная программа, профессия, место работы или жизни) кажется частичным, недостаточным. Приходит быстрое разочарование, оно перерастает во фрустрацию, и начинается скольжение-перескакивание с варианта на вариант, которое зачастую приводит не к чему иному, как к дальнейшему росту фрустрации. А калейдоскоп возможностей крутится все быстрее. Все время возникает что-то новое. Уже не выстраиваются длинные тренды, на их место приходит быстротечный хайп. Вместо желания найти что-то свое и остановиться укрепляется стремление к постоянному поиску нового, желание быть на острие, не отстать.
Подобная ситуация характеризуется уже не как классическая аномия по Э. Дюркгейму, связанная с отсутствием или размыванием норм (хотя наверняка это часть общей картины), и не как аномия по Р. Мертону, возникающая из неспособности достичь культурных целей. Это ситуация множества конкурирующих норм и дезориентации в отношении целей. Благодаря современным медиа (в первую очередь Интернету) у любой цели немедленно находится множество альтернатив. И необходимость выбирать между ними без четко заданных ориентиров порождает душевный раздрай и, более того, приводит к постоянному полудепрессивному состоянию. Молодые взрослые не знают, что им делать, не могут построить планы на будущее.
Многие ещё не понимают: чтобы реализовать свой шанс, сделать что-то значимое, нужен не просто «правильный» выбор. В принципе можно выбрать любой вариант, и он будет ничуть не хуже других, это вопрос вторичный. Для самореализации необходимо заглубиться, пропустить этот вариант через себя, требуются терпение и усилия, которых как раз зачастую и не хватает.
Взращенный ранее социальный перфекционизм начинает мешать. Конечно, перфекционисты нередко встречались и в старших поколениях. Но их перфекционизм был несколько иным. Он проявлялся в готовности настойчиво работать над каждой мелочью, чтобы наилучшим образом решить свою задачу, пусть даже относительно скромную. Нынешний социальный перфекционизм часто нацелен на достижение чего-то идеального и совершенного. А поскольку идеальное недостижимо, подобное стремление зачастую начинает тормозить человека, не позволяя делать самые простые шаги и завершать начатую работу, которая заведомо далека от идеала. Обратной стороной перфекционизма становится нарастающая боязнь неудачи, повышенная чувствительность ко всякой критике. Отсюда возникает пресловутая прокрастинация — бесконечное откладывание наиболее важных дел.
В советское время нам, тогдашним детям, хотелось побыстрее стать взрослыми. В условиях нынешней растущей и давящей неопределенности многим молодым уже не хочется входить во взрослый мир, не хочется взрослеть, т.е. принимать стратегические, обязывающие решения, брать на себя ответственность. Хочется как-то отложить выбор профессии, выход на работу, отделение от родителей, обзаведение семьей, рождение детей. И вообще приятно побыть взрослым ребенком...
В эмпирической части книги я уже привел множество фактов, подтверждающих это наблюдение. Но возникает вопрос, как его объяснить. Период взросления, как известно, характеризуется постоянным экспериментированием и поиском новых возможностей. А поскольку жизнь стала более открытой и возможностей стало намного больше, естественно, возникает желание подобное состояние поиска продлить. Перед старшими поколениями в советское время были две-три жизненные колеи, ты мог выбрать одну и ехать по ней всю оставшуюся жизнь. Сейчас молодые люди уже не хотят вставать в одну определенную колею, связанную с постоянной работой, принадлежностью к одной организации или одному коллективу. Хочется продолжать эксперименты, что-то менять, находить нечто новое.
Экспериментирование касается не только профессии или места работы. Позднее заводятся постоянные отношения — это тоже становится полем для продолжающегося экспериментирования. Тем более общество стало намного лояльнее и к смене работы (в советское время работников, часто переходящих с места на место, уничижительно называли «летунами»», а теперь для этого есть модное слово «джоб-хоппинг»), и к смене партнеров в интимной жизни — уже нет того гласного или негласного осуждения, которое возникало у поколения родителей. Поэтому миллениалы чувствуют себя более свободными, более гибкими.
Чего же все-таки хочется? Есть смутное, но непреодолимое желание сделать нечто значимое, самореализоваться, хочется кем-то стать, выделиться, доказать свою особенность. Смолоду формируется желание совершить поступок, говоря словами Б. Гребенщикова (признан лицом, выполняющим функции иностранного агента), «хочется сделать шаг». В этом, видимо, и заключается драма многих молодых людей (особенно тех, кто задумывается) — они хотят доказать свою значимость (прежде всего самим себе) при относительно трезвом понимании, что дать другим пока нечего.
