Канцлер Империи

В Издательском доме ВШЭ в 2022 году вышла книга «”...душевно к вам привязан”. Переписка графа Александра Воронцова и бригадира Алексея Дьяконова (1780-е годы)». IQ.HSE публикует из неё фрагмент, посвящённый биографии Александра Воронцова.

Александр Романович Воронцов, казалось бы, хорошо известен историкам. Тем не менее при ближайшем рассмотрении видно, что в историографии фигура Воронцова находится несколько в тени его младшего брата, многолетнего посла в Англии Семена Романовича, и особенно его сестры княгини Екатерины Романовны Дашковой. Несмотря на масштабность его фигуры, настоящей научной биографии А.Р. Воронцова до сих пор не написано, хотя время от времени появляются статьи, посвященные отдельным эпизодам из жизни и государственной деятельности Воронцова. Отчасти это связано с огромным объемом его архива — деловых бумаг и корреспонденции, разбросанных между несколькими хранилищами.

Вместе со своими младшим братом и сестрой Воронцов воспитывался в доме их дяди, вице-канцлера Михаила Илларионовича Воронцова. Уже в весьма юные годы Александр вникал в ход европейских дел и был в курсе всех политических событий: и сам он, и его семья полагали, что своим происхождением молодой человек предназначен к роли министра в значении XVIII века, т.е. к дипломатической карьере — «...к чему я имею склонность, и думаю, что могу быть и способен, то есть к министерству».

В 1758 году, после назначения его дяди новым канцлером Российской империи, молодой Воронцов отправляется учиться во Францию: французский посланник Лопиталь взялся ходатайствовать перед королем Людовиком XV о зачислении этого иностранца в chevaux légeres — престижную гвардейскую часть легкой кавалерии, расквартированную в Версале. Не довольствуясь тем обучением, которое он мог получить в chevaux légeres, молодой человек счел нужным нанять себе еще нескольких учителей: «...сверх того имею мастеров особенных, которые учат истории, белльлетр, фехтовать и танцовать». Стараясь «просветиться, как можно более, в комерции», он противопоставляет свою цель образования во Франции расхожим стереотипам: необходимо «знать ее [Францию] не так, как наши господа ее знают, то есть спектакли и променады, но знать всю ее комерцию».

Благодаря положению своей семьи, а также, вероятно, и проявленному им интересу к государственной деятельности, Воронцов уже в 20 лет был определен сначала поверенным в делах в Вену, а затем полномочным послом в Голландию. Когда ему едва исполнился 21 год, он уже был посланником в Англии (1762 год). Однако в 1764 году Воронцова пришлось перевести обратно в Голландию, поскольку в Лондоне он близко сошелся с представителями парламентской оппозиции, причинявшей затруднения английскому правительству, что могло иметь отрицательные последствия для отношений Санкт-Петербурга с этой могущественной державой. В Голландии Воронцов скучал, не находя там себе дела, и просил об «отозвании», но вынужден был провести в этой стране четыре года (до 1768 года).

Одной из целей европейского путешествия Воронцова в 1759–1760 годах было также и личное знакомство с теми, чьи имена были на слуху в образованном обществе. Отдавая дань моде на поддержание интеллектуальных связей с представителями Просвещения, он познакомился в том числе с Д’Аламбером, а также с Вольтером, с которым затем переписывался на протяжении 1760-х годов.

Воронцов и сам был не чужд литературных и переводческих амбиций, опубликовав еще в 1756 году, до отъезда во Францию, в журнале Академии наук «Ежемесячные сочинения» переводы произведений Вольтера «Мемнон, желающий быть совершенно разумным» и (возможно) «Микромегас».

Своей успешной карьерой в начале 1760-х годов Александр, несомненно, был обязан тому фавору, в котором находилась семья Воронцовых при Елизавете Петровне, а затем и при Петре III. 25 декабря 1761 года, в день смерти императрицы, фаворитка императора Елизавета Романовна Воронцова была «переменена» из фрейлин в камер-фрейлины, а уже на следующий день получили новые чины ее братья: камер-юнкер Александр Романович стал камергером в числе семи других представителей первых фамилий империи, а камер-паж Семен Романович был выпущен офицером в престижнейший Преображенский полк. Как отмечает О.Г. Агеева, за этими назначениями стояли далеко идущие планы и амбиции Воронцовых.

Удастся ли Воронцовым сохранить свои позиции в царствование Екатерины II, было вопросом открытым, и если еще одна сестра Александра — Екатерина Романовна Дашкова — сыграла важную роль в перевороте, то его брат Семен Романович в качестве поручика Преображенского полка предпринял отчаянный демарш — попытку предотвратить присягу императрице Екатерине 28 июня 1762 года. Не случайно, наверное, по возвращении в Россию Александр Воронцов в течение пяти лет исполнял только свои придворные обязанности. В 1773 году, однако, он сменил И.Э. Миниха на посту президента Коммерц-коллегии и получил чин тайного советника. В 1779 году Воронцов стал сенатором в третьем департаменте Сената, а в 1784 году повышен до действительного тайного советника.

Карьерный взлет и рост политического влияния Воронцова, как и любого другого крупного сановника, были неразрывно связаны с построением им обширной сети клиентов и союзников. Воронцов при дворе возглавлял сплоченную группу — «социетет», как выражался в своих записках адъютант Потемкина М.А. Гарновский, — ядром которой, помимо самого Александра Романовича, были А.А. Безбородко и П.В. Завадовский. К этой группе примыкала широкая клиентская сеть, члены которой были объединены их «неукорененностью» в русской элите. Сами Завадовский и Безбородко, приехавшие в столицу «в обозе» П.А. Румянцева после окончания войны с Османской империей (1768–1774), начинали как парвеню.

Выходцы из украинской старшины без прочного места в русском обществе и связей в столице, они познакомились на службе в малороссийской канцелярии Румянцева с молодым боевым офицером графом С.Р. Воронцовым, который вместе с братом Александром стал их покровителем и ближайшим другом. Сюда же примыкают иностранные профессионалы, приехавшие в Россию или по высочайшему приглашению, как доктор Томас Димсдейл, или просто в поисках заработка, как другой доктор — Джон Сэмюэль Роджерсон, ставший лейб-медиком императрицы; шотландский моряк и будущий русский адмирал Самуил Грейг; поэт и драматург из Женевы Франц Герман Лафермьер, поступивший на службу секретарем к бывшему канцлеру М.И. Воронцову во время его поездки по Европе в середине 1760-х годов, и его друг по страсбургскому университету Людвиг Генрих фон Николаи (последние двое — ученики Дидро). Принадлежность к кругу Воронцовых наделяла их всех местом в обществе и чувством специфической идентичности.

