Что мы имеем в виду, когда говорим о среднем классе?

В Издательском доме ВШЭ готовится к публикации перевод книги антрополога Хадасы Вайс «Мы никогда не были средним классом. Как социальная мобильность вводит нас в заблуждение». IQ.HSE публикует из неё главу, в которой обсуждается, что же такое средний класс и почему его никогда не существовало.

Что мы имеем в виду, когда говорим о среднем классе? Принципиальной частью этого термина является не слово «класс», а слово «средний». Оно вызывает ассоциации с неким спектром градуированных позиций, в пределах которого люди перемещаются вверх и вниз между более низкими и более высокими уровнями. Срединное положение среднего класса подразумевает пространственный аспект: в социальном и экономическом смысле мы перемещаемся относительно занимающих более высокое или более низкое положение людей, медленно приближаясь то к одним, то к другим. 

Кроме того, предполагается движение во времени — осознание того, что в пределах срока, отмеренного нам жизнью, мы можем двигаться вверх или вниз. Последующие поколения наших семей могут проделывать то же самое, продвигая дальше, продолжая или изменяя наши длительные восходящие или нисходящие траектории. Наше непрекращающееся движение свидетельствует о беспокойстве. О среднем классе порой говорят как о группе, в которую стремятся попасть, считая, что связываемое с ней процветание вполне достижимо, а иногда как о ненадежной группе, преследуемой страхом скатывания вниз по социальной лестнице. Средний класс, по утверждению социального критика Барбары Эренрейх, эфемерен: ему требуется постоянно возобновляемое усилие по утверждению и поддержанию собственного социального статуса.

В отличие от слова «средний», на котором делается особенный акцент, когда говорят о среднем классе, слово «класс» звучит приглушенно, причем настолько, что некоторые теоретики отмечали: употребление этого словосочетания практически эквивалентно утверждению о «полном отсутствии класса». Эти авторы указывают, что принадлежность к среднему классу не вызывает ни глубокого ощущения идентичности (для сравнения просто возьмите такие вещи, как раса, религия, национальность, гендер или сексуальная ориентация), ни эмпатической привязанности к представителям той же самой группы, даже если наличие некой группы и признается. Одна из причин этого заключается в отсутствии класса, в четкой оппозиции к которому находится средний класс, в отличие от рабов и рабовладельцев, крепостных крестьян и феодалов или даже — что особенно показательно — рабочего класса и капиталистов. Напротив, понятие «средний класс» замещает сплоченные и имеющие границы группы образом множеств разъединенных индивидов. Каждый из них выступает снаряженным некой личной историей, стимулом и предназначением, как будто никакое устойчивое определение вообще не способно отразить, кто эти люди, что они делают и каким образом они склонны добиваться успеха.

Более того, в последние десятилетия мы пришли к совершенно упрощённому восприятию социума как состоящего из средних классов и всех остальных. При таком восприятии «средний класс» выступает понятием, синонимичным нормальности: под ним понимаются индивиды, которые твердо стоят на ногах и прогрессируют либо деградируют неким общепринятым образом, то есть системно, самостоятельно и, за редкими исключениями, поступательно, без существенных потрясений. Все это рассматривается как нечто отражающее стандартную природу их инвестиций и вознаграждений за них — либо их инертности и наказаний за нее. Прямо над средним классом в общественном воображении помещаются праздные элиты, которым не нужно ни прилагать усилий, чтобы подняться вверх, ни бояться падения вниз. Непосредственно ниже среднего класса находятся не беспокоящиеся по поводу своей зависимости от социальной помощи низшие классы и прочие маргинальные группы, если наше рассмотрение ограничено передовыми экономиками, либо, если мы выходим за их рамки, обездоленные массы — и тем и другим, в отличие от среднего класса, похоже, не вырваться из оков бедности.

Идея среднего класса как некой классово нейтральной нормы индивидуального самоопределения представляет собой отрицание того, что значит «класс». Она отвергает представление о том, что ограничивать наш социальный статус или предопределять те возможности, которыми мы будем располагать, и то качество жизни, которым мы будем довольствоваться, способны опосредованные и обезличенные силы.

Так происходит потому, что в понятии класса неотъемлемо присутствуют социальные и экономические возможности — в отличие, к примеру, от ситуации, когда определенная участь того или иного представителя расовой или гендерной группы предписывается посредством хорошо узнаваемого воздействия специфических для конкретного места или конкретного времени форм расизма или сексизма. Отрицание класса или (что оказывается равнозначным) утверждение о принадлежности к среднему классу означает отказ от представления, что наши шансы на жизненный успех могут быть сформированы чем-либо иным, помимо наших собственных желаний, способностей, а главное, усилий. Чем в значительной степени и занят средний класс.

Возможность влиться в ряды среднего класса подразумевает, что социальная мобильность — как восходящая, так и нисходящая — это то, что зависит от наших собственных действий. Обнаружить референт для понятия «средний класс» затруднительно именно потому, что его границы слишком текучи. Они и в самом деле должны быть текучими, чтобы мобильность могла функционировать.

«Средний класс» выступает синонимом ничем не ограниченной меритократии, декларируя обещание, что в его ряды вступит всякий, кто занимается инвестированием, и угрожая снижением уровня жизни каждому, кто этого не делает. Откладывать удовольствие, жертвовать определенной частью потребления, чтобы сберечь какую-то сумму, принимать на себя риски и обязательства владения собственностью с долговым обременением, инвестировать в образование и профессиональную подготовку, в жильё, в ту или иную накопительную схему, в пенсию — все это характерные для среднего класса стратегии вертикальной мобильности и мер по предотвращению мобильности нисходящей.

Принадлежность к среднему классу подразумевает, что каждый потенциально способен подняться благодаря усилиям, инициативе и жертве, точно так же как каждый может пасть из-за легкомысленности, лени и отсутствия достаточных амбиций. Принадлежность к среднему классу провозглашает нас самих хозяевами собственных судеб и повелителями собственных шансов. В той же самой степени это невольно применимо и к нашему образу в глазах равных по статусу: если мы этого добились, то, должно быть, приложили для этого усилия, а если потерпели крах, то, вероятно, не предприняли этих усилий, так что нам некого в этом обвинять, кроме самих себя.

Если именно в этом заключается смысл «среднего класса», то для какой цели он предназначен? Ответ на этот вопрос можно начать с обращения к самым большим почитателям среднего класса: политики или политические эксперты, корпорации или маркетинговые компании, институты развития или финансовые институты — все они провозглашают нравоучительные лозунги о том, что средний класс является провозвестником демократии, прогресса и экономического роста, движимого потреблением. В стремлении к расширению среднего класса или в выступлениях в защиту его интересов и уязвимых мест для всех перечисленных субъектов характерны разные и порой конфликтующие утверждения и программные тезисы. Однако общим для них моментом выступает фактическая, но редко признаваемая приверженность капитализму — хотя бы потому, что в осуществлении соответствующих целей указанные субъекты зависят от его внутренних механизмов.

