«Я стала рабочей, чтобы быть исследователем»

Чтобы стать ближе к науке, иногда надо уйти подальше от академии. Ольга Пинчук сделала это буквально — устроилась оператором на фабрику. Год в цехе,  наблюдения за рабочими «изнутри», собственный мир, переведённый на заводские ритмы, — и книга по итогам проекта. IQ.HSE поговорил с её автором, нынешней аспиранткой НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге.

— Современные рабочие совсем не медийные персонажи и наши представления о них, скорее, предубеждения. В 2016-м вы тоже не без стереотипов готовились к устройству на фабрику: не указывать в резюме диплом магистра, одеться на собеседование неприметнее, не «светить» свой автомобиль… За год заводской жизни что подтвердилось и от каких предрассудков избавились?

— В повседневной жизни до прихода на фабрику я с рабочими не сталкивалась и действительно казалось, что если надеть старые кроссовки и невзрачную одежду, среди них не выделюсь. Были основные яркие клише, которые эксплуатируются в массовой культуре, вроде того, что рабочие выпивают и чаще других нецензурно выражаются.

Стереотипы слишком обобщенные, наивные, в чем-то даже комичные, сформированные от незнания, поэтому, разумеется, они не подтвердились. Выпивали или использовали обсценную лексику мои коллеги по фабрике не чаще, чем представители других профессий. Сразу же обнаружилось, что внешне они чем-то особенным не выделяются, многие носят модные, красивые вещи. То есть в городском пешеходном трафике, вопреки представлениям, сложно выделить людей с завода. Это не то чтобы меня поразило, но расставило точки над i и стряхнуло ложные ожидания.

— Люди труда сами осознают, какими их видят в обществе? Есть ли у них в этом потребность?

— Некоторые мои коллеги по фабрике понимали, что голоса рабочих в обществе не особо слышны, что о них редко или искаженно пишут СМИ, мало кто думает и заботится, соглашались, что профессия не престижна. Но это вряд ли постоянно рефлексируется, такой необходимости просто нет.

В России промышленный пролетариат не редкость. В Москве, Санкт-Петербурге, в ряде других крупных городов предприятия постепенно вытесняются за город, на месте бывших заводов строятся креативные кластеры, и горожанам кажется, что история про индустриальный труд становится архаикой. А в большинстве регионов, особенно в ведущих промышленных центрах, рабочие — существенная часть населения, поэтому сами в себе они не видят уникумов, о которых никто не знает.

— На год вам пришлось полностью перестроить свою жизнь. Что такое жизнь рабочего?

— В первую очередь — зависимость от ритмов и графиков предприятия. Оборудование нельзя останавливать, завод функционирует либо нон-стоп — 24/7, либо с заранее запланированными выходными. Ты можешь работать пять через два в три смены — по неделям в утро, в вечер, в ночь, и каждый раз меняешь распорядок дня, на три недели планируешь быт, тем более если есть близкие, о которых надо заботиться.

Регулярные качели режима — это тяжело, едва привыкаешь к одному циклу, как начинается другой. Коллеги по цеху рассказывали, что адаптировались к такому графику только через год. Сложно, трудно, влияет на здоровье и разные аспекты жизнедеятельности. Особенно, когда предприятие резко меняет график или так же резко назначаются корпоративные отпуска.

— Труд рабочих, как вы считаете, предполагает креативность, то есть становится не только физическим, но и умственным. С точки зрения внешних экспертов, это про технический прогресс. А с позиции человека от станка?

— Работа у станка как вчерашний день, роботизация, автоматизация — то, что нередко считают свершившимся фактом, из заводского цеха выглядит ненаступившим будущим. В России очень много ручного труда, даже там, где действуют автоматы. Они напряженно эксплуатируются, не обновляются, изнашиваются и рабочих в итоге требуется ещё больше.

Износ оборудования, как правило, покрывается именно их сверхусилиями — они начинают интенсивнее трудиться, работа усложняется, становится более ручной. Так было на моей фабрике, но не только. Тем же страдают многие предприятия, даже крупные.

На этом фоне креатив индустриального труда проявляется ироничным образом. Творчество начинается, когда приходится поддерживать на ходу изношенные машины, каждый раз по-новому придумывать, как их «оживить». Здесь нужны багаж знаний и личные качества — изобретательность, смекалка, быстрота реакции. Если их нет, человек вряд ли сможет успешно работать.

— В 2016–2017 годы, когда вы были на фабрике, российская промышленность испытывала проблему, которая есть и сейчас, — дефицит кадров. Как она выглядела изнутри и как решалась?

— Тогда был актуален вахтовый труд. Предприятия заключали договоры с аутсорсинговыми компаниями, нанимавшими рабочих из других российских регионов, а затем всё чаще — мигрантов из Средней и Центральной Азии.

Такие работники получали меньше, чем штатные сотрудники, а работали больше. По сути, ими затыкали кадровые дыры, возникшие из-за сложностей с автоматизацией. На Iriski, например, женщины-вахтовики перебирали в огромных количествах брак, который при качественном оборудовании не появился бы.