У клиентелы Воронцова был еще один сегмент, центральным звеном которого, несомненно, был Петр Васильевич Бакунин Меньшой — фигура, сопоставимая с Воронцовым как по своему политическому влиянию, так и статусу в неформальной иерархии патронажа. Единомышленник Александра Романовича, ловкий политик, Бакунин приходился Воронцовым свойственником: он был женат на двоюродной сестре Романовичей Анне Сергеевне Татищевой. Начинавший секретарем в канцелярии М.И. Воронцова, он в 1780 году стал членом Секретной экспедиции и вторым человеком (в 1780–1781 годах — после своего брата П.В. Бакунина Большого, с 1782 года — после А.А. Безбородко) в Коллегии иностранных дел, помогая Воронцову держать ее под контролем. Бакунин определенно имел все шансы со временем встать во главе внешней политики империи, пусть даже неформально. Прусский посланник фон Герц в записке, составленной для наследного принца Генриха к его приезду в Россию в августе 1780 года, утверждал, что влияние Бакунина на иностранные дела очень велико, подчеркивая при этом сплоченность воронцовского «социетета»:

он [Воронцов] также друг действительнаго статскаго советника Бакунина <...>. Безбородко, частный секретарь императрицы, пользующийся полным ея доверием, есть подчиненный Бакунина и друг графа Семена [Воронцова]. Эти три особы, тесно связанныя между собою, по их личным достоинствам или по их местам, весьма важны и на них можно разсчитывать всего больше, если удастся разположить их в свою пользу.

Потеря П.В. Бакунина, скончавшегося в мае 1786 года, была для Воронцова серьезным ударом. Вернувшись в апреле 1786 года из сенаторской ревизии по Вологодской, Архангельской и Олонецкой губерниям, Воронцов застал Бакунина уже умирающим. В последние две недели его жизни он «без исходно почти был у него», а потом долго не мог свыкнуться с потерей. В двух письмах Дьяконову подряд он упоминает, что лишился друга, не забывая подчеркнуть, что это потеря и для государства («Служба в нем потеряла человека и нужнаго и полезнаго, а я лишился друга»; «не говоря уже о потере государством в нем сделанной») (письма № 13, 14). Своим душеприказчиком Бакунин назначил Воронцова,

родственнаго друга и милостивца моего <...> коему с полною доверенностию на его ко мне во всю жизнь мою испытанную дружбу и милость поручаю детей моих, а особливо пристроение во свое время меньшей дочери моей в отеческое попечение, покровительство и точную опеку, на основании законов до дватцати пяти летняго их возраста. Относительно до имения, достоящагося им после меня, так чтоб они онаго без воли и позволения его Сиятельства ничего ни продать, ни заложить не могли.

Смерть Бакунина доставила Воронцову не только много душевных переживаний, но и массу хлопот. «Я нонишное время довольно пользуюсь Муриным, ездя изредко и то по нужде в Город и в Царское Село», — писал Воронцов 14 июня 1786 года Дьяконову. В Царском Селе он обсуждал окончательные формулировки манифеста о Государственном заемном банке, а в Петербурге занимался делами покойного друга. Согласно завещанию, он был обременен опекой над всем имуществом Бакунина. С мая и до осени Воронцов уплачивал долги Бакунина мастеровым, парикмахеру, портному, художникам. Помимо этого, он занимался сдачей внаем принадлежавших Бакунину домов — на Миллионной улице и загородного — на Выборгской стороне.

Брат Бакунина Михаил Васильевич был женат на Любови Петровне Мышецкой, сестра которой Авдотья была замужем за обер-прокурором Сената Алексеем Афанасьевичем Дьякóвым. Их дочери выйдут замуж за поэтов Н.А. Львова (1780), В.В. Капниста (1781) и Г.Р. Державина (1795), эстетически и мировоззренчески близких А.Р. Воронцову. Эти поэты, а также И.И. Хемницер и М.Н. Муравьев, вместе составят группу поэтов, известную как «львовско-державинский кружок». Его неформальным лидером в конце 1770-х и в 1790-е годы был Николай Александрович Львов — один из самых разносторонне талантливых творческих людей второй половины XVIII века. Просвещенные ценители искусств, такие как П.В. Бакунин, А.А. Безбородко и А.Р. Воронцов, вовлеклись в орбиту гения Львова не только через тонкие нити покровительства или более надежные нити родства, но и потому, что, например, вкусы Воронцова, получившего образование в 1750-е годы, были, несомненно, близки к установкам поэтов этого кружка с их нормативной классицистической эстетикой и подражанием природе через искусство.

Многие из них были причастны в конце 1770-х годов к изданию «Санкт-Петербургского вестника» и привлекались Е.Р. Дашковой к изданию первой части «Собеседника любителей российского слова», принимали участие в литературных полемиках и были связаны между собой сложносплетенными нитями дружеских, служебных, родственных отношений, включавших в себя и патрон-клиентские.

Муравьев, самый молодой среди этих поэтов, обладавший, по определению В.Н. Топорова, «положительно-приемлющей» эстетической позицией и широтой взглядов на поэзию, искусство и вообще окружающий мир, познакомился со Львовым не позднее начала 1776 года. Под влиянием Львова он увлекся итальянской литературой, театром, совершенствовался в поэзии. В 1785 году один из придворных (вероятно, А.В. Нарышкин, товарищ Воронцова в ревизских поездках 1780-х годов) рекомендовал Муравьева императрице как талантливого и высокообразованного офицера. В результате Муравьев был взят в «кавалеры», а затем на должность воспитателя и учителя русской истории, словесности и нравственной философии к великим князьям Александру и Константину Павловичам.

Его письма 1780-х годов к сестре Федосье Никитичне и зятю С.М. Лунину составляют важный «параллельный текст» для понимания публикуемой здесь переписки Воронцова и Дьяконова не только в силу дружбы Муравьева со Львовым и соприкосновения, пусть и опосредованного, с Воронцовым через службу при дворе, но и потому, что с А.С. Дьяконовым Муравьева также связывали какие-то не улавливаемые источниками, «нематериальные» нити. Известный в XIX веке гравер Н.И. Уткин, сын М.Н. Муравьева от крепостной девушки, был отдан в Воспитательное училище при Академии художеств в возрасте пяти лет, а через несколько лет там же оказался юный Орест Кипрейский (Кипренский). Впоследствии, в 1812–1816 годах, оба они будут жить в доме вдовы Муравьева Екатерины Федоровны на Фонтанке в Петербурге; значительная часть знаменитых гравюр Уткина будет выполнена с портретов, созданных Кипренским, а сам он напишет карандашный портрет Уткина. Составитель «Петербургского некрополя» утверждал, будто именно Муравьев был автором эпитафии Дьяконову на его могиле в Александро-Невской лавре, гласящей:

Оный, мужеством по службе в армии и в делах гражданских своим благоразумием и трудом отличившийся, приобрел себе многих друзей и почитателей; был непристрастный подражатель правды, щедр, человеколюбив и утесненным с отличною ревностию помощник. По самую кончину сему великодушному мужу да будет вечная память.

Какого-то подтверждения этой версии — хотя бы одного упоминания бригадира Дьяконова в обширнейшем эпистолярии, записных книжках и тетрадях Муравьева, просмотренных нами в различных архивах, — найти пока не удалось. Несомненно только, что в 1770-е годы Муравьев имел множество знакомых в масонской среде Петербурга. Именно там он познакомился с Н.И. Новиковым, как мы помним, хорошо знавшим бригадира Дьяконова.