Наиболее полная апология так называемых буржуазных добродетелей была представлена в многотомной серии пространных работ экономиста Дейдры Макклоски, которая обнаруживает у среднего класса все что угодно — от честности до более насыщенной социальной, эмоциональной и даже духовной жизни и далее вплоть до многообразных вариантов выбора идентичности. Всякому, кто хоть раз бывал в зажиточном районе, жители которого хвастают, что никогда не запирают свои двери, известно, насколько раздражает, когда кто-то обладает привилегией приводить самого себя в качестве примера добродетели. Но если кто-то столь же смышленый, как Макклоски, считает разнообразные достоинства неразрывно связанными с необычайной привилегией, которая требуется для их осуществления, она выражает искреннюю веру в капитализм. Эти способности и этот менталитет, уверена Макклоски, доступны всем нам как плоды экономического роста: чем больше людей обладает буржуазными добродетелями, тем больше тех, чья жизнь будет облагораживаться тем же самым способом, каким уже, предположительно, облагородилась жизнь миллиардов.

Тех, кого Макклоски называет «буржуазией», литературовед Франко Моретти переопределяет как «средний класс», напоминая, что к XIX веку этот термин пришел на смену более ранней, более жестко очерченной категории (буржуазии) благодаря тому, что с его помощью было проще говорить о социальной мобильности. С учетом этого обстоятельства становится понятным утверждение Макклоски, что средние классы являются главными действующими лицами капитализма, акторами, чьи добродетели отражают добродетели самого капитализма, а быстрое разрастание среднего класса служит признаком распространения капиталистических благ. Далее Моретти рассматривает, насколько удачно та честность, которую Макклоски приписывает представителям среднего класса, совпадает с махинациями капиталистического рынка. Идеально-типическим акторам экономической системы требуется лишь играть по правилам, чтобы воспользоваться ее вознаграждениями: попытка переиграть столь благодетельную систему ни к чему не приведет.

Если исходить из этой догадки, то явной точкой отсчета для расшифровки смысла категории «среднего класса» оказывается рассмотрение способов функционирования капитализма и порождаемых им результатов. В таком случае позвольте мне вкратце обрисовать аспекты капитализма, которые исходно задают цель существования в нем среднего класса. Макклоски отказывается дать иное определение капитализма, помимо банального представления об эгоистичном действии, которое, развязывая руки здоровой конкуренции, стимулирует инициативу и предприимчивость, позволяющие рынкам расти с благодатными сопутствующими эффектами, — та самая знаменитая волна, которая поднимает все лодки. 

Более наглядным исходным пунктом оказывается одна из отличительных характеристик капитализма — его основа в виде производственного процесса, которому за немногими исключениями не присущи централизованное планирование или координация. В отличие от производства в альтернативных капитализму или предшествующих ему социально-экономических системах, при капитализме производство обычно не предназначается для создания востребованных отдельными лицами или всеми товаров и услуг, которые будут отвечать решениям, принимаемым людьми посредством демократической процедуры или деспотического распоряжения. Напротив, предполагается, что каждый может свободно производить то, что пожелает, а успех или крах любого предприятия предопределяется конкуренцией между производителями.

Сторонники капитализма любят утверждать, что эти успех или неудача в конечном счете представляют собой отражение того, насколько хорошо производители удовлетворяют спрос: никакие товары или никакие услуги вообще бы не производились, если бы люди не имели достаточного желания их купить. Если бы дело обстояло иначе, производители просто бы разорились. Востребованность товаров и услуг сигнализирует предпринимателям, что они могут получить прибыль от их производства, а следовательно, эти блага производятся в соответствии со спросом. Таким образом, несмотря на отсутствие координации массовых потребностей и желаний, они на первый взгляд удовлетворяются посредством свободной игры рыночных механизмов. Однако подобная линия рассуждения обходит молчанием следующее обстоятельство: даже если массовый спрос, обеспеченный принципиальной для него достаточной покупательной способностью, очерчивает предельные границы того, что способно или неспособно продавать какое-либо отдельно взятое предприятие, это происходит лишь после того, как состоялся факт производства. Иными словами, после того, как множество предпринимателей оказались не у дел, после того, как переизбыток произведенной продукции оказался никому не нужен, а многочисленные потребности остались неудовлетворенными.

Ключевой момент заключается в том, что данные последствия не проистекают из неспособности производителей точно предсказывать спрос, — напротив, они демонстрируют саму логику капиталистической системы, порождающей хроническое перепроизводство. Чтобы не лишиться бизнеса в результате ценовой конкуренции, производителям необходимо превосходить конкурентов по производительности и продавать продукцию по цене ниже, чем у тех. Это конкурентное давление является мотором, который движет частным предпринимательством. Из-за этого товары, получаемые в результате производства, не предназначены для удовлетворения потребностей или желаний — напротив, цель состоит в том, чтобы захватывать доли рынка благодаря возможности снижения издержек в процессе производства, наличию благоприятных условий для повышения, замещения и коррекции цен, а также способности этого товара порождать спрос за счет едва заметных различий, которые оказываются значимыми для отдельно взятых лиц.

Проистекающий из этого избыток товаров — продовольствия и развлечений, брендов и модной продукции, а также всего многообразия профессиональных услуг — конкурирует за наши кошельки. Зачастую мы либо не находим им применения, либо — гораздо более распространенная ситуация — не можем позволить себе купить слишком много товаров вне зависимости от того, насколько агрессивно их производители и продавцы пытаются нам их всучить.

Поскольку производители стремятся достичь такого уровня производительности, который обеспечит им то или иное конкурентное преимущество перед другими производителями, весь производственный процесс трансформируется. Он вбирает в себя инновационные технологии, которые ускоряют и диверсифицируют внедрение продукции, а заодно и делают излишними большое число рабочих мест, выжимая как можно больше из каждого, кто сохраняет работу. Этим объясняется динамичность капитализма, благодаря которой для производства избыточного объема товаров в экономике требуется все меньше и меньше совокупного труда. Этим же объясняется и тот факт, что даже в ситуации, когда некоторые люди работают настолько упорно, что редко обладают временем видеться со своими близкими, все больше людей с теми же профессиональными навыками испытывают негативные последствия безработицы, неполной занятости и бедности.

Чтобы колеса производства продолжали вращаться (и чтобы можно было и дальше нанимать работников, а также финансистов и вспомогательных поставщиков техники и услуг, которые будут способствовать производству, обращению и продаже товаров), тем, кто приводит эти колеса в движение, приходится реинвестировать в свой бизнес, чтобы его не потерять. Но в то же время у них должна быть потенциальная возможность получать от него прибыль, которая стимулировала бы усилия и готовность брать на себя риски множества деловых начинаний. Поэтому в экономике должен присутствовать достаточный объем постоянно доступных и пригодных для использования физических, материальных и финансовых ресурсов, которые будут активизировать предпринимательство и способствовать конкуренции между различными направлениями торгово-промышленной деятельности. Чтобы гарантировать эту доступность, необходимо непрестанное накопление глобального прибавочного продукта.