Возникает естественное желание разорвать замкнутый круг и решить проблему самореализации сразу, одним махом, в результате какого-то нетривиального акта, слома привычных фреймов, ниспровержения основ. А решить проблему одним махом не получается. В 2000-е и тем более в 2010-е годы взрослый мир в сильной степени устоялся, и чтобы преуспеть в сложившихся и заматеревших социальных и организационных структурах, ты должен заходить с самого низа карьерной лестницы, где тебя не ожидает ничего интересного и значимого, и долго карабкаться наверх с рисками не добраться до заметных высот. А такая перспектива, понятное дело, не очень привлекательна, хочется прорыва здесь и сейчас.
Этим отчасти объясняется и возникшая у современной молодежи тяга к советскому прошлому, разумеется, в сильно идеализированном (воображаемом) виде. Ведь именно в советское время, как теперь может казаться, молодежь играла главную роль, решала великие задачи и совершала романтические порывы — к атомному ядру, в Арктику, в космос.
Уникально ли это стремление миллениалов? Наверняка нет, оно в той или иной мере свойственно всякой молодежи. Но, возможно, в настоящий период оно переживается чуть острее.
В итоге во взрослый мир хочется зайти не снизу по формальным карьерно-бюрократическим лестницам, а как-то сбоку или, еще лучше, вообще не заходить внутрь, а пройти по касательной. Отсюда уже неоднократно подмеченный наблюдателями рост интереса среди современной молодежи к индивидуальному предпринимательству, к своим собственным проектам, благо Интернет существенно расширил подобные возможности. Многие молодые взрослые отыскивают занятия, где ты не зависишь от сложившихся структур. Иными словами, они ищут рыночные ниши с низкими издержками входа.
В связи с этим не случайна столь выросшая популярность электронной музыки, рэпа, блоггинга, вайнов и т.п. Все больше молодых желают быть ютуберами. Что объединяет подобные проекты? Именно их демократичность, то есть низкие издержки входа. В эти ниши можно войти и при определенном везении преуспеть без накопления экономического, социального и культурного капиталов, здесь можно заниматься индивидуальным творчеством, не имея ни особых талантов, ни специальных навыков.
Например, в рок-музыке, которая владела умами и сердцами более старших поколений и которая сейчас уже отошла на второй план, вполне допустимо было не знать нотной грамоты, но требовалось умение играть и петь. Кроме того, требовалась относительно сложная и дорогая аппаратура. Сейчас ничего этого уже не нужно — ни умений, ни сложной аппаратуры. И это существенно снижает уровень твоей внешней зависимости. Тем более что музыка — самый абстрактный вид искусства. Ты занимаешься чем-то вне этого мира и одновременно отгораживаешься от дежурных и навязчивых вопросов о самоидентификации.
Проиллюстрируем сказанное данными опроса ВЦИОМа за 2018 год. Респондентам задавался вопрос «Как Вы считаете, легко ли сегодняшним молодым людям сделать карьеру, добиться успеха в сфере..?» с последующим перечислением сфер. Лидером по доле ответивших: «Очень легко» или «Довольно легко», если не считать спорта (44%), стала сфера творческих профессий (музыкант, писатель, артист) — 40%. Это почти в 2 раза больше сферы науки (23%) и государственной службы (21%) и в 3 раза выше сфер бизнеса и политики (13–14%). Заметим, что по сравнению с 2014 годом доля подобных оценок по отношению почти ко всем перечисленным сферам осталась прежней, а по отношению к успехам в бизнесе снизилась в 1,5 раза. А в отношении творческих профессий, напротив, эта доля выросла на 7%.
Мы живём в эпоху, когда интенсивно размываются грани между элитарным и массовым, экспертным и профанным, между производителями и потребителями контента. Из пассивных потребителей мы все более превращаемся в просьюмеров (prosumers), активно участвуя в производстве контента. В этих условиях легко возомнить себя Автором, для этого уже не требуется подлинного авторства. Хочется выработать свой собственный (быть может, уникальный) стиль — попытка по определению драматическая, ибо к настоящему времени распалась сама идеология уникальных стилей. Постмодернизм преодолен в социальной теории, но порожденные им импульсы продолжают жить с присущими ему особыми формами упрощения и отчаянными попытками собрать этот распадающийся мир хотя бы в форме коллажа, заведомо без погружения в детали и отдельные темы (что невозможно и, кажется, уже не нужно). Здесь индивидуальное не может быть не чем иным, как пастишем (ненаправленной пародией уникальных стилей), намеренно не несущим никакого месседжа.
Важно и то, что, производя собственный контент, в принципе можно очень быстро взлететь и завоевать если не сердца, то внимание миллионов — буквально за год-два (примеров, кажется, предостаточно). Конечно, мы понимаем, что, к сожалению, это лишь очередная ловушка — чем ниже издержки входа, тем больше желающих войти, конкуренция становится все жестче, преуспевают единицы из многих тысяч претендентов. Да и их успех оказывается недолговечным — каждый день приходят все новые и новые кумиры. Но их примеры, несомненно, заразительны.