На фоне этого круга — близких ко двору, к Воронцову и его кругу, занимающих те или иные государственные должности фигур, — Дьяконов, конечно, выделяется как чуждый двору и столице в силу своего происхождения и не отличавшийся, по крайней мере в 1780-е годы, какой-то профессиональной востребованностью. Однако за его продвижением в чинах на военной службе должны были стоять какие-то факторы, о значимости которых мы можем только гадать: это может быть и принадлежность в прошлом к окружению Сумарокова, и участие в много значившей для Воронцова театральной жизни, и карьера на масонском поприще. Всю жизнь «пробивавшийся собою» (впрочем, как и другие члены воронцовской клиентелы), он все же принадлежал кругу Воронцовых — пусть даже его периферии — и мог, как мы видим из писем, рассчитывать на поддержку высокопоставленных придворных.

Собирая вокруг себя обязанных ему продвижением по службе и наградами амбициозных людей, Воронцов, с одной стороны, действовал как просвещенный светский человек. Согласно наставлениям для юношества, которые он должен был усвоить еще в отрочестве, благородному человеку следовало уважительно вести себя по отношению к тем, кому не посчастливилось родиться равными с ним: «Весьма щастлив тот человек, кто в дворянстве родился; но понеже сие не от нас зависит, то благородному отнюдь не должно худородных (кто не из дворян) презирать».

С другой стороны, он выстраивал таким образом прочную сеть личной поддержки, в том числе среди провинциальных администраторов. Характерный пример здесь — И.А. Пиль, еще один клиент и корреспондент Воронцова в 1780-е годы, нуждавшийся в его «милостях» и действительно их получивший, в отличие от Дьяконова. Рижский губернатор, он усилиями Воронцова стал правителем наместничества во Пскове в 1783 году и, наконец, генерал-губернатором иркутским и колыванским в 1788 году. На протяжении всего периода, охватываемого его перепиской с Воронцовым (по крайней мере, до конца 1788 года), Дьяконов уверен, что вельможа сделает все от него зависящее, чтобы найти достойное место и для него тоже, — и поэтому сравнивает себя с Пилем, подобно ему выслужившим дворянство, но обошедшим его по карьерной лестнице.

В качестве патрона Воронцов более всего известен, наверное, как покровитель и даже спаситель А.Н. Радищева. В 1780 году обер-инспектор рижской таможни Г.Ю. Даль был вызван в Петербург и назначен руководить Казенной палатой новоучрежденной Санкт-Петербургской губернии с заданием от императрицы сделать «начало в здешней губернии порядкам экономическому и таможенному». Его заместителем («в помощь») Воронцов устроил своего протеже А.Н. Радищева, служившего начиная с 1778 года под началом Александра Романовича в Коммерц-коллегии.

По мнению исследователя А.И. Старцева, личные отношения Радищева с Воронцовым основывались на объединявшем их глубоко отрицательном отношении к екатерининско-потемкинскому режиму. Воронцов ценил критический ум Радищева и называл его «зрителем без очков», а Радищев видел в Воронцове исключение среди оголтелых крепостников, сибаритов и казнокрадов, заполнявших ряды высшей администрации. И если главная вина Радищева в глазах императрицы действительно состояла в том, что в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» он отважился критиковать Потемкина, то неудивительно, полагает исследователь Р. Бодэн, что Воронцов был готов защищать его как пострадавшего от общего врага.

Обладавший специальной юридической подготовкой, Радищев должен был произвести хорошее впечатление на Воронцова еще своим выступлением против мнения его и остальных членов коллегии в деле о браковщиках пеньки в 1778–1779 годах, заставившим коллегию оправдать их, и участием в расследовании злоупотреблений на таможне («дело Кокса») в 1778–1780 годах, которое помогло Воронцову взять под свой контроль Петербургскую таможню. Следует помнить, впрочем, что вельможа издавна знал отца Радищева — соседа Воронцовых по их пензенскому имению: «Я его [А.Н. Радищева] Государыне рекомендовал, так как наипрележнейшего человека и который со временем может полезным быть в службе; сверх того самаго скромнаго и честнаго поведения. Николай Афанасьевич [Радищев] может радоваться своему сыну».

Учитывая семейные связи и личные достоинства Радищева — проявленное им при решении сложных дел стремление к справедливости и пользе дела, — Воронцов мог доверять ему больше, чем просто подчиненному. На службе Радищев должен был заниматься как текущими делами, находившимися в ведении самого президента коллегии, присутствуя на сенатских заседаниях по вопросам, относящимся к сфере компетенции Коллегии, так и делами по Комиссии о коммерции. Поэтому Радищев не был просто «благоприобретателем» милостей Воронцова.

В 1785 году, пока сенатор разъезжал с ревизиями по губерниям, Радищев не только посылал ему подробные отчеты по службе — о таможенных доходах; происшествиях на таможне и недостатках, предлагавшихся к исправлению; о здоровье своего начальника, небезразличного Воронцову Г.Ю. Даля, — но и заботился о его петербургском доме: «По консаментам вашего сиятельства все вещи доставлены в дом ваш в целости» (24 июня 1785 года); «Вновь никаких вещей на имя вашего сиятельства нет; которые были, те все доставлены в дом ваш» (1 августа 1785 года); «От брата из Архангельска я получил два ящика с костяными вещами, которые я доставил в дом вашего сиятельства» (26 января 1787 года).

В свою очередь, на протяжении всей ссылки Радищева Воронцов поддерживал его, помогал ему материально и обеспечивал сравнительно комфортное пребывание в Сибири — благодаря своей обширной клиентеле и прежде всего И.А. Пилю, назначенному в 1788 году его же усилиями иркутским и колыванским генерал-губернатором. Как писал сам Радищев, единственной причиной особого отношения к нему в ссылке со стороны местных чиновников было далеко простиравшееся покровительство Воронцова. Эта принципиальная позиция Воронцова может быть интерпретирована одновременно и как понятный нам сегодня человеческий жест, и как исполнение обязательств патрона по отношению к своему клиенту, и, наконец, как поддержка своего союзника, если помнить о противостоянии Воронцова с Потемкиным.

В 1780-е годы политические возможности и придворная стратегия и тактика Воронцова во многом определялись его острым соперничеством с Г.А. Потемкиным и его окружением. Воронцов испытывал и личную, и идейную враждебность к Потемкину с самого его появления при дворе в начале 1770-х годов. В 1780-е он находился практически в состоянии войны с ним и его фактотумом — новым фаворитом императрицы Александром Матвеевичем Дмитриевым-Мамоновым. Причинами раздражения и враждебности с его стороны были и происхождение Потемкина — выходца из мелкопоместных дворян (в отличие от Воронцовых, считавших себя потомками боярского рода); и его участие в перевороте 1762 году, который не поддержали ни Воронцовы (за исключением Е.Р. Дашковой), ни их ближайший союзник П.А. Румянцев; и политический курс Потемкина, диктовавшийся его невероятными амбициями.