Хотя бездушная система не в состоянии ставить перед собой осознанные цели, она может обладать чем-то вроде внутренней динамики. Последняя обретает смысл с точки зрения той цели, на достижение которой она, по всей видимости, работает. Для капитализма такой целью является накопление. Нарастающий при капитализме излишек именуется прибавочным продуктом, поскольку капитал, накапливаемый в глобальном масштабе, невозможно прибыльно инвестировать в те виды деятельности, из которых он проистекает. Он также не может быть обратно поглощен обществом в любой форме, чтобы люди могли его использовать или им наслаждаться. Тем не менее перепроизводство всегда порождает прибавочный продукт, и перспективы присвоения его части в виде прибыли стимулируют принятие предпринимательского риска. В свою очередь, товары и услуги, доступные и привлекательные для потребителя, должны быть ограниченными, чтобы стимулировать порождающую прибавочный продукт конкуренцию за них. Аналогичным образом воплощение прибавочного продукта в виде прибыли или дохода (либо в виде ожидания прибыли или дохода когда-нибудь в будущем) должно быть настолько существенным, чтобы это становилось мотивом для реинвестирования в еще большие объемы производства еще большего количества товаров.

Общее правило для капиталистического рынка заключается в том, что одни товары можно свободно обменивать на другие равнозначной ценности без принуждения или незаконного присвоения. В условиях свободного и эквивалентного обмена прибавочный продукт может порождаться единственным способом — трудящимися, которые производят больший объем ценности в виде товаров и услуг, вкладывая в них свой труд, нежели та ценность, что воплощена в оплате, которую они получают за этот вклад. Карл Маркс называл это эксплуатацией, поскольку вознаграждение за труд оказывается неполным, даже если никто намеренно не собирается причинять другому какой-либо вред и даже если работодатели и их наемные работники в одинаковой степени довольны (или недовольны). Вклад трудящихся в ценность производимых ими товаров больше, чем ценность тех вещей, которые они могут приобрести на свои зарплаты, вне зависимости от того, какая у них работа — скромная или престижная. И сколько бы они ни зарабатывали — даже если они получают приличные деньги, — их вклад в производство больше, чем заработок: в противном случае никто бы их не нанимал и не платил за их труд.

Кроме того, в целом (хотя и при наличии скандально известных исключений) трудовых доходов недостаточно для того, чтобы трудящиеся в конечном итоге могли прекратить работу, поскольку в этом случае для производства экономического прибавочного продукта не хватило бы работников. Наконец, трудовых доходов все-таки должно хватать (опять же, и здесь есть исключения) трудящимся и их семьям на пропитание и крышу над головой, здравоохранение, образование и профессиональную подготовку на приемлемом для их общества уровне; без этого рабочая сила в соответствующей экономике окажется неспособной в дальнейшем трудиться и производить прибавочный продукт. Представая в виде такого эвфемизма, как экономический рост, капиталистическое накопление посредством изъятия у труда невозмещенной ценности и ее воплощения в виде прибыли и выручки оказывается невидимым. Это придает прибавочному продукту позитивную ауру прогресса, отвлекая внимание от его человеческих издержек.

Конкуренция между независимыми производителями трансформирует весь производственный процесс таким образом, что барьеры, способные тормозить или замедлять прибыльное производство и обращение товаров и услуг, снижаются. Мелкая промышленность либо растет, становясь крупной, либо исчезает. Предпринимательская деятельность становится более экономичной за счет технологических усовершенствований — либо же предприниматель будет вытеснен из бизнеса конкурентами. Национальные экономики (неравномерно) интегрированы в мировой рынок ради своего выживания и — в случае с более сильными экономиками — получения прибыли от ведения дел с более слабыми экономиками. В результате происходит рост производительности, который удешевляет любое производство — продовольствия, одежды, жилья, перевозок и других товаров и услуг, на которые трудящиеся тратят свои зарплаты.

Если трудящиеся способны покупать необходимые им вещи за меньшие деньги, то работодатели и клиенты могут отчислять им меньше совокупной и относительной ценности. Так обстоит дело, несмотря на то что труд и услуги работников вносят больший вклад в прибавочный продукт экономики, поскольку они вырабатывают больше ценности, чем затрачивают. Тем самым капитализм порождает гигантское богатство, которое реинвестируется или концентрируется на вершине социальной лестницы, сколь бы медленно или прерывисто это ни происходило. Это неровная траектория, где, несмотря на подвижки и отсрочки, которых могут добиваться трудящиеся в отдельных регионах или секторах экономики за счет политических или личных побед, труд теряет ценность, а условия занятости становятся все более напряженными и неустойчивыми.

Но если бы капитализм предлагал подвластному ему населению лишь труд, из которого изымается прибавочный продукт, то сложно представить, каким образом он мог все это время оставаться неуязвимым, не говоря уже о том, как он мог ускоряться. Однако труд не всегда мог быть тяжелым и плохо оплачиваемым, значительная часть создаваемого трудящимися богатства не всегда ускользала у них из рук, в результате их недовольство не достигало такого уровня, когда они начинали постоянную борьбу за уничтожение капитализма или замену его более справедливой системой производства и распределения. Конечно, исторически трудящиеся часто пытались сделать именно это — однако другие отказывались от коллективной борьбы, причем не только из-за угрозы ответного удара, но и потому, что они ощущали: им есть что терять, если они станут бунтовать. Вот тот значимый фактор, вошедший в соображения трудящихся, когда они наконец смогли в массе своей заполучить долю общественного прибавочного продукта, который сами же создавали.

Как правило, мы просто допускаем, что за наш труд платится конкурентная цена. Определенно в нашей воле (по меньшей мере в теории, пусть и редко на практике) назначать более высокую цену за наши услуги или искать другую работу, если мы недовольны имеющейся. Тем не менее мы, конечно же, способны осознавать наши коллективные проблемы и организовываться, чтобы противостоять системе, которая их для нас создает. Но когда мы получаем нечто сверх, если играем по правилам (нечто, существование и ценность чего не зависит от нашего труда, нечто, обладание чем могло бы дать нам преимущество перед теми, кто этим не обладает, и нечто, утрата чего оказалась бы бедствием), то у нас есть вполне существенное основание не обращать внимание на наше затруднительное положение.

