28 июля 2021
Многие инженерно-технические разработки в СССР 1950-1980-х годов соответствовали передовому уровню: космические, атомные, кибернетические и другие проекты. Но нередко даже самые прорывные изобретения не доходили до производства. Мешала бюрократия, местнические интересы ведомств и излишняя ориентация на зарубежные образцы. На основе мемуаров и интервью с инженерами позднесоветского времени социолог Роман Абрамов провёл исследование, как научно-техническая сфера в СССР пришла к стагнации, а надежды на новый технологический прорыв не оправдались. Исследование победило в конкурсе лучших русскоязычных научных и научно-популярных работ сотрудников НИУ ВШЭ в номинации «Социология и демография».
Знаменитый фильм «Девять дней одного года» (1962) Михаила Ромма точно отразил ситуацию в сфере НИОКР (научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ) времен «оттепели». Высочайшая самоотдача, подлинный энтузиазм инженеров и учёных были надежными двигателями прогресса в течение короткого периода советской истории. На этом во многом держались великие космические и атомные программы, кибернетика, комсомольские стройки — большой советский проект технологической модернизации. Социальная память об инженерах-подвижниках по-прежнему вдохновляет часть общества. Но, наряду с бессребреничеством, было и обычное желание жить лучше, продвигаться в карьере и видеть плоды своего труда, выраженные не только в воплощении проектов, но и в достатке.
Мотивация к творчеству всё же нуждалась в подпитке — и не получала её, так как инженерные разработки захлебывались в бюрократическом болоте, а советской продукции предпочитали зарубежные аналоги.
Предпринятая Никитой Хрущевым децентрализация управления — введение в 1957 году совнархозов (органов территориального управления народным хозяйством) вместо союзных министерств — должна была способствовать оперативности и гибкости решений. Однако быстро появилось территориальное местничество — ресурсы стягивались на локальном и региональном уровнях. В итоге министерства воссоздали снова. И каждое из них старалось повысить свою значимость на общесоюзном уровне, что создало эффект «ведомственной балканизации».
К началу перестройки сложная машинерия управления наукой и техникой нередко давала сбои: резко выросли цепочки межведомственных согласований, решения пробуксовывали. Конкурировали не разработки, а личные интересы. Для реализации проектов всё чаще требовались бюрократическая изощрённость и личные связи. И всё же механизмы НИОКР работали, приносили отдачу.
Профессор кафедры анализа социальных институтов факультета социальных наук НИУ ВШЭ Роман Абрамов сравнивает мир советских НИИ, конструкторских бюро и заводской науки (научно-технических подразделений на предприятиях) с Атлантидой, затонувшей вместе с плановой экономикой. Её крушение стало одной из составляющих технического отставания страны. С другой стороны, отдельные островки остались, что даёт надежду на новый технологический рывок.
Но вернемся к СССР 1960-х - начала 1980-х годов. И вот парадокс: с одной стороны, изобретательство поощрялось, включая денежное премирование. Инженеры и конструкторы были героями своего времени. С другой стороны, многие разработки так и не доходили до производства. Может быть, ситуацию прояснят цифры?
К началу перестройки, по данным исследователей, «в промышленности СССР действовали 1552 научных учреждения, в сельском хозяйстве — 909, в области здравоохранения — 471». Численность занятых в науке превысила 4,5 млн человек. Кроме того, число научно-технических подразделений на предприятиях к 1981 году составляло 86 тыс. В заводском секторе науки трудились более 1,6 млн человек.
По масштабам работы и численности занятых НИОКР фактически стали второй экономикой страны. Организации этой сферы были разнообразны: конструкторские и проектные бюро во главе с главными конструкторами, «шарашки» (закрытые тюремные конструкторские бюро), лаборатории, НИИ, научно-производственные объединения (НПО) и т.д.
В то же время, с середины 1970-х СССР начал отставать от США по показателям, связанным с научными исследованиями и их реальной отдачей. Конкурентоспособность советской промышленности на мировом рынке снижалась начиная с 1960-х: экспорт технических разработок был очень скромным, и между 1965 и 1985 годами он упал с 4% до 2%. В США в тот же период он стабильно составлял 17%. Сроки освоения новой техники в производстве достигали в СССР 6–8 лет, а в США — до двух лет.