Начиная с 1785 года Воронцов участвовал в работе сразу над тремя торговыми соглашениями: с Англией, причем предполагалось, что к нему могла бы примкнуть и Австрия; собственно с Австрией; и, наконец, с Францией. Уполномоченными по переговорам, помимо А.Р. Воронцова как главы Коммерц-коллегии, императрица назначила представителей Коллегии иностранных дел А.А. Безбородко, И.А. Остермана и П.В. Бакунина Меньшого. При этом Воронцов, придерживаясь линии на союз с Англией как в торговле, так и во внешней политике в целом, был противником заключения торгового договора с Францией, переговоры о котором начал в 1785 году при поддержке Потемкина новый посол в Петербурге Луи Филипп Сегюр. Целью Потемкина было снять запретительные пошлины с французских товаров и тем самым склонить Францию к поддержке России в грядущей войне с османами.

По сведениям Сегюра, вынужденный вести переговоры о договоре с Францией, единомышленник Воронцова «бессовестный» Бакунин утешал себя надеждами на получение подарка после подписания договора, поскольку якобы состоял «на жалованье» не только у Австрии, но у Англии.

Основываясь на своем опыте более чем двухлетних переговоров, Сегюр в мемуарах характеризовал Воронцова как человека «придирчивого и упрямого», восстававшего против «роскоши». Несомненно, курс Воронцова на сдерживание конкуренции на российском рынке вытекал из его общеэкономических представлений: с помощью запретов и пошлин он стремился сократить ввоз в Россию иностранных товаров; при этом, однако, все торговые привилегии он считал нужным предоставлять английским купцам. Когда после заключения политического союза между Россией и Габсбургами в 1781 году начались переговоры о заключении между ними и торгового соглашения, австрийская сторона сразу подметила, что основная часть русской торговли связана с Великобританией, конкуренция иностранных держав за доступ на российский рынок практически отсутствует, а сама экономика России носит сырьевой характер.

Курс на сдерживание конкуренции, ограничение допуска французских товаров на внутренний рынок и ввоза предметов роскоши — а значительную часть французского экспорта наряду с другими предметами роскоши составляли вина, прежде всего шампанские, — вытекал не только из внешнеполитической обстановки и возможной личной заинтересованности министра, но и из его экономических убеждений.

Еще живя в юности во Франции, он кичился своим рациональным критическим мышлением, которое он стремился применять как к вопросам политики и экономики, так и к повседневной жизни в Париже с его развлечениями и тратами. Впоследствии политэкономический рационализм Воронцова оказался созвучным принципам разумной морали и естественной религии елагинских лож, ритуал которых был приспособлен к понятиям «рационалистической религии».

В сопротивлении, которое Воронцов и Бакунин при поддержке Безбородко оказывали заключению нового торгового договора, предполагавшего большие преференции для Франции, Сегюр видел интерес обоих братьев Воронцовых, боявшихся потерять свое влияние в политических кругах Англии, проводником которого был С.Р. Воронцов. Тем не менее, поскольку и поддержка Франции, и договоры с Австрией (политический 1781 года и торговый 1785 года) и Англией (так в результате и не подписанный) позволяли изолировать Пруссию, то императрица благосклонно относилась к обоим направлениям переговоров.

Потемкин же нуждался в поддержке Пруссии, поскольку мечтал о втором разделе Польши, который, как полагают некоторые историки, дал бы ему шанс стать «вторым Богданом Хмельницким» — получить в личное управление южную часть новоприсоединенных польских земель. Возможно, именно благодаря своей готовности противостоять интересам Пруссии, Воронцов, несмотря на его враждебность по отношению к Потемкину, сумел утвердить свой авторитет в глазах императрицы, которая, по словам французского посла Сегюра, хотя и недолюбливала Воронцова, «но уважала и предоставила его, почти безраздельному, руководству, все торговые дела».

Несмотря на успешную карьеру и награждения орденами Св. Александра Невского в 1781-м и Св. Владимира в 1782-м, репутация Александра Романовича страдала от тянувшегося за Воронцовыми неприятного «шлейфа» — истории со взятками при рекрутском наборе во Владимирском наместничестве, в которой считался замешанным его отец, владимирский генерал-губернатор (с 1778 года) граф Р.И. Воронцов. В марте 1784 года в Сенат поступила жалоба на взятки во время проведения рекрутских наборов в 1782 и 1783 годах, а уже в конце 1784 года сенаторы князь М.М. Щербатов и Н.И. Маслов были назначены императрицей для проведения ревизии во Владимирском, Костромском и Ярославском наместничествах. Помимо изучения результатов губернской реформы 1775 года, они должны были исследовать вопрос о том, было ли местное начальство замешано во взятках, о которых шла речь в жалобе.

После проведенного в начале 1785 года осмотра началось следствие. Виновными в злоупотреблениях были признаны нижние чины, о чем императрице и было представлено заключение; о роли покойного генерал-губернатора Р.И. Воронцова в нем ничего не говорилось. Вердикт на этот счет общественного мнения, однако, был, похоже, вполне определенным. В своем памфлете «О повреждении нравов в России» (1786–1789 годах), написанном как раз в те годы, когда шло разбирательство по делу о взятках, Щербатов прямо клеймит Р.И. Воронцова как взяточника — причем тот якобы был таковым уже на момент своего назначения в 1778 году во Владимир. Хотя при нем, как писал Щербатов, «семь лет разоренье народное продолжалось, а следствие повелено учинить токмо за два года [т.е. 1784–1785 годы]», императрица дала понять Воронцову, что знает о его «грехах», прислав в 1783 году вельможе в подарок на именины кошелек:

Граф Роман Ларионович Воронцов, во все время своей жизни признанной мздоимцем, был определен в наместники во Владимир и не преставал обыкновенные свои мздоимствы производить. Но сокрыты оные были от государя, который токмо двоезнаменующим знаком: присылкою большого кошелька его укорил.

Получив такой подарок с намеком, Воронцов якобы умер от испуга. Тем не менее, несмотря на свою личную неприязнь к Р.И. Воронцову, с его сыном Щербатов поддерживал весьма теплые отношения. Императрица же, затребовав в декабре 1789 года заключительный доклад Сената 1786 года о взятках во Владимире, вдруг заявила об Александре Романовиче, что «он таков же», как и его отец.

Вероятно, у императрицы сложилось представление о Воронцове не только как о крайне прагматичном политике, но и как о дельце, не упускающем своей выгоды, по крайней мере в китайской и дальневосточной торговле. В 1788 году она отклонила поданный ей доклад о наделении монополией на пушной промысел и освоение Аляски и Алеутских островов Г.И. Шелихова и его партнера по Северо-Восточной компании купца И.И. Голикова, что отдало бы в руки компании всю тихоокеанскую торговлю России. За этим предложением Екатерина увидела руку Воронцова: «Президент [Коммерц-коллегии] граф А.Р. Воронцов распространяет дальние виды для своих прибытков».