В своем главном труде «Капитал» Маркс описывал категорию класса в структурном смысле, понимая его как результат разделения производственного процесса между обладанием и необладанием материальными ресурсами, за счет которых он существует. Маркс рассматривал это разделение как порождающее антагонизм между капиталом и трудом: чем меньше оплачивается труд, тем больше ресурсов может быть накоплено в виде прибавочного продукта, который может присвоить капитал. И наоборот: чем большей силой обладает труд, тем больше прибавочного продукта он может забрать себе. Однако Маркс в своем исследовании не отождествлял категории труда и капитала с фактически существовавшими трудящимися или капиталистическими классами. Несмотря на его важные размышления о жизненных условиях рабочих и отдельных аспектах классовой политики, подход Маркса был в большей степени структурным, нежели историческим, — его интересовала демонстрация непроницаемой логики капиталистической системы. Однако если придерживаться более исторического подхода, то становится понятно, что в действительности рабочие были включены в политическую повестку, которая ассоциировалась с капиталистами, причем таким способом, что описанный Марксом антагонизм между трудом и капиталом оказывался завуалированным. Это, если угодно, и есть подлинная цель существования среднего класса.

Мы можем обладать некоторой частью создаваемого нами прибавочного продукта, а также пользоваться ею, несмотря на нашу уязвимость в качестве людей, которым приходится зарабатывать себе на жизнь, и несмотря на то, что наш труд подвергается эксплуатации в процессе создания прибавочного продукта. Институт, который обеспечивает нам это преимущество, оказывается тем же самым институтом, что лишил нас возможности независимого обеспечения средств к существованию, — а именно частной собственностью. Если мы живем в капиталистическом обществе, у нас нет иного выбора, кроме труда в предлагаемых нам условиях. Эти условия являются эксплуататорскими в том смысле, что наш труд порождает прибавочный продукт, которым мы не пользуемся. Мы больше не кормимся с общинных земель и не удовлетворяем наши базовые потребности с помощью других общих ресурсов. Поэтому работа за меньшее вознаграждение, чем ценность нашего труда, является для нас единственным способом заработать деньги, с помощью которых мы можем приобрести необходимые и желанные для нас вещи.

Начиная примерно с XVII века общие и общинные ресурсы были экспроприированы и раздроблены (чаще всего это происходило насильственным способом и встречало сильное сопротивление) в виде частной собственности, то есть земли и других ресурсов, владение и контроль над которыми получили лишь немногие люди. В Европе этот процесс был постепенным, а в колониальных владениях и других частях света затем стал более скачкообразным. Начальные этапы капитализма и его глобальное распространение шли рука об руку с насильственным внедрением частной собственности там, где она ранее отсутствовала или была малозначительной в сравнении с иными способами, которыми люди распоряжались своими ресурсами. Поскольку ресурсы стали распределяться подобным образом во всем мире, у людей не осталось иного выбора, помимо труда за пропитание в любых условиях, которые предлагали им владельцы земли, сырья, орудий труда и прочих ресурсов.

Однако существует другой подход к рассмотрению собственности, продвигаемый агентами и институтами капитализма. Этот подход основан на правовом аппарате, который очерчивает и защищает всеобщее право на частную собственность. Сфера собственности расширяется, охватывая всевозможные вещи, на которые падки трудящиеся и их семьи: материальные предметы наподобие жилья и автомобиля, нематериальные активы наподобие сберегательного счета, страхового полиса, пенсионного контракта или набора акций, облигаций и ценных бумаг — а если посмотреть еще шире, то и другие предметы типа университетского диплома, того или иного специализированного навыка, профессиональных регалий или сети социальных связей, что обычно относится к сфере человеческого капитала.

У нас есть весьма неплохое интуитивное ощущение того, что может дать нам обладание подобными вещами. Ценность, воплощаемая частной собственностью, не зависит от ценности, которую мы зарабатываем своим трудом. Например, ценность человеческого капитала способна помочь нам получить более приличную работу. Наши шансы в качестве трудящихся могут уравновешиваться нашими шансами в качестве собственников. Это имеет значение всякий раз, когда эти шансы существенно расходятся. Мы можем потерять заработки из-за сокращений занятости, падения спроса на наши услуги, проблем со здоровьем и в семье или же просто из-за преклонного возраста. При столкновении с подобными сложностями владение жильем, сберегательным счетом, страховым полисом или университетским дипломом может смягчить ущерб, обеспечив новый доход. И наоборот: мы можем покупать недвижимость, ценные бумаги или профессиональные регалии, которые благодаря рыночным тенденциям способны приобретать большую ценность, чем в тот момент, когда они оказались в нашем распоряжении. В дальнейшем эта собственность может позволить нам получить больше денег, чем могли бы принести одни лишь трудовые доходы.

В качестве трудящихся, которые одновременно являются собственниками или претендуют на этот статус, мы не оцениваем наше место в обществе (либо общество, которое ставит нас на это место) исключительно на основании природы нашего труда и платы за него. Кроме того, мы также не видим в нашем коллективном затруднительном положении основную и конечную цель нашего дифференцированного состояния. Напротив, наше внимание затрагивает все, что мы имеем в частной собственности или будем иметь в перспективе. В качестве трудящихся мы вполне можем осознавать, что чем меньше наши совокупные заработки, тем больше представляющие капитал агенты и институты наживаются за наш счет. Однако в качестве владельцев собственности мы занимаем более сложное положение относительно капиталистических институтов. Зачастую мы ощущаем, что для возможности приумножения нашего имущества ради обеспечения нашего будущего или улучшения наших перспектив путем приобретения новой собственности нам нужно поддерживать стабильность и рост экономики собственной страны. Так в особенности обстоит дело, когда этот рост связан с увеличением ценности собственности и активов, которыми мы владеем, даже если этот рост в конечном итоге основан на прибавочном продукте, накапливающемся за счет наших заработных плат. Когда мы усваиваем это ощущение, накопление берет нас в оборот.

В перспективе этот сдвиг значит нечто большее, чем просто обучение любви к капитализму. Будучи людьми, которым приходится работать ради пропитания, мы жаждем владения собственностью тем больше, чем менее надежными и приносящими вознаграждение могут оказаться наши трудовые доходы и другие защитные механизмы. Но для того чтобы получить собственность (если нам не посчастливилось ее унаследовать), требуются усилия и жертвы. Если мы хотим достаточно заработать, чтобы что-то отложить, нам приходится трудиться усерднее и лучше, чем мы стали бы это делать в ином случае (возможно, еще упорнее и лучше, чем другие). Выделение части наших доходов для накопительного счета, университетского диплома, жилья или пенсии означает, что мы не можем потратить все наши заработки на те вещи, которые желаем прямо сейчас. И даже если мы приобретаем какую-либо собственность сразу благодаря кредиту или рассрочке, эти долги когда-нибудь придется выплатить. В таком случае нам в конечном итоге все равно придется работать более усердно и больше сберегать.