Ещё одно разительное отличие, которое подмечается представителями старших поколений, — отсутствие у нынешней молодежи такого качества, как трудоголизм. Говоря об этом, я не утверждаю, что старшие сплошь были трудоголиками (это далеко не так), или что среди миллениалов трудоголики отсутствуют, что тоже было бы неверно. И тем более это не означает очередного обвинения молодёжи в лени.
Речь идет о другом явлении — миллениалы трудятся, но при этом они хотят какого-то другого, более здорового и правильного, как они считают, баланса между трудом и жизнью, работой и семьей. Наряду с работой, где хочется не только зарабатывать, но и самореализовываться, должен быть полноценный досуг, где также нужно самореализовываться. Хочется поддерживать нормальный work-life balance.
Отсюда проистекает важный сдвиг жизненных ориентиров — меньшая привязанность к профессиональной карьере, зарабатыванию денег как таковому. Нередким становится дауншифтинг, когда происходит отказ от линейной профессиональной карьеры или по крайней мере ее прерывание на год или несколько лет ради путешествий и иного рода ничегонеделания, простого наслаждения жизнью. И потеря работы уже не воспринимается как трагедия — найдется другая. А былые обвинения в тунеядстве сегодня уже не грозят.
Формируется настойчивая забота о собственном стиле жизни, не поглощенной целиком одной лишь работой, появляются столь удивительные для старших некоторая расслабленность и отсутствие стремления к вычерчиванию долгосрочных ориентиров. Здесь остается меньше места для привычной достижительной мотивации в ее былом значении и осознается особая ценность частной жизни.
При этом, конечно, молодежь хочет зарабатывать, точнее, и зарабатывать она хочет тоже. Здесь нет какого-то выраженного бессребреничества, и это вполне объяснимо. Мы живем в мире растущего количества материальных соблазнов, умело подогреваемых коммерческими структурами. И конечно, необходимо какие-то деньги иметь, иначе этот мир будет проплывать мимо тебя. Но зацикленности на деньгах и заработках при этом не наблюдается. Зарабатывать на обеспечение текущих потребностей действительно легче при наличии материальной базы за твоей спиной. К тому же меняется отношение к самой собственности, которую все чаще можно арендовать, т.е. взять на некоторое время, не приковывая себя цепями к этой собственности. А вместо этого инвестировать в себя — в свое образование, путешествия и все новые впечатления.
Я уже затрагивал многие аспекты ориентации на здоровый образ жизни (ЗОЖ) среди молодого поколения в эмпирической части книги. Вернемся к этому важному предмету еще раз, поскольку, как я полагаю, распространение ЗОЖ — нечто большее, нежели дань очередной быстротечной моде.
Встанем на короткое время на позицию экономиста, у которого все люди во что-то инвестируют и что-то максимизируют. Так вот, мы (советские поколения) всю жизнь инвестировали в социальные и экономические атрибуты, пытаясь максимизировать свой статус, достижения в профессиональной карьере, уровень материального благосостояния. Также, несмотря на ограниченность возможностей (а не исключено, что именно благодаря этой ограниченности), мы инвестировали и в свое биологическое Я, но, скорее, в гедонистической форме — в форме максимизации текущих удовольствий, в меньшей степени заботясь о последствиях такого поведения (например, о собственном здоровье).
Отсюда, в частности, такие проявления гедонизма, как массовое курение и пьянство, с которыми не могли справиться ни медики, ни административно-принудительные кампании. А столь популярные занятия спортом (в том числе с неприятными последствиями для будущего здоровья) стали проявлением достижительной мотивации. Конечно, успешная максимизация социального и материального статусов косвенно приносила определенные плоды и в отношении физиологического состояния человека. При прочих равных, кто находился в лучших материальных и социальных условиях, тот был здоровее и в среднем жил подольше.
Сегодня молодое поколение тоже максимизирует, но инвестиции все больше направляются в собственную жизнь и здоровье. А социальный успех в том числе достигается через физиологическое состояние. Ты здоров, следовательно, благополучен. Но важнее то, что возникло другое отношение к собственному телу и к телесности в целом. Речь идёт уже не о том, чтобы просто лечиться или предотвращать болезни, но о том, чтобы целенаправленно строить свое здоровое тело. Отсюда возрастающее негативное отношение к алкоголю и табаку, вообще вредным привычкам, к плотским излишествам или чрезмерному напряжению. Их заменяют умеренный фитнес и расслабляющие спа-процедуры. Из этого же корня произрастает повышенное внимание к экологии или к проблеме просроченных продуктов, которое, конечно, наблюдалось и раньше, но явно не в таких масштабах, как сегодня.