Тогда же Воронцова и Безбородко заподозрили в срыве переговоров с Китаем: китайская сторона якобы не предложила им достаточно крупной взятки, чтобы убедить их разрешить продолжение приграничного торга. В поступившем в конце января 1788 года из Иркутской губернии в Петербург доносе непосредственным виновником прекращения торговли объявлялся иркутский и колыванский генерал-губернатор И.В. Якоби: он-де, по наущению Воронцова и Безбородко, хотел выманить у китайцев некоторую сумму денег.

Якоби был снят с должности и отдан под следствие в Сенат. Его вина не была доказана, а в 1789 году он и вовсе был оправдан. Однако тем временем на место Якоби стараниями Воронцова был уже назначен И.А. Пиль: на этом трудно контролируемом направлении внешней торговли президенту Коммерц-коллегии было очень важно иметь в должности генерал-губернатора человека, чья карьера на государственном поприще полностью зависела бы от его покровительства:

<...> приняв без всех заслуг моих в ваше покровительство, не оставите ваши благодеянии ко мне продолжать навсегда; на сих днях полученное от его сиятельства графа Александра Андреевича [Безбородко] ко мне письмо, о высочайшем ея величества меня выборе в должность генерала-губернатора Иркутскаго и Колыванскаго, открывает мне существенный вид милостиваго вашего Сиятельства о возстановлении моего благосостояния представительства,

— писал Воронцову Пиль по получении известия о назначении. Конечно, в условиях складывавшейся к концу правления Екатерины II «новой формы злоупотреблений: системы коллективной коррупции» (формулировка Л.Ф. Писарьковой), невозможно представить, чтобы такой высокопоставленный и очень влиятельный сановник, как Воронцов, был вовсе свободен от приносящих выгоду связей.

Сама Екатерина считала злоупотребления, охватившие во второй половине 1780-х годов целый ряд губерний, болезнью роста, которая со временем должна сойти на нет. Формируя свое мнение конкретно о Воронцове, однако, императрица прислушивалась к своему ближайшему окружению, особенно к А.П. Шувалову. Враждебно настроенный по отношению к Воронцову, с которым ему приходилось иметь дело в связи с банковской реформой 1786 года, а затем и в Совете при императрице, Шувалов считал Александра Романовича коррупционером, преследовавшим свой личный интерес при заключении как торговых договоров (прежде всего, с Англией), так и политических союзов, — и вообще «коварством преисполненным» «государственным злодеем».

Имперский посол, например, был якобы в курсе «всех тайн» благодаря Воронцову, хотя на самом деле союз с Габсбургами был важен для Потемкина не менее, если не более, чем для Воронцова. Но если в первой половине 1780-х годов Воронцова не звали на обеды и ужины в самом узком кругу, а только по торжественным случаям, то с началом войны с Турцией в 1787 году ситуация изменится. Императрица пригласила Воронцова вместе с Завадовским в Совет при своей особе, чтобы они поддержали Безбородко, заседавшего там уже второй год, и уравновесили бы тем самым сторону Потемкина. Во второй половине сентября 1787 года Совет собирался два раза в неделю, после чего участники — включая и в Воронцова — оставались обедать или ужинать у императрицы в Эрмитаже.

Поправить свою репутацию в глазах государыни Воронцову удалось благодаря успешно проведенным им в 1780-е годы ревизиям губерний. Императрица, желая знать, какие результаты принесла губернская реформа 1775 года, регулярно отправляла в 1780-х годах сенаторов осматривать недавно учрежденные наместничества. Императрица трепетно относилась к этой самой продуманной и принципиальной реформе своего царствования, поэтому не смогла бы поручить ревизию человеку, которому не доверяла.

В 1781 году сенаторы А.С. Строганов и П.В. Завадовский осматривали присутственные места Санкт-Петербургской губернии; в 1783–1784 годах пришла очередь Воронцова: вместе с М.В. Долгоруковым он был отправлен в Рижскую и Ревельскую губернии. Начиная со следующего года он путешествовал вместе с сенатором А.В. Нарышкиным. В 1785 году они объехали 12 губерний от Пскова до Малороссии, в 1786 году — северные губернии (Архангельскую, Вологодскую, Олонецкую и Выборгскую), а в 1787 году — огромную территорию от Рязанской через Воронежскую и Тамбовскую губернии, Кавказ, Астрахань и Саратов и далее к юго-восточным границам империи, Уфе и Оренбургу. Всего за 1783–1787 годы Воронцов, как член сенатской комиссии для обозрения государства, объезжает с инспекцией половину империи — в общей сложности 29 губерний!

Во время своих поездок Воронцов также находил время писать Дьяконову, хотя говорить о полной сохранности писем не приходится. 25 августа 1785 года (письмо № 6) он писал Дьяконову из Москвы; в 1786 году — 27 февраля из Архангельска (письмо № 10), 23 марта — из Петрозаводска (письмо № 12); в 1787 году — 6 февраля из Воронежа (письмо № 22), 22 марта, 10 и 26 мая — из Саратова (письма № 23, 25, 26). Проводимые им ревизии не были просто формальностью. Указом 20 мая 1785 года императрица предписывала сенаторам Воронцову и Нарышкину отправиться в путешествие по маршруту Псков — Полоцк — Могилев — Смоленск — Новгород-Северский — Чернигов — Киев — Орел — Тула — Калуга — Москва — Тверь — Новгород. Таким образом, писала императрица,

осведомляемся Мы о порядке в оном [управлении], в том намерении, дабы установить везде нужное единообразие и при самом начале, буде что покажется не сходственным с учреждениями Нашими, подать средства на исправление онаго.

Императрица дала сенаторам определенную свободу рук:

Таковой осмотр присудственных мест и в обще всего управления и порядка учинили [бы] во всех означенных губерниях не токмо в губернских городах; но и в уездных, кои на пути вашем будут, или же которые по состоянию их посетить заблагоразсудите.

Последствия ревизий были также весьма существенны. Так, именно в результате освидетельствования Воронцовым и Нарышкиным московских присутственных мест будут приняты решения о закрытии ряда учреждений «из прежних коллегий и приказов, кои по новому управлению Государственному [т.е. «Учреждениям» 1775 года] назначены к упразднению». Среди располагавшихся в Москве учреждений, дела которых ревизоры велели привести к окончанию, оказались Вотчинная коллегия с ее бесценным архивом, который впредь должен был лишь выдавать справки о землевладении по запросам частных лиц; и Юстиц-коллегия и Коллегия экономии, срок существования которых был ограничен первой половиной 1786 года.

Целому ряду других учреждений — Ревизион-коллегии, департаментам Камер-коллегии, бывшей Главной Соляной конторе с экспедицией, Судному приказу, Губернскому департаменту, Главному магистрату и московской монетной экспедиции — было велено дела, «в них имеющияся, привесть к окончанию» под угрозой оставления служащих без жалования. Сенат указал всем от него зависящим местам, «дабы по требованиям означенных старых присудственных мест как в казенных, так и частных людей делах нужныя сведения и справки без малейшаго отлагательства доставляли, и оным законное пособие подавали». Императрица высоко оценила эти ревизии и высказала Воронцову и его коллеге Нарышкину за продолжавшийся почти пяти месяцев 1785 года осмотр империи высочайшее благоволение.