В конце XIX века увеличение популярности категории «среднего класса» в наиболее передовых европейских экономиках всецело совпадало со стремительным распространением разнообразных форм собственности домохозяйств и способов ее приобретения. Кроме того, это было время социальных и политических потрясений, которые угрожали нарастающей силе и господству капитализма. Благодаря успокоению недовольства рабочей силы, ход капиталистического накопления вошел в плавную колею, и часть прибавочного продукта, создаваемого возросшим объемом промышленного производства, стала доступна для обычных людей. Эта доля концентрировалась в виде ресурсов, которые позволили значительному количеству трудящихся обрести социальную мобильность и материальную защищенность с помощью таких способов, каких у них не было прежде. Эти мобильность и защищенность (или их перспективы) перенаправляли энергию трудящихся от протеста к инвестированию. Недовольные работники могли обзаводиться накоплениями, жильем и регалиями, которые им было бы страшно потерять. Кроме того, они могли приобретать масштабный набор материальных и культурных атрибутов, которые утверждали их преимущества и демонстрировали их достижения.

Для капиталистического накопления выгодно создание подготовленной и мотивированной рабочей силы, представители которой слишком заняты, пытаясь не останавливаться в борьбе за обладание собственностью и зависящими от нее доходами, чтобы осознать, что все они подвергаются эксплуатации, и оказывать ей сопротивление. Наблюдая за этой тенденцией, некоторые теоретики утверждали, что средний класс занимает противоречивое положение между трудом и капиталом, — противоречивое в том смысле, что оно натравливает нас на самих себя. В качестве трудящихся мы подвергаемся эксплуатации ради создания прибавочного продукта вне зависимости от того, насколько престижна наша работа или насколько велики наши заработки. Но в силу того, что мы владеем определенными накоплениями (жилье, автомобиль, страховой полис или какая-либо регалия) либо надеемся их получить, мы кое-что выигрываем, становясь на сторону динамики накопления капитала, которая может защитить или повысить ценность того, чем мы владеем, вне зависимости от того, насколько скромна наша работа или насколько умеренны наши накопления. Кроме того, нам придется кое-что потерять, если мы будем сопротивляться этой динамике, поскольку наше благосостояние вращается вокруг владения уже приобретенными нами ресурсами и сохранения их ценности.

Наша классовая принадлежность определяется таким образом, что воздает должное нашему стремлению заглядывать за жесткие пределы возможностей нашего труда в будущее, где наши домохозяйства укрепятся или придут в беспорядок в результате наших сегодняшних инвестиций, и не принимать во внимание институциональные ограничения, которые ради поддержания прибыльности предопределяют ценность того, чем мы владеем, нашего труда и заработков, а также — шире — наших собственных судеб. Мы именуемся средним классом. Он распахивает свои объятия перед каждым из нас, от высокооплачиваемых профессионалов и менеджеров до успешных или испытывающих затруднения владельцев бизнеса и оказывающих услуги самозанятых — и далее вплоть до персонала самого низкого уровня и непостоянно занятых стажеров. Именно так обстоит дело, поскольку бóльшая часть нашей жизни уходит на работу, но в то же время мы владеем (или рассчитываем, что однажды будем владеть) материальными и человеческими ресурсами, ценность которых можно поддерживать или наращивать посредством инвестиций. Наименование «средний класс» воплощает наше представление о том, чем мы владеем и как мы преуспеваем в жизни, таким образом, словно все это является результатом нашего личного выбора и усилий. Это вновь воплощает нашу приверженность жертвам ради будущего, как будто это будущее зависит только от наших решений и усилий.

Данное представление оказывается столь жизнеспособным потому, что наши предельные усилия зачастую действительно окупаются в той мере, в какой ценность того, чем мы обладаем, не изменяется слишком радикальным образом, одновременно обеспечивая нам большее благосостояние (в сравнении с теми, кто имеет меньше) или лучшую защиту от неудач, нежели в том случае, если бы мы не обладали этим имуществом. Поэтому мы можем обоснованно полагаться на собственные усилия по приобретению собственности, которые оказываются благоразумными инвестициями, а не вынужденным отчуждением средств или безрассудной азартной игрой. Чем более напряженно мы работаем и учимся, строим карьеры и копим на жилье, на старость или на образование наших детей, тем больше нас поглощают эти усилия и тем выше наша склонность ретроспективно связывать свои успехи прежде всего с ними. Кроме того, чем больше мы откладываем удовольствие в ожидании чего-то лучшего, тем с меньшей охотой склонны подвергать этот отказ сомнению как навязанный нам извне, а следовательно, являющийся бессмысленным для нас самих. Мы не только инвестируем, но и испытываем чувство гордости за наши инвестиции и за самих себя, поскольку мы их сделали.

Но постойте: а если мы обнаружим, что нам уже достаточно борьбы, конкуренции и инвестирования? А если в какой-то момент мы решим, что все те активы, которые нам уже удалось заполучить, дают нам шанс жить той жизнью, какой мы хотим, а стало быть, самое время успокоиться и пожинать плоды того, что мы посеяли? Экономисты называют доходы, которые генерируются собственностью, «рентой», а тех, кто на них живет, — «рантье», отличая ренту от заработка, поступающего от труда, и от прибыли, поступающей от предпринимательской деятельности. Мечта о досуге рантье — это мечта о том, что мы сможем позволить себе работать меньше, по предпочтению, или не работать вообще, живя на доход от нашей собственности. Это звучит здорово для нас, но не так уж здорово для капиталистического императива накопления. Институт частной собственности может легко обратиться против самого капитализма в том смысле, что он обеспечивает не общий положительный стимул, а общий отрицательный стимул к труду и инвестициям.

Более того, если в каждом цикле производства создается небольшой объем прибавочного продукта, то насколько тонким (с точки зрения потенциальной прибыльности) слоем он может быть распределен в виде собственности домохозяйств, имеющейся в наличии в глобальном масштабе, наряду с прочими накоплениями денег или активов, которые работающие домохозяйства могут просто придерживать на черный день? Вспомним, что ожидание прибыли, изымаемой из прибавочного продукта экономики, способно стимулировать независимых организаторов производства, менеджеров и финансистов стремиться вперед, к рискам и т.д. Когда широкий круг людей обладает политической властью для того, чтобы потребовать некую долю прибавочного продукта в виде частных сбережений, автомобилей, жилья, механизмов социальной защиты, академических степеней и т.д., это может оказаться слишком тяжелой ношей для прибыльности и роста, даже если большинство по-прежнему трудится за средства к существованию. Поскольку собственность домохозяйств стала общераспространенным явлением, экономисты давно уже обсуждают подобные риски и экспериментируют с постепенно подрывающими ее решениями, такими как инфляция и налогообложение. Однако наиболее хитрое решение стало обретать форму в последние десятилетия, последовавшие за эпохой беспрецедентного роста масштабов владения собственностью и стремительного распространения активов и накоплений домохозяйств.