Биологические начала человека уже не кажутся заданными раз и навсегда. Появилось множество возможностей изменить или по крайней мере существенно подправить собственную биологическую природу. Одним из ярких примеров в этой области, несомненно, служит распространенное увлечение пластической хирургией, которая перестала быть чем-то необычным, выходящим за рамки нормального.
Стремление достроить собственное тело во многом порождается растущим недовольством этим телом, характерным для все большего числа мужчин и женщин. Подобная неудовлетворенность всегда подпитывалась коммерческой рекламой, модными журналами, киноиндустрией, культом селебрити (знаменитостей), активно предлагающими (навязывающими) образы красивых людей. Сегодня ее кратно усиливают социальные медиа, где все пытаются представить себя в самом лучшем виде. Желание соответствовать недостижимому и выстроить совершенное тело все чаще сопрягается с рисками излишне увлечься приемом стероидов, изуродоваться пластическими операциями или довести себя до анорексивного состояния.
Как водится, все то, что кажется предметом индивидуального, автономного выбора, на деле определяется многими внешними (социальными) факторами. Так, произошла интенсивная морализация здоровья в публичном дискурсе, и ведение здорового образа жизни все более становится именно моральной категорией. Политика хелсизма стала элементом активной государственной политики, воплотившись на рубеже 2010-х годов, как я показывал ранее, в ряде стратегических правительственных документов, касающихся потребления алкоголя, табакокурения и здорового образа жизни в целом.
На политику хелсизма наслаивается прогрессирующая коммерциализация элементов ЗОЖ, не только привлекающая внимание к новым товарам и услугам, но старательно провоцирующая моральные паники среди населения — по поводу излишнего веса и преждевременных морщин (седин, облысения, далее по списку), ГМО или глютена.
Новым отношением к телесности отчасти объясняется и то, что проблемы гендера и сексуальности оказались в публичном поле, обрели невиданную ранее популярность. Молодежь не просто более толерантна по отношению к различиям — этническим, сексуальным и гендерным. Гендерная политика и отказ от гомофобии становятся, по мнению Е. Омельченко, одним из критических вопросов, формирующих молодежные солидарности.
Одним из наиболее видимых признаков, отличающим современную молодежь, выступает их поглощенность гаджетами. Смартфон постоянно в руке, а не просто под рукой, им начинается и заканчивается день. К нему обращаются за любым вопросом, он калькулирует за нас и решает наши проблемы, он связывает нас с миром.
В связи с этим вновь сошлемся на новые исследования Pew Research Center (хотя речь идет уже, скорее, о следующем поколении зумеров, но для обозначения тренда это не столь существенно).
Более половины американских подростков (54%) в 2018 году считали, что проводят слишком много времени в своем смартфоне (среди их родителей таких 36%). Почти три четверти подростков (72%) немедленно бросаются проверять месседжи в смартфоне, как только проснутся (44% делают это часто) (среди родителей — 57%). Более половины подростков (58%) чувствуют себя обязанными немедленно отвечать на поступающие послания (18% чувствуют это часто). Кстати, столько же коммуникационно зависимых респондентов обнаруживается и среди родителей — 59%. Значительная доля подростков (41%) сами признаются в том, что проводят слишком много времени в социальных медиа (среди родителей таких 23%), 26% подростков, по их собственному мнению, слишком много занимаются видеоиграми. Похоже, многие подростки сами осознают проблему. Более половины из них пытались сокращать время, которое они проводят в телефоне (52%), в социальных сетях (57%) и за видеоиграми (58%).
Я предполагаю, что в данном отношении российские юноши и девушки мало отличаются от своих американских сверстников. Мы видим, как формируются новые формы психофизиологической зависимости, подобные алкогольной, но потенциально более опасные. Добавим, что, по данным нейропсихологических исследований, симптомы зависимости, порождаемые использованием технологий социальных сетей, имеют некоторые сходные черты с алкогольной и игровой зависимостями при одновременном сохранении и многих различий.
Виртуальная коммуникация поглощает все больше времени. И все же я полагаю, что главная опасность таится не в разрастании виртуальной коммуникации как таковой. На наш взгляд, самая главная опасность и главный вред заключаются в наложении разных форм коммуникации, когда одна форма начинает пожирать другую. Мы постоянно включены в несколько процессов параллельно — общаемся с кем-то, тут же выкладываем результаты этого общения в сеть, что-то ищем и отвечаем на чьи-то бесконечные месседжи.