Ревизия 1785 года примечательна для нас тем, что в мае 1785 года во Псков с Воронцовым отправился и Дьяконов, о чем мы узнаем из его писем. 16 июля 1785 года Дьяконов пишет Воронцову, находящемуся где-то на полпути между белорусскими и малороссийскими губерниями: «Первая притчина медления моего в деревне по приезде моем изо Пскова уже известна вашему сиятельству, каторая удержать меня могла бы одну только неделю <...>» (письмо № 5). Через три с лишним года, в письме от 18 октября 1788 года, Дьяконов напомнит Воронцову об их совместной поездке во Псков, когда узнает о назначении И.А. Пиля иркутским и колыванским генерал-губернатором:

<...> по случаю бывшаго 22 сентября произвождения продолжил бы еще несколька мою беседу <...> сравнением участи моей и моего жребии со жребием особливо пскавскаго губернатора Зуева, не говоря уже о господине Пиле, ни о барской барыне, каторыя ваше сиятельство в бытность нашу во Пскове так ладно и впопад назвать изволили и каторая ныне по старшинству своему и по редкому достоинству Ив: Алфер: [Пиля] поступила однако же в иркуцкия наместницы! (письмо № 34).

Как Дьяконов оказался в «обозе» ревизоров? Возможно, он поехал навестить своего старого знакомого: в послужном списке Пиля значится служба с 1770 по 1775 год в чине полковника, а затем бригадира в Ладожском пехотном полку, расквартированного в Ревеле. В те же годы Дьяконов в чине подполковника служил кригс-комиссаром при Лифляндской и Эстляндской дивизии.

Вполне возможно, именно на службе, где-то между Ригой и Ревелем, и произошло их знакомство. Старым знакомым Дьяконова был, видимо, и вице-губернатор Зуев, которого он мог знать со времен Семилетней войны. Просил ли Дьяконов Воронцов взять его с собой во Псков, или вельможа сам предложил ему эту поездку? Двигало ли им только любопытство или какие-то старые дела? Возможно также, что Дьяконов понадобился Воронцову как надежный и преданный человек, искренне готовый ему услужить. Так, Дьяконов вернулся домой из поездки потому, что Воронцов отправил с ним письмо к Безбородко, хотя с передачей послания отставной бригадир замешкался:

Но сколь скора пришол в некоторое состояние, что ходить можна, паехал 9-числа [июля] в Город единственно толька для вручения графу Александру Андреевичу письма от вашего сиятельства, мне даннаго, каторое столь долго у меня против воли моей задержалось. В четверток приехал сюда [в Петербург], и на другой день после абеда в 6м часу паехал к графу, изготовясь принести извинение, что так опоздал вручением письма (письмо № 5).

Очевидно, что Воронцов отправил с ним письмо, которое не хотел доверять ни почте, ни курьерам, а избрал верного человека для его доставки лично в руки. Дьяконов, однако, был разочарован тем, что его услуги больше не понадобились: «Я вот о чем теперь еще сожалею, что вы не изволили меня взять с сабою во все путешествие; в коем имел бы я бóлея случаев изъявить мое усердие и чувствительную преданность, особливо же при таковом неожиданном случае, каковой с вами воспоследовал».

Ситуация с отправкой письма выглядит подозрительно: не может ли быть, что послание к Безбородко было для Воронцова лишь предлогом, чтобы отправить Дьяконова домой? Но не исключено, однако, что Воронцов и в самом деле как-то использовал Дьяконова в качестве политического агента, т.е. в основе отношений патрона и клиента лежал, как это и полагалось, взаимный интерес. Во второй половине мая 1788 года, по сведениям Гарновского, Воронцов отправил Дьяконова с каким-то поручением:

[Дьяконов] <...> отправился третьяго дня, будто бы собственнаго ради любопытства своего, во Псков, Полоцк, Смоленск, Могилев, Чернигов, Киев, Новгород-Северской, Украйну, Саратов, Астрахань, Кизляр и чрез линию обратно сюда. Чуть ли и сей не шпионом [Воронцова] отправлен.

Мы видим, что Дьяконов фактически повторил маршрут сенатских ревизоров в 1785–1787 годах, но не знаем, что именно он должен был «разведать» по пути. Датировка поездки Дьяконова у Гарновского вступает в конфликт с более надежным источником — свидетельством о свободном состоянии мальчика Ореста Кипрейского, представленным в Академию художеств за подписью Дьяконова и датированным 16 мая 1788 года. Предположим, что Дьяконов отправился в такую поездку после подписания этого документа, хотя бы даже на следующий день: мог ли он успеть проехать такой путь и вернуться к Воронцову приблизительно до середины июля 1788 года — срока, который оба корреспондента фиксируют в своих позднейших письмах (письма № 33, 34) как момент их расставания? Возможно, Дьяконов, наоборот, выехал в путь раньше и к середине мая 1788 года уже успел вернуться домой, в Петербург или в Мурино? Кроме того, он должен был бы писать с дороги Воронцову, если только ему не было велено сообщить нужные сведения устно по возвращении. Так или иначе, писем за первую половину 1788 года в нашем распоряжении нет.

Одной из важнейших внутриполитических реформ, осуществленных при участии Воронцова в 1780-е годы, было преобразование государственных банков. В результате реформы один из «милостивцев» Дьяконова, П.В. Завадовский, которого А.П. Шувалов именовал «Махиавел и исполнитель на бумаге умоначертаний Воронцовых», возглавил новый Заемный банк, а сам Воронцов получил бриллиантовую звезду и крест к ордену Св. Александра Невского, которым был награжден еще в 1781 году, а также 50 тыс. рублей (письмо № 15).

Воронцов вернулся из сенаторской поездки в северные и северо-западные губернии (Вологодскую, Архангельскую и Олонецкую) в начале апреля 1786 года и сразу погрузился в реформирование банковской системы империи. К реорганизации банков императрицу подтолкнула поданная ей в начале 1786 года записка главного директора Ассигнационного банка А.П. Шувалова, предложившего для решения финансовых проблем империи преобразование банков и денежной системы в целом. Шувалова волновал, в частности, стремительный рост дворянского долга. Эта озабоченность была частью большой общеевропейской дискуссии о чрезмерном потреблении и роскошном образе жизни высших страт общества.

Не чужда была озабоченность этими явлениями и Воронцову: на посту президента Коммерц-коллегии он, как мог, участвовал в борьбе с ними, ограничивая конкуренцию между иностранными товарами на российском внутреннем рынке. Еще в юности в письмах из Франции он вслед за экономистами-физиократами обличал «роскошь питербургскую», состоявшую в том, «чтобы иметь все то, что в Париже в моде», и наносившую удар «нашему состоянию». Новый Заемный банк должен был предотвратить «упадок» дворян и помочь дворянским семьям сохранить свои имения, а также облегчить положение купечества, зависящего от иностранных ссуд. За основу реформы были приняты предложения А.П. Шувалова: финансовое, об эмиссии новых ассигнаций без стопроцентного металлического покрытия, и институциональное, касающееся укрепления управления банком и расширения его функций.

