07 октября 2022
В 1912 году в Санкт-Петербурге впервые в России вышел полный перевод книги «Душа ребенка» немецкого психолога Вильгельма Прейера, а в Москве миру явили Ариадну (Алю) Эфрон, первенца Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. События, казалось бы, разные, но не будем торопиться. О том, как поэт становится исследователем, как в записях о ребёнке «читаются» его родители, а в раннем детстве обнаруживаются ключи ко взрослым реакциям, IQ.HSE рассказывает к 130-летнему юбилею Марины Цветаевой и 110-летию её дочери.
Светлана Салтанова,
редактор IQ.HSE,
автор книги «Марина Цветаева. Возвращение.
Судьба творческого наследия поэта
на фоне советской эпохи. 1941-1961»
В предисловии к «Душе ребёнка» российский издатель предупредил примерно так: перед вами практическое руководство, но если заблудитесь во «множестве сообщаемых фактов», есть приложение-образец.
Образцом был детальный обзор Прейером развития своего сына от рождения до трех лет. Применённый учёным метод систематического наблюдения сделал книгу знаковой, а автора — одним из основоположников детской психологии как самостоятельной науки.
Мать Али подобных экспериментов не ставила, однако действовала фактически так же. Первый поцелуй, первая большая прогулка, «первая муфта, совпавшая с первым насморком», новые слова, любимые занятия, меняющийся характер… — детальность и систематичность записей Цветаевой о маленькой дочери известны. Из 12 записных книжек поэта (и сохранившихся фрагментов ещё трёх) первые две почти полностью посвящены Ариадне. Она же неизменный персонаж дневников и писем до отъезда из советской России в 1922-м.
Научным тот материал, конечно, не был, но послужить исследовательским целям мог бы. И может — за прошедший век поменялось лишь направление интереса. Тогда — от будней отдельно взятого малыша к постижению детской души в принципе. Сейчас наоборот — от ставших общеизвестными законов к «расшифровке» ребёнка с приставкой «чудо».
В необычности девочки никто не сомневался. «“Макс, как ты себе представляешь Алю в будущем? Какова должна быть нормальная дочь Сережи и меня?” — задавая вопрос Максимилиану Волошину, Марина провоцировала и получала: «— “И Вы ещё думаете, что у Вас может быть нормальная дочь?!”».
В ответе ничего кроме правды. Обе линии — отцовская и материнская — замес яркого, сложного, противоречивого. В тихий омут «нормальности» такое не затянет.
Обязывало даже имя, которое подбирали долго и дали, по признанию Цветаевой, «от романтизма и высокомерия». С учетом того, что высокомерие понималось как высота требований к себе и другим, программа закладывалась не слабая.
Она и сработает. Ариадна будет литературно и художественно одарена, к четырем годам начнет «бегло и осмысленно» читать, к пяти — писать. К шести–семи — «связно и вполне <…> грамотно» вести дневники с отнюдь не детскими размышлениями и слогом.
Но так — позже. Утром 5 (18) сентября 1912 года родился не готовый уникум, а развитие в раннем детстве пошло от показателей вполне типичных.
Говоря «раннее», в основном ограничимся самым началом — кратким, но важным отрезком от сентября 1912-го до возвращения семьи из Крыма в Москву в июле 1914 года. Время, когда у совсем молодых Марины (20–21 год) и Сергея (19–20 лет) еще длился «единственный в их жизни период бестревожного счастья», а Аля вставала на ноги не только в прямом смысле — закладывалось и формировалось ее эмоциональное отношение к миру.
В 1 год 3 месяца «знала, т.е. говорила 30 слов», фиксирует Марина. Прекрасно, да не удивительно. Автономная (начальная) речь с разноцветьем «ку» и «тама» — в стандартных пределах: до 30 лепетных слов, утверждают психологи, малыши осваивают к концу первого года.
Словарный запас 1 года 7 месяцев — около 300 слов, «а два месяца назад знала всего 60». Пример — хоть сейчас в учебник: лексический взрыв, когда скорость усвоения новых слов резко увеличивается, у многих детей случается как раз в этом возрасте.
«Вчера Аля начала говорить фразы — запомнить! 1 г. 7 1/2 мес.! — “Пасён… Барбос… гайкий!” (Пошел Барбос, гадкий!)». И опять в порядке вещей: за лексическим взрывом возникают предложения из двух–трех слов, чаще всего — из таких же «барбосов», то есть субъекта и его действия.