Множественность форм коммуникации сама по себе — это плюс, если удается удержать ее в разумных пределах и эффективно переключаться. Но именно это зачастую не удается, и возникает размытость и размазанность форм коммуникации, когда они начинают мешать друг другу и вытеснять друг друга. Наложение волн (интерференция) порождает шумы. Можно слушать и классическую музыку, и рэп. Но если запустить их одновременно, не получишь ничего, кроме головной боли.
Такого рода коммуникация легко может становиться источником неврозов и депрессий (в том числе клинических), слома рациональности поведения, понимаемого как устойчивое следование своему интересу. Невроз — побочный продукт сломанной воли и (вследствие этого) потери рациональности. Он порождается чудовищным и постоянно растущим потоком информации при отсутствии времени на её фильтрацию и тем более на её освоение, когда крепнет ощущение, что ты всё больше и больше не успеваешь за этим потоком.
Но его главная причина кроется в потере ориентиров. Мы не успеваем не только и не столько потому, что информации так много, а потому, что теряются смысловые ориентиры, отвечающие на неудобный вопрос: «Зачем?». В итоге мы постоянно совершаем выбор, но не можем ни на чем остановиться — щелкаем пультом от телевизора или кликаем все новые и новые страницы в интернете. И получаем непрерывное мелькание кадров — переключение телевизионных программ, просматривание ленты «ВКонтакте», скольжение по многим поверхностям без попыток сосредоточиться, понять смысл происходящего.
По данным опросов Pew Research Center за 2018 год, без малого три четверти родителей (72%) считают, что их дети отвлекаются на смартфоны в процессе индивидуального общения (30% наблюдают это часто). Половина подростков (51%), в свою очередь, подмечают подобный грех за своими родителями (14% видят это часто). Каждый третий подросток (31%) признается в том, что постоянно теряет внимание во время обучения, поскольку проверяет что-то в смартфоне. Среди родителей доля тех, кто отвлекается на смартфон в процессе работы, еще выше — 39%.
Мы видим, что проблема касается не только детей, но и их родителей (иногда даже в сходной степени). Таким образом, главная опасность, повторим, — не время, поглощаемое виртуальной коммуникацией, а возрастающая раздерганность сознания, которую я бы назвал болезнью XXI века. Её симптомы нетрудно приметить: в первую очередь это неспособность концентрироваться, погружаться во что-либо, не важно, касается ли это работы или досуга.
В настоящее время мы не страдаем от дефицита коммуникации. Напротив, мы страдаем от коммуникационной перенасыщенности, которая перерастает в коммуникационную зависимость. Коммуникации слишком много, и порой от нее некуда деться.
Но главная проблема опять-таки кроется в другом — эта коммуникация очень поверхностная. Мы все больше и все быстрее скользим уже не только по фактам, но и по людям. Для того чтобы построить отношения не с сотней людей в социальных сетях, а с одним конкретным человеком, нужно внимание и терпение, нужно «инвестировать», погружаться в эти отношения. А как ты будешь погружаться, если, разговаривая с кем-то за обедом, ты параллельно отвечаешь на месседжи других людей? Много ли ты поймешь о человеке, который сидит напротив тебя?
И когда возникают стрессы, а они возникают почти неизбежно, становясь неотъемлемыми спутниками нашей жизни, куда человек может обратиться? Человек должен идти к другим людям. Но если у тебя не выстроены личностные отношения и ты идешь просто в социальную сеть, то, скорее всего, ты не решишь там свою проблему (хотя, конечно, и это случается).
Тем более что поведение в социальных сетях тоже регулируется своими правилами, в том числе стратегиями селф-брендинга, или создания своей улучшенной версии. Большинство людей занимаются здесь «перфекционистской демонстрацией», т.е. старательно изображают из себя счастливцев, живущих интересной и полнокровной жизнью. Каждый тяготеет к тому, чтобы представлять себя в наиболее презентабельном виде, непрестанно демонстрируя, что ты умный, что ты в курсе событий, что ты много путешествуешь, что ты хорошо и вкусно ешь.
На все предъявляются фото- и видеосвидетельства, отсюда это почти либидинозное стремление к селфи, которым молодежь заразила и старшие поколения (только в 2018 году в интернете было выложено около 24 млрд селфи). Эти бесконечно исторгаемые и всё нарастающие потоки селфи становятся проявлением зацикленности на себе, озабоченности высокой самооценкой (нарциссизма) и обостренной потребности в самоутверждении. На этом фоне всеобщего «совершенства» у многих постепенно формируется неврастеническое чувство собственной несостоятельности и нереализованности, они начинают ощущать себя неудачниками.