В обеспечение привилегий, дарованных Жалованными грамотами 1785 года дворянству и городам, создавался Государственный заемный банк, а в его основу были положены капиталы упраздненных в том же 1786 году дворянских банков. Несмотря на возражения генерал-прокурора, не согласного с не обеспеченной металлическими деньгами эмиссией, сочиненный комиссией в составе Безбородко, Шувалова и Воронцова план был одобрен императрицей 15 июня 1786 года, а 28 июня 1786 года — в день годовщины переворота 1762 года — был опубликован Манифест о банковской реформе.

По словам историка банковского дела А.В. Бугрова, по сути это была не реформа государственных банков, а только изменение расклада влияния крупных вельмож на банк и изменение формы его указных документов, впервые получивших наименование «устава». Автором проекта обновления Дворянского банка, выдававшего кредиты под залог имений, был П.В. Завадовский, выдвинувший идею создания единой банковской системы, в состав которой входили бы Заемный и Ассигнационный банки, взаимно поверяющие счета друг друга. Он сам предложил свою кандидатуру на должность руководителя нового Заемного банка. Это позволяла ему репутация его как человека, знакомого с деятельностью западноевропейских кредитных учреждений.

Императрица считала полезным объединить банки под управлением Завадовского, однако, видимо, столкнулась с протестом Шувалова, и объединение, обозначенное манифестом 28 июня 1786 года («ибо сии оба Наши Банка, связуя их взаимностию един другому вспомогающею в успехе и отправлении дел, считаем Мы за один состав»), фактически не состоялось. Во второй половине 1786 года Завадовскому было поручено сочинение отдельного устава для Заемного банка, но право эмиссии и учета векселей оставалось за Ассигнационным, что ставило его над другими государственными кредитными учреждениями, несмотря на правило взаимной проверки счетов двумя банками. Главным директором Ассигнационного банка оставался А.П. Шувалов, однако общее заведование казенными банками принадлежало генерал-прокурору А.А. Вяземскому.

Таким образом, Воронцов и Завадовский проиграли Шувалову битву за контроль за банками в то же самое время, когда Воронцов вынужден был пойти на уступки Потемкину в переговорах о торговом трактате с Францией. Хотя полученное им вознаграждение могло, вероятно, до некоторой степени примирить Воронцова с этим фактом, именно осенью или в начале зимы 1786 года (до отъезда в январе 1787 года с ревизией на юг и юго-восток империи) Воронцов не сумел устроить Дьяконова на службу в новый банк, объяснив это некими «обстоятельствами», которые он не может разглашать.

Не до конца понятно, почему Воронцов «возил» Дьяконова к своему недоброжелателю Шувалову, а не действовал через другого директора — Завадовского (письмо № 25). Вероятнее всего, причиной тому была именно яростная борьба за главенство над банками между Шуваловым и группировкой Воронцова. К концу 1786 года стало понятно, что идею создания единой системы банков, контролируемой Завадовским, отстоять не удастся. Самому же Завадовскому было поручено сочинение устава для Ассигнационного банка.

Тем не менее банковская реформа окажет самое непосредственное влияние на финансовое положение Дьяконова и его планы в последние годы жизни: к весне 1787 года Дьяконов заложил своих крестьян в новый банк с намерением потратить полученные деньги в том числе на путешествие в Европу.

В 1787 году, после легендарного путешествия императрицы в Крым, позиции Потемкина укрепились, однако все еще «остались люди, которые роют подкопы, да и рыть, доколе партия, противоборствующая его светлости, не истребится, не перестанут», — намекал на Воронцова и его окружение адъютант Потемкина Гарновский. Действительно, позиции Воронцова были к этому времени достаточно прочными, чтобы он мог продолжить противостояние с Потемкиным в Совете при императрице, где они вместе с Завадовским стремились подорвать авторитет светлейшего в глазах государыни, чтобы добиться его замены как главнокомандующего на фельдмаршала П.А. Румянцева, который в начале войны вернулся к прежнему открытому противостоянию с Потемкиным, обвиняя его в плохом снабжении армии и стратегических провалах первых месяцев войны.

Императрица дважды предупредила Завадовского, что не станет терпеть, «что кто-нибудь покусится причинять хоть малое его светлости оскорбление», и рекомендовала дать знать об этом Шувалову и Воронцову. Тем временем Дмитриев-Мамонов, желавший сам занять место докладчика по иностранным делам, всячески преследовал члена кружка Воронцова — Безбородко, причем делал это по собственной инициативе, без всякого науськивания со стороны Потемкина. Хотя императрица защищала своего секретаря от критики со стороны фаворита, Воронцов пытался убедить императрицу, что за атаками на Безбородко стоит сам Потемкин.

Однако и эти интриги не смогли разрушить репутацию Воронцова в вопросах внешней политики. В 1788 году, когда Швеция атаковала империю на севере, остро стоял вопрос о том, чтобы не допустить вступления в войну Пруссии, поводом к чему могла стать военная помощь, оказанная российскому флоту ее противницей Данией. В Совете «сделались две партии, когда, напротив сего, прежде [до войны со Швецией] никто в Совете не посмел противоречить Воронцову и союзникам его, почитая изречения их почерпнутыми из монарших уст». Потемкин и его сторонники считали, что Воронцов как раз стремится развязать войну с Пруссией, чтобы помешать реализации амбициозных планов Потемкина на юге. В связи с дебатами в Совете при императрице о том, какую тактику следует выбрать в письмах к прусскому королю, А.П. Шувалов якобы так высказывался о Воронцове и его ближайших соратниках («социетете»):

Воронцов главная всему пружина, человек тот, которой во всех своих деяниях и предприятиях не имеет другой цели, кроме причинения вреда его светлости [Потемкину] <...>; интересант, советник многих для России безполезных коммерческих трактатов, от которых только он и товарищи его получили свои корысти, словом сказать, коварством преисполненной государственной злодей; Завадовский первой ему друг и товарищ, потатчик, Махиавел и исполнитель на бумаге умоначертаний Воронцовых, а Безбородко верховая лошадь Воронцова, человек, впрочем, добрый и полнаго понятия, но по связи своей опасной. <...> Я вас уверяю, что грозящая нам прусская война и сопряженныя со оною многия неприятности суть дела, от вымыслов их родившияся, дабы им тем удобнее удалось в мутной воде рыбу ловить.