В 1980–1990-х годах национальные и региональные рынки были дерегулированы и интегрированы в глобальный финансовый рынок, что облегчило приток капитала и предоставление кредита правительствам и компаниям во всемирном масштабе. Это помогло стимулировать конкуренцию и сделать накопление более плавным и более гибким. Капитал обеспечивается за счет прибыльных предприятий, одновременно преодолевая социальные и географические барьеры между ними. При этом капитал сторонится предприятий, которые не демонстрируют столь же эффективных результатов, вне зависимости от их значимости для национальных экономик и населения тех или иных регионов. Новомодные финансовые инструменты позволяют объединять, подразделять, оценивать и продавать в качестве производных инвестиционных продуктов риски, связанные с разными видами инвестиций, наподобие рисков изменений курсов валют или процентных ставок. В результате объем торговли и предпринимательской деятельности, как и размер глобального инвестиционного капитала, вырос экспоненциально, создавая новые риски и благоприятные возможности для получения прибыли. Сталкиваясь с усилившейся конкуренцией, а также с требованиями со стороны акционеров увеличивать ценность их активов, экономические акторы ради выживания и процветания стали полагаться на финансовые инструменты. Надежность оказывается палкой о двух концах, поскольку интенсификация экономической деятельности и конкуренции усилила давление на глобальный финансовый рынок в части обеспечения кредита, долговых обязательств и акций, направленности инвестирования и управления риском.

Жадные до прибыли глобальные финансовые институты всегда рыщут в поисках инвестиционных возможностей, в том числе в области тех товаров и услуг, на которые прежде направлялось государственное финансирование (за счет налогов и механизмов социального страхования), либо они финансировались в частном порядке (за счет трудовых доходов и накоплений в виде банковских депозитов). На смену индустриальному капитализму пришел капитализм финансовый, что возвестило о господстве глобальных финансов в механизмах публичного и частного финансирования и в определении условий для экономического роста. Оценки и котировки рисков выступают для инвесторов сигналами о перспективах потенциальной прибыли или потенциального убытка. Все это незаметно проникает в способы функционирования институтов, инфраструктуры, посредством которой оказываются услуги, а также тех альтернатив, которые национальные экономики точно так же, как компании и предприятия, должны взвешивать, чтобы сохранить жизнеспособность.

Для обозначения господства финансов в экономике и обществе существует научный термин «финансиализация». В передовых экономиках финансиализация соответствовала другим экономическим тенденциям, которые подпадали под общее наименование неолиберализма, — главным образом речь идет о снижавшейся готовности государств консолидировать риски, стабилизировать доходы и обеспечивать товары и услуги за счет налогообложения и механизмов социального страхования. Механизмы социальной защиты, которые повсеместно распространились в передовых экономиках после Второй мировой войны, практически везде были в той или иной степени свернуты. Зарплаты не увеличивались одними и теми же темпами с ростом цен, а занятость в сочетании с устранением защитных мер для рабочих мест и ослаблением профсоюзов стала более нестабильной. Сочетание стагнирующих и ненадежных трудовых доходов с урезанием общественных благ и услуг привело к тому, что у трудящихся и граждан появилась острая необходимость противостоять нарастающей незащищенности, используя любые ресурсы, которые им удавалось получить.

Здесь и выходит на сцену глобальный финансовый сектор. Посредством кредитных карт, систем платежей в рассрочку, ипотечных кредитов, образовательных кредитов и других видов долгосрочных заимствований, наряду с финансовым менеджментом накоплений, страховых продуктов и пенсий, финансовые институты ворвались в нашу жизнь, чтобы угодить культивируемому массовому спросу, — отсюда и растущая значимость финансовых услуг и инструментов в экономике домохозяйств. Это сопровождается императивом, требующим, чтобы каждый, кого заманили в финансовую сеть, становился финансово грамотным, был в состоянии распознавать инвестиционные возможности и использовать финансовые инструменты, отличая их друг от друга и одновременно принимая на себя риски и ответственность за результаты своих инвестиций или их отсутствие. Эта ответственность зачастую предполагает самостоятельное решение об ограничении расходов для балансирования семейных бюджетов и гарантирует устойчивость притоков и оттоков вашего капитала в течение продолжительного времени.

Чтобы облегчить дальнейшую циркуляцию капитала, посредниками между домохозяйствами и глобальными финансами выступают институциональные инвесторы, такие как банки, страховые компании и пенсионные фонды. Они осуществляют эту функцию путем предоставления и управления ипотечными кредитами, пенсиями и другими долгосрочными сберегательными продуктами, страховыми полисами и потребительскими кредитами. Они связывают платежи и выплаты, формируемые этими продуктами, и дают им валовую оценку, после чего продают другим игрокам рынка. Ценность, которую представляет собой собственность домохозяйств, возвращается на рынок, становясь кредитом для новых инвестиций. Поскольку ценность этой собственности заложена во взлеты и падения финансовых рынков, она сама по себе является изменчивой. Задумайтесь обо всем том жилье, ценность которого окончательно определится лишь спустя тридцать лет выплат ипотечных кредитов, размеры которых, в свою очередь, меняются в соответствии с процентными ставками и курсами валют. 

Можно обратиться и к такому примеру, как пенсионные аннуитеты, определяемые накоплениями, которые инвестировались на протяжении десятилетий в потенциально волатильные акции и облигации. Не забудем и об академических степенях, стоимость которых складывается на протяжении многих лет выплат образовательных кредитов при одновременном расчете на подтверждение этих регалий на переменчивом рынке труда. Опасность, что собственность будет обеспечивать слишком большие гарантии или изымать слишком значительную часть из прибавочного продукта экономики, нивелируется благодаря стремительному распространению собственности с нестабильной ценностью среди лиц как с высокими, так и с низкими доходами. Этот тип собственности требует воодушевленного инвестирования, но в то же время дает неуверенную отдачу. Никто, кроме богатейших собственников, не может мечтать о том, чтобы в конечном итоге довольствоваться теми активами, которые удалось собрать воедино. Наоборот, гораздо больше людей увлекаются перспективами владения собственностью, чтобы затем обнаружить лишь то, что для пользования ее благами они должны и дальше безудержно инвестировать.

С нашей точки зрения, финансовый сектор способен помочь нам приобретать те вещи, которые мы из-за слишком низких трудовых доходов не можем себе позволить. Это звучит здорово, пока мы не осознаем, что долг домохозяйства и низкие заработки идут рука об руку. Чем более привычным для нас становится приобретение вещей с помощью кредитных карт, ипотечных контрактов и схем рассрочки (что неизбежно происходит, когда эти вещи слишком дороги, чтобы мы могли позволить себе приобрести их иным способом), тем успешнее наши работодатели могут платить нам меньше денег. В этом смысле финансиализация постепенно увеличивает нашу эксплуатацию. Она также создает невыгодное положение для нас в качестве инвесторов, полагающихся на активы наподобие жилья и пенсий, которые имеют относительно негибкую и недиверсифицированную структуру, в условиях инвестиционного климата, благоприятствующего скорости и гибкости. Финансиализация усиливает конкуренцию между отраслями, отдельными компаниями и сервисными структурами, многие из которых реагируют на это тем, что инициируют сокращения и увольнения, выжимая больше ценности из нанимаемых ими работников. Кроме того, она делает эксплуатацию настолько абстрактной (давление, которому трудящиеся подвержены так же, как и капиталисты, навязывается безличным рынком и обосновывается необходимостью обеспечивать ценность для множества неперсонифицированных акционеров), чтобы мы даже не могли обвинять наших нанимателей в том, что они платят нам слишком мало.