Ранее я уже писал о том, что основные социальные сети и другие массовые социальные медиа возникли в середине 2000-х годов в очень ограниченный по историческим меркам период времени, который стал формативным для миллениалов. И многосторонние эффекты этого сетевого взрыва ещё предстоит оценить. Социальные сети — несомненно, очень мощный и эффективный инструмент для моментального соединения большого количества людей. Но одновременно они порождают и немало побочных проблем.
По данным исследования британских молодых людей в возрасте от 14 до 24 лет, в 2017 году 91% респондентов использовали социальные сети. По их мнению, они дают дополнительные возможности для самовыражения и построения множественных связей. В то же время включенность в социальные сети порождает повышенную озабоченность и депрессию (каждый шестой респондент), ухудшение сна (каждый пятый респондент), проблемы буллинга (с ними сталкивались 7 из 10 опрошенных, в том числе 37% — часто) и неудовлетворенность собственным телом (9 из 10 опрошенных девушек), а также определенного рода зависимость — ощущение, что нужно постоянно оставаться на связи, чтобы не пропустить нечто важное (fear of missing out, FOMO). И эта зависимость сильнее, чем потребление алкоголя и курение.
В какой степени социальные сети способны решать накапливающиеся личностные проблемы? Ведь никто так не одинок, как человек в толпе, тем более в виртуальной толпе. Если тебе необходима реальная личностная помощь, то для этого не нужны сотни или тысячи человек, нужны один или два близких человека, с которыми у тебя уже выстроены особые, более избирательные и глубокие отношения. И сопричастность такого человека, порою даже без лишних слов и месседжей, окажется важнее, чем сотня очередных лайков или дежурных соболезнований.
Разумеется, сказанное касается не только молодежи, а всех нас. Но все же касается в очень разной степени — молодые, по всей видимости, затронуты значительно больше.
Молодые взрослые в большей степени свободны — от приверженностей, авторитетов, от других людей. Их часто упрекают в отсутствии лояльности — профессии, коллективу, организации. Ранее виртуальная коммуникация во многом имитировала и дополняла обычное общение. Теперь картина отчасти перевернулась — обычная коммуникация не просто поверхностна, но нередко начинает строиться по образу виртуальной, в которую легко войти и из которой столь же легко выйти в любой момент. Например, из отношений выходят без предупреждения и объяснений («сливаются») или внезапно бросают работу без уведомления работодателя.
«Перспективные молодые специалисты увольняются молча и без объяснений. Они просто уходят из офиса и не возвращаются ни за зарплатой, ни за выходным пособием <...>. В британском издании The Telegraph провели опрос, по результатам которого объяснили ситуацию следующим образом. В большинстве случаев увольнение без причины характерно для молодых людей, родившихся в 1980–2002 годах <...>. Согласно исследованиям Института Гэллапа (США), 60% миллениалов без зазрения совести готовы бросить работу в любой момент, если им надоест или сделают более выгодное предложение <...>. Для них нормально прекратить общение без объяснений причин. Психологи и эксперты в сфере социальных коммуникаций называют это явление гостинг — затухание, исчезание. Термин происходит от английского ghosting, а ghost — это “призрак” <...>. Ранее слово “гостинг” использовали в терминологии любовных отношений <...>. Сегодня гостинг проник и в рабочий процесс <...>. Поколение Y считает, что оборвать контакт и ничего не объяснить — это норма».
Миллениалы привыкли всё ставить под сомнение. Такими людьми труднее управлять, их сложнее подчинить, поставить в строй, загнать в очередной комсомол. При этом их сложнее мотивировать, у них слабее реакция на традиционные стимулы. Им не хочется ничего доказывать, прыгать выше других (они же и так «лучшие»). Еще сложнее завоевать их лояльность, задержать надолго («остановить мгновение»). И в этом росте индивидуализма заключается немалое преимущество молодого поколения.
Но у всего есть оборотная сторона — молодым взрослым труднее выработать основания для собственной жизнедеятельности. При отсутствии внешних опор и слабости опор внутренних они часто оказываются без поддержки и более подвержены неопределенности и аномии — почти неизбежно возникают дополнительные риски дезориентации, потери смысла.
Дело в том, что выработка смысла — принципиально коллективный процесс, который производится во взаимодействии между людьми (collaborative meaning making). Это принципиальное положение социологии. И кстати, если социология как наука для чего-то нужна, то только лишь для понимания этого факта.
Обрести смысл существования — значит не просто понимать мир как нечто отвлеченное, но участвовать в выработке понимания с другими людьми. С этими людьми нужно выстраивать отношения — селективные и относительно устойчивые. А это, в свою очередь, требует длительных совместных усилий, на которые не все и не всегда оказываются способными. Идея того, что собственное становление, как и отношения с другими, не может быть не чем иным, как результатом длительной упорной работы, зачастую не осознается или игнорируется. Это кажется скучным, не прикольным.