Текучесть кадров — скорее, про неквалифицированные позиции. Бригады комплектовались из постоянных работников, однако, за этим не столько патриотичная верность заводу, сколько проблема мобильности.

Альтернативу найти сложно. По крайней мере, с релевантной зарплатой и условиями. По опыту фабричных коллег знаю, что уволиться с фабрики и устроиться без потерь нельзя. На ней доплачивают за выслугу лет: чем дольше ты здесь, тем выше премиальные. Меняя работу, соответственно, переходишь на меньшие деньги, а из-за необходимости осваивать новое оборудование — и на более низкую ставку.

— Рабочие Iriski делили жизнь на «до» и «после» СССР не в пользу нынешней. Чего такого важного у них нет, что они скучают по прошлому?

–- Фабрика не застала советское время, она построена в конце 1990-х. Поэтому большинство, в том числе в силу возраста, не транслируют такой идеи, но «до» и «после» тоже есть: до нового руководства и после — от лучшего к худшему…

— Руководство, которое «до», как вы пишите в книге, организовывало производство по советским принципам. То есть вопрос всё-таки шире, чем просто новый начальник?

— В таком смысле да. Советский тип производства, патерналистское управление — это когда руководители либо сами выходят из цехов, либо знают технику, лично и неформально контактируют с рабочими. Новый тип — неолиберальный: менеджер с производством чаще не знаком, но хорошо образован, умеет выстраивать процессы, оптимизировать их и управлять ими. Ему не важно — на каком заводе, он не учитывает его нюансы, а отсюда иногда не очень разумные реформы.

— Вроде резкой смены графика без учёта ритмов жизни рабочих?

— И эта ситуация, и ряд похожих. О новом графике нас, в частности, оповестили за две недели, об отпуске в майские праздники — в середине апреля. Всё это про работу руководства, не ориентированную на коллектив. Создается ощущение, что о тебе никто не думает, и, естественно, выстраивается определенное отношение к менеджменту.

—  По книге впечатление, что завод — это город. В прямом смысле: с машинами, пешеходными переходами, с особой атмосферой и с населением, не защищённым от произвола «градоначальников». Работники, даже штатные, очень уязвимы. Почему? Всё же на месте — Трудовой кодекс, соцпакеты.

— Главная причина в отсутствии коммуникации между теми, кто принимает решения, и теми, на кого решения влияют. Даже когда права рабочих нарушаются, топ-менеджмент об этом не всегда узнаёт, а рабочий не всегда может сообщить.

В идеальной структуре информационный вакуум заполняют профсоюзы, которые понимают язык обеих сторон и выступают медиаторами, но с этим сложно. У нас на фабрике профсоюза не было, каждый существовал в своем мире.

— Может, и менталитет? Долго терпеть, а потом, не дай бог, беспощадно бунтовать.

— Не соглашусь, потому что вижу примеры предприятий, где сами рабочие создают «боевые» ячейки профсоюзов, отстаивают свои права, чему-то обучаются. Для России важно вот что. У нас много «малоресурсных» групп и одновременно много рисков. Рядовые рабочие нередко в таких группах, то есть не имеют возможности что-то изменить, а если пытаются, оказываются перед угрозой потерять место или премию, которая в их заработке довольно существенна.

Когда возможности нет, из ситуации нужно выходить, либо к ней адаптироваться. Это не значит, что человек или борется, или склоняет голову. На Iriski, к примеру, противодействовали менеджменту по-своему: нарушали дисциплину, договаривались с другими цехами, облегчая себе работу, и прочее.

— По вашим выводам, кроме дистанции между рабочими и менеджментом на заводе, есть дистанция между рабочими и теми, кто их изучает. Иными словами, исследователи пролетариата плохо знают объект своего интереса. Чего не хватает?

— Главное — у нас недостаточно условий для длительных исследований по типу этнографии труда. В западной академии, насколько я знаю, на PhD-программе по антропологии, кроме обучения, даётся отдельный год на «поле». В России — нет, и никто не будет это дополнительно финансировать.

На Западе, начиная с 1960-х, накопилось много исследований в области труда, выполненных методом включённого наблюдения. Учёные шли на завод, на сбор клубники, в клининговую компанию — не важно, главное — посмотреть на происходящее изнутри и максимально приблизиться к перспективе работников.

В России нет такого опыта и традиции, а другие методы — интервью или опросы — такой перспективы не дают. Поскольку доступ к «полю» сложный и данных нет, разные категории занятых остаются недосягаемы для тех, кто изучает общество.

— Ваш проект начинался как коллективный, но закончился «личной авантюрой». Казалось бы, логично — в заводские смены заступал один человек, а не группа авторов. Однако вы объясняете по-другому: в России не всё в порядке с организацией научной работы.

— Проблема в том, что очень редко можно вести только одно исследование и не беспокоиться о своем благополучии, особенно в большом городе. Стипендии, зарплаты или гонорары от фондов по поддержке научных проектов, невелики. Это заставляет брать дополнительную нагрузку и не уделять должного внимания чему-то одному.