И наконец, финансиализация заставляет нас инвестировать в собственную эксплуатацию. Банки и другие игроки финансового рынка связывают и придают более привлекательный образ потокам наших платежей и долговых выплат, чтобы продавать их в качестве инвестиционных продуктов корпоративным структурам и институциональным инвесторам. Эти инвесторы лишь счастливы заплатить за потоки спроецированных в будущее доходов сейчас, надеясь, что они сгенерируют ещё большие суммы, чем им пришлось заплатить в момент приобретения. Цена этих финансовых продуктов высчитывается в соответствии с оценками риска, который будет снят или не будет подтвержден будущими выплатами: чем выше риск, тем дешевле продукты. Всевозможные финансовые инвесторы защищают себя от риска, консолидируя множество несоотносимых друг с другом финансовых продуктов в диверсифицированном портфеле. Последний сам по себе оценивается таким способом, при котором принимаются в расчет события, способные замедлить или уничтожить источники его комплексных потоков доходов, — речь идет о таких вещах, как политические волнения, общественные беспорядки или широко распространенная неспособность должников обслуживать свои займы. Таким образом, ценообразование для сложносоставных инвестиционных продуктов сигнализирует правительствам и компаниям, что им следует эффективнее держать под контролем своих граждан, трудящихся и должников во избежание оттока инвестиций и убытков.

Вне зависимости от того, осознаем мы это или нет, мы все время приобретаем эти продукты посредством наших пенсий и других долгосрочных сберегательных инструментов. Наши институциональные инвесторы выбирают эти продукты за нас, чтобы гарантировать результативность наших пенсионных требований или максимизировать ценность наших накопительных планов и других активов, а заодно и собственной прибыли. Те же самые инструменты, на которые мы рассчитываем, чтобы накопить на жилье и высшее образование или обеспечить жизнь в старости, являются инструментами, предназначенными для поддержки накопления прибавочного продукта, сколько бы это ни стоило обществу. Осмотрительно и сознательно инвестируя в благосостояние наших семей, мы одновременно инвестируем в систему, которая господствует над нами, управляя нашим трудом и ресурсами таким способом, который сводит на нет наши силы как трудящихся и граждан. Это обстоятельство формирует то, что некоторые критики финансиализации называют ее каннибалистическими чертами, приходя к выводу, что каждый эксплуатирует кого-то другого.

Точно так же, как ценность принадлежащих нам денег невозможно отделить от обращения капитала, мы не можем оценить и нашу подлинную роль в процессе накопления. Мы редко связываем деградацию нашего труда и возрастание нашей незащищенности с неблагоприятным для нас взаимодействием с капиталом, в особенности когда наши собственные активы включены в сложные финансовые продукты. Однако в нашем повседневном опыте в самом деле поражает то, с какой легкостью мы можем получать доступ к финансированию. Возьмем для примера все эти заявления на выдачу кредитных карт, которые засоряют наши почтовые ящики, ссуды, предлагаемые нам на каждом углу, потенциально опережающие инфляцию инвестиции, на которые ориентированы наши накопления, и дорогие товары, которые нам предлагают приобрести сейчас, платя за них в рассрочку. Все это выглядит так, будто нам предоставляются новые права и возможности в качестве тех, кто зарабатывает, сберегает, владеет и инвестирует. Те из нас, кто обладает необходимым для инвестирования капиталом, используют финансовые инструменты для приобретения таких предупреждающих риски и престижных активов, как жилье, пенсия и университетский диплом. В той мере, насколько это возможно, мы берем на себя долгосрочное планирование, которого требуют от нас в качестве заемщиков, вкладчиков и членов семей. Осуществляя все это, мы можем упустить из виду условия нашего труда и наши права как граждан, одновременно принимая те представления о жизни, выражением которых служат эти активы. Мы можем считать, что берем на себя ответственность за собственную жизнь посредством самостоятельного инвестирования, осмотрительного накопления, личной сознательности и выработки долгосрочной стратегии. Мы можем считать себя средним классом.

Беспорядочное перемещение по спектру инвестиционных возможностей затягивает нас в эту гонку еще глубже. Когда кажется, что вознаграждения близки, но в то же время их сложно заполучить, мы прилагаем усилия в охоте за ними и нас не отпугивают еще более усердные попытки в случае неудачи. Кредит обладает особым воздействием на наше отношение к собственности и инвестициям: он помещает все вещи, из которых состоят наши мечты, на расстоянии вытянутой руки, но одновременно заставляет нас работать более упорно и глубже залезает в наши карманы, чтобы мы могли схватить эти вещи и держаться за них. Кредит также мотивирует нас продолжать трудиться и добиваться результатов, когда оказывается, что приобретаемые нами вещи не обладают той ценностью, на которую мы рассчитывали. Поскольку мы продолжаем отдавать, а капитал продолжает свое накопление без нашего ведома и за наш счет, мы, закусив губу, упорно продвигаемся вперед, так как нас вдохновляет на это все, благодаря чему мы ощущаем себя средним классом.

Свойственное среднему классу ощущение самоопределения еще более поразительно, когда финансы проникают в «развивающиеся», как их часто называют, экономики Азии, Африки и Латинской Америки. Эти экономики пережили либерализацию, то есть были открыты для внешней торговли и инвестиций, а также для притока товаров и финансовых инструментов для их приобретения. На протяжении последних десятилетий бóльшая часть населения этих стран едва сводила концы с концами, зачастую ведя скромное или нищенское существование и обладая очень небольшим количеством частной собственности. Внезапно многие из этих людей получают кредиты на приобретение тех вещей, которые они привыкли считать недосягаемыми. Как следствие, стоимость здравоохранения, образования, жилья и транспортных услуг в этих странах взмывает ввысь, погребая под грудой долгов тех, чей образ жизни способствует использованию более рентабельных из этих услуг. Чтобы обслуживать этот долг, им приходится выстраивать стратегии, управлять рисками, взваливать на себя двойную трудовую нагрузку и искать новые источники дохода. В большинстве случаев они делают это при отсутствии подходящей работы и защитных механизмов. Новоявленные инвесторы из развивающихся экономик, ныне нареченные восходящими глобальными средними классами, получили бразды правления собственным будущим. Однако они быстро обнаруживают, что эти бразды опутаны экономическими, социальными и эмоциональными издержками финансиализированной собственности.