«Что в Але поразительно — это её сознательность. Все слова и жесты осмысленны», — замечает Цветаева. С этого же времени (1 год 8 месяцев) в записные книжки заносятся фразы дочери, «не заученные, а ею самой скомбинированные». Младенческий лепет в прошлом. На новом этапе будут подхватываться правила построения речи.
Позже, как и большинство двухлеток, Аля начнет постигать свое «Я», изъясняться от первого лица, проявлять зарождающееся чувство собственности:
«— “Ты — гадкая!”
— “Нет, я не гадкая, — я А. С. Эфрон”.
<…>
Хочешь быть мальчиком или девочкой?
— “Хочу быть Алей”.
<…> играя с 4ехлетней девочкой — Верочкой.
— “Девочка, нельзя трогать мой песок, а то я тебя убью!”
Девочка, тихо и совершенно спокойно:
— “Я сама тебя убью.”»
Словом, всё типично. Но — лишь до поры. Пройдёт немного времени и средний уровень забудется. Настолько, что, погружаясь в дневники с детским почерком, забываешь о возрасте их автора. «Все встали. Марина взяла меня на руки», — рассказывает Ариадна в шесть лет, а у тебя невольный вопрос: «Как?! Кого… на руки?»
Волшебное превращение? Нет, если сместить фокус с ребёнка на родителей. Регулярно отмечая изменения во внешности, пополнение лексикона, прибавку зубов и веса дочери, Цветаева идёт дальше — изучает её как явление, внимательно смотрит, следит за реакциями.
Как Аля знакомится с окружающим и с собой, что любит, чему удивляется? «Читает», повторяя чьи-то движения, тянется к картинкам в книгах, подолгу «пишет» палочкой на песке — и вот процесс уже направляется в нужное русло: интерес начинают поддерживать и развивать.
События не форсируются, ростки одарённости не вытягиваются наружу насильно, их замечают и разворачивают к свету. Подход интуитивно мудрый и в общем-то удивительный, поскольку в 20-летней Марине вне её новой — материнской — роли бродят совсем не педагогичные стихии максимализма, своенравия, дерзости.
Были мы — помни об этом
В будущем — верно лихом! —
Я — твоим первым поэтом,
Ты — моим лучшим стихом.
Обращение к дочери — формульное: «лучший стих» — точнее не скажешь. Однако стих надо ещё суметь написать.
При знаке равенства между тетрадями и жизнью, для Цветаевой бесспорном, логично, что стихотворение и ребенка помещала в одно пространство и создавала по одному закону. «Постепенное выявление черт — вот рост человека и рост творческого произведения», — размышляла в статье «Поэт о критике». Или же — подход к поэзии как труду в «Искусстве при свете совести»: «На сто строк десять — данных, девяносто — заданных: недававшихся, давшихся, как крепость — сдавшихся, которых я добилась, то есть дослушалась».
В совместности с Ариадной этих девяносто в разные годы будет с избытком и не всегда на пользу. «…не воспитывала — испытывала», — вспоминала Марина «школу» собственной матери и повышала градус требовательности на свой лад: чем больше разочаровывалась в окружающих, тем сильнее нуждалась в Але, а чем сильнее нуждалась, тем жёстче с неё спрашивала.
Но это потом. В исходной точке (раннем детстве) непростое цветаевское материнство только начиналось, и «дослушиваться» значило учиться — видеть, понимать и направлять.
Первые месяцы Аля провела в доме, купленном родителями в июле 1912 года. «Особнячок» в Малом Екатерининском переулке Москвы наполнился гаданиями: на кого похожа, какой вырастет…
Мать вглядывается пристально и иной раз хочет разглядеть свои фантазии. «Говорю заранее: у неё будут серые глаза и чёрные волосы», — «колдует» Цветаева в дневнике декабря 1912-го. Через пять лет объяснит: «Это было скорее желание, чем предсказание».
На самом деле краски другие и пророчить придётся не в свою пользу: «Девочка, конечно, пойдет в Сережу. Я, маленькая, была очень крупная и круглая. У неё же всё в длину».
Внешностью действительно «пойдёт». Личностные черты унаследует от обоих, с перевесом качества, которое потом отнесёт к фамильному отцовскому: «Каждый в этой семье был наделён редчайшим даром — любить другого (других) так, как это нужно было другому (другим), а не самому себе».