Одно из самых первых и поверхностных объяснений, которое тут же приходит на ум, как только заходит речь о молодежи, связывается с традиционным сюжетом о конфликте поколений — во всем виноваты родители, они не понимают и не знают своих детей. Вдобавок они сами живут криво, и эта их жизнь вызывает естественный протест со стороны молодежи.
Я думаю, что подобное объяснение устарело как минимум на пару десятилетий. Конечно, разные поколения часто не понимают друг друга, и так было всегда. В подтверждение приведем столь ожидаемую в данном контексте цитату из «Отцов и детей» И.С. Тургенева:
«Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела меня слушать... Я, наконец, сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать? Пилюля горька — а проглотить ее нужно. Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники могут сказать нам: вы, мол, не нашего поколения, глотайте пилюлю».
Несомненно, подобные коллизии возникают и сегодня. Есть вещи помимо уже упомянутых ранее, которые непривычны для старших поколений и в сильной степени их коробят. Например, получивший столь широкое распространение в Интернете «язык вражды» (хейтспич), разного рода троллинг и буллинг, поддерживаемые представлениями об Интернете как пространстве, свободном от ограничений, и относительной безответственностью высказываний в этом пространстве.
В качестве другого примера можно привести реставрацию и фактическую легитимацию мата как языка публичного общения. Мат присутствовал всегда и во всех социальных группах, но все же среди людей с высшим образованием он помещался в определенные рамки (ситуационные, гендерные), определявшие пределы допустимого. Сегодня эти рамки в сильной степени размыты.
Список подобных примеров можно было бы продолжить. Но все-таки мне представляется, что сегодняшняя проблема сложнее. И она в большой степени иная по своему характеру. Речь идет уже не об обычном конфликте отцов и детей. Дело в том, что конфликт — это одна из нормальных форм коммуникации, означающая, что между поколениями все же есть содержательная связь. Да, стороны решительно не согласны, но они хотя бы слышат друг друга. То, что мы наблюдаем сегодня, следует считать не столько конфликтом поколений, сколько разрывом коммуникации.
В предыдущих старших поколениях конфликты были своего рода нормой. Мы постоянно конфликтовали со своими родителями. Но при всех этих явных или скрытых противостояниях мы были на них похожи. Сегодняшние дети конфликтуют с родителями меньше или не конфликтуют вовсе. Много раз приходилось слышать от родителей моего поколения, что у них прекрасные отношения с собственными детьми — значительно лучше, чем у них со своими родителями много лет назад. Но отсутствие явного конфликта не означает, что есть взаимное содержательное понимание. И есть нехорошее подозрение, что конфликта как такового нет, потому что попросту не о чем спорить — жизнь старших и младших поколений все больше протекает в параллельных мирах.
Сказанное не означает, что старшие поколения (родители) ни в чем не виноваты. Но вина родителей совсем в другом. Она была удачно сформулирована, в частности, психоаналитиком Д. Ольшанским: современные родители перестали давать своим детям «правильные» нормативные образцы поведения. По крайней мере, получая отпор, они немедленно ретируются. И не потому, что они толерантны, а потому, что они растеряны, ибо сами находятся в неопределенности, у них потеряны былые четкие представления о добре и зле.
Старшим поколениям в советское время в этом отношении было несколько проще. Это было время прямых дорог. Нам, в тот период подросткам и молодым взрослым, говорили, что нужно упорно трудиться и «быть как все» — кушать кашу, строиться по линейке, хорошо учиться, заниматься спортом, дружить с хорошими мальчиками и девочками, ходить на собрания, зарабатывать деньги, откладывать на чёрный день. Иными словами, нужно быть достойным членом общества, и тогда ты получишь по заслугам.
Одни (меньшинство) уходили в тихий протест, становясь маргиналами. Другие (большинство) шли в общем строю, нередко без всякого энтузиазма, с большой фигой в кармане, реализуя, в терминологии А. Юрчака, стратегию вненаходимости, т.е. оставаясь в рамках системы при ритуальном повторении застывших идеологических форм. Но главное, родители всегда знали, чтó есть «правильное поведение», на все находились четкие предписания. И даже если они встречали сопротивление подростков (что случалось весьма часто), то все равно продолжали гнуть свою линию. А семье помогали школа и разного рода первичные коллективы.
В 1990–2000-е годы, когда миллениалы превращались из подростков в молодых взрослых, старшие перестали навязывать образцы поведения, ибо сами нетвердо знали, как жить «правильно». Молодые люди сегодня воспитаны интернетом, они сами находят ответы в неконтролируемом виртуальном пространстве. Они всё перепроверяют и сопоставляют разные точки зрения. У них возникают свои авторитеты, о которых мы даже не знаем, в лучшем случае слышали что-то.