С моими коллегами по лаборатории было не совсем, но почти так. Поток проектов не позволял им глубоко вникать в заводскую историю, а я занималась ею, поскольку не могла заниматься ничем другим.

— «Как только вы переступите порог производственной зоны, сразу окажетесь в зоне риска» — так вас инструктировали на заводе. Оператор оборудования рисковал жизнью и здоровьем, а исследователь?

— Рисков много, в зависимости от ситуации и «поля». Психологическая нагрузка и угроза здоровью, потому что тяжело постоянно существовать в двух ролях, писать дневники после трудных смен. Дальше — когда думаешь над своим материалом, начинаешь выступать, публикуешь первые тексты — появляются какие-то этические вещи. Здесь можно высказаться необдуманно, что интерпретируют как стереотипы, и ты испортишь отношение с информантами.

— Такие эксперименты вообще этичны, шпионом себя не чувствовали?

— Современные тенденции по части исследовательской этики диктуют открытость: исследователь с самого начала не должен скрывать своих целей. Некоторые даже практикуют информированное согласие, когда информанты подписывают определенные документы как залог знания о том, что будет происходить.

Я так не делала, но довольно быстро рассказала о себе в цехе, а потом и менеджерам. То есть в целом это не было секретной вылазкой, что, кстати, оградило ещё от одного вероятного риска — конфликта с информантами. Он не исключен, если ты будешь скрытничать или придумывать что-то в своей биографии.

— Первый рабочий день и запись в дневнике наблюдений: «Мне захотелось бросить эту авантюру прямо сейчас». Это физическая усталость упаковщицы 1 разряда, или дело в мире, с которым не было ничего общего?

— Сам по себе мир рабочих меня не отпугивал. Но меня на тот момент едва ли можно было назвать опытным исследователем. Так что я просто устала физически с непривычки и испугалась, что сдамся. Когда оказываешься в абсолютно неизвестной позиции, ничего не знаешь про производство, про коллектив, пугает буквально всё. Сразу думаешь: а вдруг не найду общий язык с бригадой, не освою машину. Всё это смешалось и дало такую эмоциональную реакцию.

— Не возникало ощущения, что тот мир может оказаться сильнее: упаковщица справится, а исследователь в итоге не выдержит?

— Тогда я только начинала путь в академию, в принципе не очень хорошо знала, что такое быть исследовательницей, и не очень чётко понимала, что здесь делаю. Я просто занималась тем, что мне интересно, проблемы проводить черту не было, обе идентичности находились немного на плаву.

Потом, через несколько месяцев, много раз замечала, что эти роли — то исследовательница, то рабочая — становилось сложнее регулировать. Например, не принимать близко к сердцу конфликты на фабрике или какие-то неудачи: для исследователя любые обстоятельства полезны, чтобы лучше понять происходящее, но для рабочей отдельные случаи могут вызывать негативные чувства.

— С первым днём на заводе понятно. А как прошёл первый после? Не показалось, что мир опять поменялся?

— Очень сильно поменялся. У меня было ощущение, что я демобилизовалась или что-то в этом роде. Я уволилась, мне выдали трудовую книжку и первую неделю я вообще ничего не делала. Чувство, что действительно вернулась из какого-то альтернативного пространства.

Думаю, это связано с тем, что отпустило психологическое напряжение от постоянного пребывания в фабричных ритмах, необходимости подстраиваться под них. Дело не конкретно в фабрике или индустриальном труде, а в моей привычке управлять своим временем. Я получила его обратно, но тут же поняла, что разучилась с ним обращаться.

Оказалось, рабочий график — это проще и привычнее. А теперь, когда время принадлежало мне, нужно было заново учиться его распределять, быть усидчивой. Это тоже стало новым вызовом.

— В период фабрики возникла мысль о романе на основе полевых материалов. Всему свое время — напишите?

— О романе думаю. Не знаю, будет ли он про фабрику, и явно — не скоро, наверное, после диссертации.
IQ
 

Что почитать

О рабочих:

 Абрамов Р.Н. (2019). Рабочие в современных социологических исследованиях: российский контекст. Вестник Удмуртского университета. Социология. Политология. Международные отношения, 3(3): 283–292.

 Пинчук О.В. (2018). «Нестандартные» условия труда женщин на производстве: опыт включенного наблюдения. Интеракция. Интервью. Интерпретация, 15: 24–40.

 Тартаковская, И., & Ваньке, А. (2016). Карьера рабочего как биографический выбор. Социологическое обозрение, 15(3).

 Morris J. Everyday Post-Socialism. Working-Class Communities in the Russian Margins. London: Plagrave Macmillan, 2016.

О методе включенного наблюдения:

 Humphreys M., Watson T. J. (2009). Ethnographic practices: from ‘writing-up ethnographic research’ to ‘writing ethnography’. Organizational ethnography: Studying the complexities of everyday life, Sage. 40-55.

 Smith, V. (2001). Ethnographies of work and the work of ethnographers. Handbook of ethnography. Sage. 220-233.