Семью матери определит иначе: «некое объединение человеческих одиночеств и несовместимостей». Что особенно точно про Марину, феноменально концентрировавшуюся на своём (творческом). «Пока не научитесь всё устранять, — запомнили её слова современники, — через все препятствия шагать напролом, хотя бы и во вред другим — пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание — большой работы не дадите».
Концентрация предельная. Эксперимент над собой. Испытание для близких. Тем контрастнее диалог с дочерью в 1919 году:
— «Аля, как ты себя чувствуешь?»
— «Я чувствую себя так, точно у Вас жар».
И вывод по сути: «Думает обо всём, кроме себя. — Не я, а Мир. —»
Откликом на людей — умением сосредотачиваться на них, реагировать на то, что делают, предсказывать, что думают, быть внимательной и заботливой Ариадна-ребёнок удивительна не меньше, чем литературным талантом. Впрочем и талант, вероятно, из того же источника.
«Когда чего-н<и>б<удь> испугается, а пугается постоянно — очень нервна — тотчас же кричит: “Боится!”» и «плачет, схватившись руками за голову» — наблюдает Цветаева. Раз за разом повторяется одно и то же: «искажённое лицо» из-за прогремевшего грома, оцепенение от шелеста листьев или обнаруженного на дорожке кусочка ваты, ужас перед новыми игрушками и механизмами.
«Чувствительность у неё чрезмерная», — объяснит Марина. Значит, натура тоньше, переживания глубже, эмоции ярче, предрасположенности к творческому больше. Врождённое качество, поспособствовавшее развитию восприимчивости, в случае с Ариадной Эфрон огромной, от которой и человеческий отклик, и дарование к предметам — письму и рисунку.
Способность принимать и усваивать «сигналы», похоже, действительно была колоссальной. Усваивать — не подражать образцу, не следовать за, чтобы приспособиться под. Вернее так: подражать и следовать, но прорабатывая влияние через собственную душу. Отзываться, впитывать и на соединении «извне–изнутри» выдавать нечто необыкновенное.
Трёхлетний гений — в Душе — определила многообещающего первенца Марина Цветаева и взращивала вровень себе. Хотя через несколько лет после «гаданий» в Малом Екатерининском уже знала: «реинкарнации» не произошло. Детально сопоставив себя и Ариадну («Я и она в 7 л.»), пропишет различие, а затем и сходство — не наружное и не с собой. В письме к мужу в феврале 1921 года это прозвучит однозначно: «Господи, как нужна Ваша родств<енная> порода! Вы во многом бы её поняли лучше, точнее меня».
Как Сергей Эфрон понимал Алю-младенца, неизвестно. Его записей той поры нет, в Марининых же он возникает эпизодически. Не эпизодически вообще, а в качестве отца, контактирующего с ребёнком.
«Серёжа учит латынь, Аля русский» — отношение Цветаевой к обоим одинаково: оберегать и создавать условия. С одним нюансом: оберегать дочь — это еще и ревновать. Слово «ревность» открывает записную книжку 1913 года, а само чувство раскладывается на составляющие: смесь «гордости, оскорблённого самолюбия, горечи, мнимого безразличия и глубочайшего протеста».
Эта буря — в ответ всего-то на повторение годовалой крохой имени «Лиля». Сёстры Сережи Лиля (Елизавета) и Вера, няни, друзья, знакомые... Бурю по разным поводам мог вызвать любой. Думать, что муж в тех списках не значился, как-то не получается.
Наверное, всё было непросто и со временем усложнилось. В 1916 году Сергей признавался: «Всякое мое начинание по отношению к Але встречает страшное противодействие. У меня опускаются руки. Что делать, когда каждая черта Марининого воспитания мне не по душе, а у Марины такое же отношение к моему. Я перестаю чувствовать Алю — своей».
Но 1916-й — это уже после первых проверок раннего брака на выживаемость. В Крыму 1913–1914 годов Сергей — в версии жены, красавец с «жестами принца» — экзаменуется на аттестат зрелости, а Ариадна подрастает, задаренная игрушками и одеждами. Платьица — одно, другое, третье… и восторженное удивление: «Господи, куда они потом все денутся?»