У молодых меньше былого юношеского максимализма и, соответственно, больше толерантности к чужим мнениям. Они меньше сопротивляются, ибо для бунтарства тоже нужны четкие ориентиры. Новые лишние люди появляются не потому, что их давят, а потому, что давление исчезло. Делай, что хочешь. Но при этом не ясно, что именно ты хочешь делать.
Есть ощущение, что поколение молодых взрослых изначально более разочарованное. Если старшие поколения сталкивались с так называемым кризисом среднего возраста, то нынешнее молодое поколение, как порою кажется, сталкивается с подобным кризисом, еще толком не вступив во взрослую жизнь.
Когда тебя освобождают по крайней мере отчасти обременительных рутин (борьбы за кусок хлеба и место для жилья), когда размываются жёсткие нормативные рамки и ты остаешься наедине с самим собой, в голову, как тараканы, начинают лезть проклятые (экзистенциальные) вопросы о бессмысленности существования. А с ними молодые зачастую не умеют справляться. Не потому, что они глупые, а в силу нехватки опыта. Вдобавок систематическое мышление, нацеленное на работу с трудными вопросами, не является врожденным качеством, оно требует наработки специальных навыков. Способность к мышлению — тоже результат тренировок (почти как в спорте).
Отличие взрослых людей заключается в том, что в ходе жизненного цикла они постепенно накапливают опыт, осваивают техники нейтрализации и вытеснения проклятых вопросов, погружаются в повседневные профессиональные и бытовые рутины, которые помогают им не думать. Кроме того, с возрастом снижается градус эмоциональности и радикализма, усиливаются конформистские настроения. А молодые ставят эти вопросы в более острой радикальной форме и не владеют техниками вытеснения. У них еще нет опыта и навыка с ними справляться. Они более уязвимы, менее защищены. И юношеский нигилизм — следствие этой временной незащищенности от нерешаемых жизненных вопросов.
Поставим еще один вопрос, который сегодня волнует многих, вызывая особенное беспокойство во властных структурах. Как поведет себя это новое разочарованное поколение? Накапливает ли оно протестный потенциал, есть ли предпосылки для некоего социального взрыва? Мнения на этот счет высказываются самые разноречивые.
Я полагаю, что протестный потенциал у миллениалов тоже имеется, и, вероятно, весьма значительный. У них, похоже, сформировалась какая-то встроенная способность отстаивать свои права.
Приведём небольшой иллюстративный пример. В 2014 году Фонд «Общественное мнение» рассчитывал Индекс правовой защищенности на основе трех вопросов о том, способно ли большинство людей в нашей стране отстаивать свои права, способны ли на это окружающие респондента люди, и готовы ли респонденты объединяться с другими, чтобы отстоять свои права. В итоге чаще других уверенность в гарантиях защиты своих прав демонстрировали молодые люди в возрасте от 18 до 30 лет.
Но всё же по своему характеру это не тот протест, о котором все так беспокоятся. Старшие поколения, как правило, мыслят в узком политическом ключе — ты за «белых» или за «красных», «Крым наш» или «Крым не наш». А в данном случае, видимо, речь идёт о другом. Речь идет о притязаниях не политического свойства (которые, впрочем, при определенных условиях могут политизироваться). Это права на личный суверенитет, на соблюдение справедливого порядка и на сохранение зоны личного комфорта.
Сошлемся на известный пример. В апреле 2018 года студенты МГУ вышли протестовать против размещения у здания университета фан-зоны к чемпионату мира по футболу 2018 года и проведения «Фестиваля болельщиков». Студенты считали, что фан-зону следует перенести, так как шум от болельщиков и трансляции матчей на экране будет мешать учащимся и преподавателям и «нанесет ущерб проведению научных исследований в университете».
Это не было протестом против власти. Скорее, попыткой защититься от внешнего вторжения на территорию, которая считается своей. В связи с этим трудно себе представить, чтобы мы, советские студенты, в 1980 году протестовали против мероприятий московской Олимпиады. И не потому только, что в былой политической ситуации от подобных инициатив легко было пострадать. А потому, что нам такое просто не пришло бы в голову. А нынешняя молодёжь считает это важным.
И протесты ещё будут, только мы их получим не там, где ожидаем. Именно поэтому политические партии с их традиционной риторикой пока не смогли оседлать новые молодежные движения (кроме тех, которые они сами создавали), хотя в желающих недостатка нет.
IQ
В подписке — дайджест статей и видеолекций, анонсы мероприятий, данные исследований. Обещаем, что будем бережно относиться к вашему времени и присылать материалы раз в месяц.
Спасибо за подписку!
Что-то пошло не так!