Несмотря на острое противостояние с партией Потемкина, в 1788 году Воронцов нашел способ подобраться к фавориту и заставить его благосклоннее относиться к себе, убедив Дмитриева-Мамонова, что «социетет» — не враги Потемкину. «Князь [Потемкин] пишет к графу Александру Андреевичу [Безбородко] дружески. Это неправда, чтоб они князю были злодеи. Как бы то ни было, и князь уважает их, как людей умных, государству полезных и мне необходимо нужных. Для чего же и тебе себя так не вести», — убеждал Гарновского фаворит. Эти «правила» фавориту внушил якобы Воронцов, и теперь он «владычествует всем», а граф Дмитриев-Мамонов «ослеплен, не видит сего» и «обходится с социететом ласково». Неслучайно наблюдение Гарновского, сделанное в том же 1788 году: «Сей граф [Воронцов] навязывался безпрестанно к г. Мамонову с прошением позволения посещать библиотеку его и пользоваться оною», да и в целом Гарновский отмечает, что авторитет Воронцова вполне устойчив: «Во время ежедневных собраний, бываемых при дворе пред обедом и после онаго, государыня изволила наиболее разговаривать с гр. Воронцовым, отводя онаго на сторону».

1790-й год становится важным этапом в жизни А.Р. Воронцова. С одной стороны, по случаю заключенного мирного договора со Швецией 3 августа 1790 года он был пожалован осыпанной бриллиантами табакеркой с портретом императрицы. С другой, его протеже Радищев к тому моменту уже месяц с лишним сидел в крепости. Его сочинение «Путешествие из Петербурга в Москву» появилось в продаже в мае 1790 года, а 30 июня Радищев был арестован. Уже через день, 2 июля, Воронцов передает «в дом Радищева» 200 руб. В конце того же месяца Воронцов дает свояченице Радищева Елизавете Васильевне 1000 руб. на выкуп вещей, заложенных в пользу детей Радищева в ломбарде, «а всего за год 2200», — тщательно записывает он в своей приходно-расходной книге.

Следствие по делу Радищева велось не формальным образом — через уголовную палату губернии, а неофициально: фактически им руководила императрица через графа А.А. Безбородко, а вел дело сам С.И. Шешковский, обер-секретарь Тайной экспедиции Сената, которого боялись даже высокопоставленные особы. Однако гроза царедворцев не был неподкупен. 27 августа Воронцов делает важную запись: Шешковскому «дано 300 руб. за употребление для AN [Радищева]» — видимо, за «снятие оков». Воронцову определенно удалось смягчить выпавшие на долю его протеже физические тяготы, не говоря уже о том, что ходатайство Воронцова сыграло свою роль в том, что смертный приговор писателю был заменен ссылкой. Воронцов, скорее всего, не был в курсе готовящегося «подрывного» издания: тут, по словам А.И. Старцева, «их пути расходились».

Радищев не простер свое доверие к Воронцову настолько, чтобы познакомить его с рукописью «Путешествия». По словам сестры Воронцова княгини Дашковой, она всегда знала, что протеже ее брата в будущем может написать нечто «предосудительное», но когда получила от Александра Романовича письмо о том, что ее пророчество сбылось, а Радищев осужден к ссылке в Сибирь, она была опечалена его судьбой, но в особенности — горем своего брата, «так как знала — оно пройдет нескоро».

Хотя слухи о том, что и Дашкова, и Воронцов были «побудителями» сочинениям Радищева, конечно, дошли до императрицы, Воронцов далеко не сразу ушел в отставку. Дело Радищева, несомненно, пошатнуло его положение, но, если верить воспоминаниям Дашковой, в отставку он не собирался, а Екатерина как будто на ней не настаивала. Потемкин — основная, вероятно, мишень Радищева — был слишком занят войной на юге империи, да и посланная ему императрицей книга, в которой он был изображен едва ли не восточным сатрапом, роскошествующим под стенами какой-то крепости, не произвела на него большого впечатления: «Не сержусь. Рушеньем очаковских стен отвечаю сочинителю», — якобы ответил он императрице.

Новый фаворит П.А. Зубов воспользовался делом Радищева, чтобы бросить тень на Воронцова, но, по словам Дашковой, «на Екатерину Великую его усилия не произвели впечатления». Только когда к этим атакам добавились интриги со стороны генерал-прокурора Вяземского (которые не были, впрочем, чемто новым для Воронцова), «дурное настроение» заставило сановника просить отпуска на год. Таким образом, несмотря на все подозрения в отношении Воронцова, императрица еще около года продолжала пользоваться его административным опытом и знаниями: в конце концов, вокруг нее оставалось не так много людей, особенно профессионалов-администраторов и министров, тонко разбирающихся во внешнеполитической конъюнктуре.

Потемкин — неизменный собеседник и советчик Екатерины по всем вопросам — уже несколько лет был занят войной на юге, а в октябре 1791 года умер от какой-то инфекции посреди молдавской степи. В том же году, наконец, и Воронцов подал прошение о годовом отпуске, причем, как уверяет Дашкова, причина — «привесть здоровье свое в лучшее состояние» — была лишь предлогом. Через год он просил о продлении отпуска, а в 1793 году запросил, наконец, отставки, чтобы «не занимать тщетно места и должностей, кои по болезням своим, <...> никак исправлять не в состоянии». «Естьлиб не совершенное разстройство моего здоровья, я б никогда и не помыслил трудить Ваше Величество о своем увольнении, тем паче что и по долгу вернаго подданнаго, так не менее и по склонности к упражнениям, я в том только и находил себе удовольствие, чтоб служить вашему импер[аторскому] величеству», — завершил свое прошение Воронцов.

В раздражении от его письма, Екатерина писала Безбородко, требуя заготовить указ об отставке: «Не спорю, что он вам дорог и что таланты имеет, всегда знала, а теперь наивяще ведаю, что его таланты не суть для службы моей и что он мне не слуга. Сердце принудить нельзя, принудить не имею права быть усердным ко мне, кто не есть. Разведены и развязаны будем навек ч[ерт] е[го] п[обери]».

Тем не менее звездный час Воронцова был еще впереди. Уже в конце марта 1801 года новый император Александр I назначит его членом составленного из вельмож екатерининского царствования Непременного совета при своей особе, а в сентябре 1802 года — первым министром иностранных дел в ранге государственного канцлера. На этих постах Воронцов будет иметь огромное влияние: прежде всего, на Комиссию составления законов и Сенат, реформу которого он попытается инициировать. Один из самых известных его проектов — имеющая черты традиционно-архаической конституции «Грамота российскому народу», представленная на рассмотрение Непременного совета в августе 1801 года Воронцов рассчитывал на ее обнародование во время коронации императора Александра в сентябре, но эти планы так и остались на бумаге.

Последние годы Воронцова будут посвящены борьбе с наполеоновской Францией и формированию Третьей коалиции в составе Англии, Австрии, Швеции и Сицилии. Договоры с этими государствами были заключены в 1804–1805 годах, когда Воронцов управлял государственными делами из своего поместья Андреевское во Владимирской губернии. В январе 1804 года он попросил у императора бессрочный отпуск, но продолжал возглавлять министерство. С собой в Андреевское он увез целый штат канцеляристов и фельдъегерей, постоянно оставаясь на связи с товарищем министра князем Адамом Чарторыйским. Воронцов умер в Андреевском 3 декабря 1805 года и был похоронен в местной церкви.
IQ