Если бы только платья. «Денутся» империя и люди. «Когда я думаю об огромном количестве всего написанного ею и потерянного нами, мне страшно», — делилась Ариадна Сергеевна в 1950 году с Борисом Пастернаком. Из Туруханска, где находилась в ссылке на вечное поселение, она готовила послание Сталину, полагая, что так поможет публикации в СССР книги матери. Высшая мера наивности, в которой дочь будет похожа на отца, к тому времени почти десять лет как расстрелянного — 16 октября 1941-го, через полтора месяца после самоубийства Марины Цветаевой.
Материалов, связанных с Цветаевой и её семьей, погибнет много: часть оставленного за границей, пропавшее в СССР после ареста Ариадны в 1939-м, изъятое и исчезнувшее при аресте Анастасии Цветаевой. В довоенном и дореволюционном Крыму этого не предвидится, но, почти пошагово документируя настоящее, Марина определённо работает на будущее:
«С<ерёжа> глубоко и горячо возмущен моим частым сниманием Али. — “Меня бы совершенно удовлетворила Алина карточка с пальчиком, — все остальные я свободно мог бы выбросить. Одна только карточка от Алиного детства!”
— “Ну, хорошо, и оставайтесь с этой одной, а я останусь с целым альбомом” — полусерьёзно ответила я».
В итоге с «альбомом» остались мы. Основная часть наиболее ранних — крымских портретов Ариадны Эфрон хранится в РГАЛИ: около 10 (без учета повторяющихся отпечатков с одного негатива) индивидуальных и групповых снимков сентября 1913–апреля 1914 годов. Немного, но достаточно, чтобы оценить правдивость записных книжек и увидеть «бриллиант» воочию.
После возвращения в Москву до следующей крымской поездки пройдёт почти год. Марина с дочерью поедут в Коктебель 20 мая 1915-го, и это во многом уже другая история. Для Али особенно — примерно с 2,5 лет она начинает помнить себя.
Детство становится «наиярчайшей явью», а его летописцем не только поэт-исследователь. С 1919 года Ариадна откроет первую тетрадь для собственноручных регулярных записей, и так же, как в дневниках Цветаевой царил чудо-младенец, в Алиных предстоит царить матери. Любовь к ней, служение ей, зависимость от неё достигнут накала, от которого бросает в восхищение и в ужас.
«Наш с ней случай был необычный и м.б. даже — единственный. (У меня есть ее тетради.) Да и моё материнство к ней необычный случай», — подытожит Цветаева в 1934-м, когда прежнее притяжение, казалось бы, «размагнитилось».
После детства с зашкаливающей привязанностью наступят юность и молодость с поиском места в мире. Ближе в поиске будет отец. Марина Ивановна, с миром давно определившаяся, останется там, откуда дочь захочет вырваться. А когда рванётся обратно, опоздает. Физически. В сферах иных, куда Цветаева вела эту удивительную девочку, взрослая Ариадна подтвердит как раз силу и длительность притяжения: «…с тех пор, что я помню себя, у меня была только одна любовь — она. Пусть были затмения, отступления, собственная глупость и молодость — ни отца, ни брата, ни мужа я так не любила».
Однажды она скажет, что значили для нее родители: «После их смерти и я как-то не живу и потеряла счёт времени. Часы мои остановились (внутренние) и уже ничего не починишь. Этого не починишь».
Что помогало держаться? Наверняка и то, о чем, приближаясь к своему 50-летию, пройдя испытания ГУЛАГом и ссылкой, Ариадна Сергеевна напишет в письме Елизавете Эфрон:
«…всех нас загрызает суета, но есть минуты, часы, дни, когда каждый из нас расправляется, счастливый великим в малом и малым в великом. Потому что нарушение нашего “Я” — не внутри нас, а вне — нарушение, ускорение бега времени, нарушение каких-то норм поведения, быта и т.д. И вот мы устаем, отстаем, сами себя догоняем, но это мы, всё те же мы, к<отор>ые до самой смерти не утратим эластичности внутренней пружины: то сплющимся, то развернёмся! <…> Когда ты внутренне спокоен — суета тебя охватывает, одолевает физически, а душа не тонет…»
Слова очень важные. Для понимания характера и ещё — осознания природы этой способности не допускать в себя суету: душа не утонула, потому что её ценность Ариадна знала с детства, а знала, потому что объяснили, научили и воспитали.
IQ