Наконец, оказывается, что никакого противоречия в том, что в одной части мира говорят о вытеснении среднего класса, а в другой — о его подъеме, нет. В настоящий момент глобальный финансовый рынок растет как за счет экспериментов с ценностью активов в богатых странах, так и за счет инвестирования в новые активы в странах бедных. Там, где за плечами у людей уже есть опыт в виде нескольких десятилетий накопления частной собственности, общественных ресурсов и человеческого капитала, они внезапно обнаруживают, что эти активы и защитные механизмы обходятся им слишком дорого или же что их ценность ненадежна — и ощущают это неудобство на своих кошельках. А там, где люди прежде почти ничем не владели, но теперь для них внезапно открылся мир собственности и способов ее финансирования, их рекрутируют в качестве новых амбициозных инвесторов. Наименование «средний класс» достаточно растяжимо, чтобы включать в себя этих людей, вновь вошедших в некую сферу, где пущая роскошь стала общим правилом.

Экономист Бранко Миланович называет этих людей соответственно проигравшими и победителями глобальных финансов, сокрушаясь, что растущий всемирный доход распределяется неравномерно. Однако, несмотря на это неравенство в распределении дохода, более впечатляюще растет не доход, находящийся в чьем-либо распоряжении, а прибавочный продукт. А последний может давать лишь временные выгоды тем, кто способен присваивать его часть в виде рентного дохода или прибыли, одновременно подвергая их, а также всех тех, кто работает за средства к существованию, эксплуатации и сопровождающим ее порокам.

Быть средним классом — значит быть хорошим бойцом, не замечающим общей картины. Люди, которые с наибольшей вероятностью соответствуют этому определению, — это трудящиеся, располагающие средствами для приобретения той или иной собственности, и представители обществ, где эта собственность может положительно повлиять на их жизнь. На волне попутного ветра идеологии среднего класса они инвестируют больше времени, труда или ресурсов, чем стали бы это делать в ином случае, и больше, чем составляет получаемое ими непосредственное вознаграждение, держа в голове собственное будущее. Поскольку подобный настрой очень полезен для накопления, люди, которые ставят свой труд и статус в зависимость от институтов капитализма, считают предосудительным то, что представляется им вытеснением среднего класса, отыскивая способы снова вдохновить долгосрочных инвесторов, которые чахнут под бременем ошибочных и неокупаемых инвестиций. Они же приветствуют подъем глобального среднего класса, воодушевляясь при виде бесчисленных миллионов людей, которых считают добровольными инвесторами в процессе восхождения к господству финансового капитализма, а не его несчастными жертвами.

Наряду со всеми этими преимуществами, которые финансиализация обеспечивает делу капиталистического накопления, она выявляет и определенные трещины в накоплении. Образ социальной мобильности как результата личных усилий опирается на идею инвестирования — на то, что собственность, ради которой мы приносим в жертву сегодняшний день, обеспечит нам доходы, на которые мы сможем полагаться в будущем. Вот почему, когда мы откладываем часть заработанного нами в виде накоплений или оплаты в рассрочку долгосрочных приобретений, а не тратим все заработанное на потребительские товары, мы воспринимаем себя не как бесшабашных спекулянтов, а как осмотрительных и ответственных работников, граждан и членов семей. 

Этот дух инвестирования ухватывает антрополог Дэвид Грэбер, когда говорит, что быть средним классом означает ощущать, что фундаментальные социальные институты существуют ради нашей выгоды, так что если мы играем по правилам, то сможем предсказывать результаты и планировать даже будущее наших детей, допуская, что эти правила останутся неизменными. Однако Грэбер ошибается, считая, что это ощущение неустойчиво в ситуации, когда мы отягощены долгами. Сам по себе долг не является проблемой. Несомненно, он тяготит нас, однако мы продолжаем брать в долг для защиты от скатывания вниз по социальной лестнице или восхождения по ней с еще большим апломбом. Для многих трудящихся доступность кредита является единственным взносом в лучшее будущее. Склонность людей из заведомо низших слоев общества считать себя средним классом является свидетельством прочности этой идеологии в противостоянии тяготам и трудностям, прочности, которая зачастую непосредственным образом укрепляется с помощью заблаговременного и амбициозного влезания в долги. Наши затруднения предопределяет именно сам капитализм, а не те финансовые инструменты наподобие кредита и долга, которые он использует. Поскольку мы продолжаем подвергаться эксплуатации, все это оказывается в ловушке конкуренции и становится жертвой находящихся вне нашего контроля сил, которые удостоверяют или обесценивают наши инвестиции.

Реальный поворотный момент в нашем потенциальном осознании этого наступает, когда ценность нашей обремененной долгом собственности становится слишком непредсказуемой, чтобы рассчитывать на достижение целей при помощи сделанных в нее инвестиций. Это не означает, что теперь нам меньше нравится представление о том, что мы являемся средним классом, или же что мы меньше склоняемся к инвестированию в собственность и ассоциирующийся с ней человеческий капитал. Но если мы всмотримся достаточно пристально, то действительно обретем более ясный взгляд на усиливаемые этим обстоятельством затруднения. 

Ни одна идеология не является герметичной: чтобы она стала убедительной, требуется определенное стечение материальных и социальных условий. Идеология, которая столь сильно опирается на идею инвестиций, сама нуждается в инвестициях для сохранения своей привлекательности. Растущая доступность собственности домохозяйств позволила капитализму сформировать у людей идентичность инвесторов, а не трудящихся. Доступ к собственности при помощи финансовых механизмов вдохновляет на подобную самоидентичность все больше людей по всему миру. В передовых экономиках за десятилетия после Второй мировой войны социальная политика и социальное законодательство успешно обеспечили прогнозируемые доходы для инвестирующих граждан. Пока инвестиции трудящихся вознаграждались ожидаемым образом, они одновременно оправдывали сами себя. Причем дело дошло до того, что они отвлекли внимание трудящихся от ползучего и незаметного обесценивания их труда, даже если он оставался основным способом обеспечения их повседневной жизни.

Ситуация стала меняться с пришествием финансиализации, задающей новую форму обществам в глобальном масштабе. Риски, сбивающие с толку финансовые балансы домохозяйств, и нерегулярность доходов от инвестиций формируют разломы, сквозь которые мы поверх наших защитных механизмов и предубеждений можем потенциально увидеть, что эта игра сама по себе является шулерской. Вопреки её собственной риторике, наша экономическая система не состоит из направляемых нами и в то же время взаимовыгодных альтернатив и усилий — её формирует императив подпитывать накопление, всегда отдавая больше, чем у нас есть. 

Держа в уме перспективу того, какие усилия мы должны приложить сейчас ради нашей стабильности, благосостояния и тому подобных результатов этих стараний, можно оглянуться назад и обнаружить, что мы всегда были в проигрыше. С самого момента возникновения капитализма наши усилия и инвестиции мобилизовывались и эксплуатировались ради накопления прибавочного продукта. Единственная разница заключается в том, что сейчас размер тех крупиц, которые нам перепадают, меньше и разбросаны они по большей площади. Эта разница может открыть нам глаза на реальность, в которой мы, несмотря на всю порождаемую принадлежностью к среднему классу риторику жизнерадостного «вставай и делай», не являемся средним классом и никогда им не были.
IQ