Кроме того, доля СССР в мировых затратах на науку снизилась с 21% в 1975 году до 12% в 1988 году, а в США, наоборот, повысилась с 33% до 37% за тот же период. При этом доля затрат на науку относительно национального дохода составила в СССР в 1988 году 4,8%, в США — 6,2%. Наконец, «в глобальном измерении доля советских научных кадров в 1975–1988 годах снизилась с 24% до 17%, а США увеличили её с 23% до 31%».
Сжатие финансирования, несомненно, ударило по научно-технической Атлантиде. Но были и подводные течения, и сейсмические толчки, которые разрушали её исподволь. О них можно судить по воспоминаниям инженеров и конструкторов. Эту исследовательскую оптику и выбрал Роман Абрамов в своей антропологии труда позднесоветской технической интеллигенции.
Исследователь проанализировал мемуары, дневники, посты в блогах и интервью работников конструкторских бюро, НИИ и заводской науки. Их рассказы проливают свет как на детали, так и на общие процессы, в том числе, касающиеся «системы коллективных смысловых конструкций».
В одной из статей Роман Абрамов отмечает, что массовизация высшего образования в послевоенном СССР привела к увеличению в городском населении доли инженерно-технических работников (ИТР). Так, в 1970–1980-х эта группа была намного представительнее, чем гуманитарная интеллигенция («интеллектуалы» в западном понимании). Что и понятно: ставка в Союзе делалась на научно-техническую революцию — в том числе, как на инструмент военной конкуренции с капиталистическими странами в ситуации Холодной войны.
К научно-технической интеллигенции относились специалисты, закончившие политехнические институты и университеты по инженерным и естественнонаучным специальностям и работавшие в расширившемся секторе науки и НИОКР в промышленности. Эта социальная группа репрезентировала модель советского профессионализма в послевоенный период. По словам исследовательницы Зинаиды Васильевой, инженеры составляли костяк советского общества в политическом и экономическом смысле: «именно они своим трудом продвигали науку и технологии в стране и в буквальном смысле “строили” коммунизм».
Инженеры и изобретатели были главными героями множества произведений, в том числе, научной фантастики — от прозы братьев Стругацких до цикла повестей Евгения Велтистова о мальчике-роботе Электронике.
Однако уже в 1970–1980-е годы престиж труда инженеров упал. Снизилось всё: профессиональная автономия, относительный уровень зарплат, карьерные опции. А главное, мало у кого оставались иллюзии относительно светлого «завтра» технологически вооруженного социализма. Эту психологическую травму отразил Борис Гребенщиков (признан лицом, выполняющим функции иностранного агента) в песне: «Я инженер на сотне рублей, /И больше я не получу. /Мне двадцать пять, и я до сих пор /Не знаю, чего хочу».
Востребованность советских разработок тоже уменьшилась. Но тут сыграла роль и долгая традиция, когда на фоне собственных прогрессивных изобретений в стране часто заимствовали инженерные решения из-за рубежа: либо в виде закупок, либо в виде глубокой переработки иностранных изделий.
Заметная часть таких решений были «обратным НИОКР»: с помощью имевшегося опытного образца (или его чертежей) зарубежные идеи перерабатывались под возможности советской индустрии. Нередко такие проекты инициировало высокое руководство. Вот один из таких казусов.
Во время визита в США в сентябре 1959 года Никита Хрущев жил в номере с резиновым ковриком на присосках, который не скользил под ногами. Ноу-хау так поразило советского лидера, что он привез образец коврика с собой и потребовал наладить выпуск такой продукции незамедлительно. Как вспоминал инженер резинотехнической промышленности Владимир Шварц, это было невозможно.
«Я приехал в Москву в командировку в Госплан — и к куратору нашему... Он говорит: “Слушай, Володь, ты можешь посидеть пару-тройку дней дома? <...> Хрущев был в Америке, привез коврик, <...> теперь все ему уже наобещали, что через месяц появятся коврики... Кстати, ты не можешь на своем заводе организовать коврики?”. Я говорю: “В принципе-то могу, но вот так, чтобы через месяц <...>, — нет. Вот через пару лет — да. Надо сделать проект, надо заказать оборудование специальное, но, чтобы его поставили, нужно проект утвердить, ты должен пройти по всем инстанциям”». Шварц заключает: «Хрущев чихнул — все побежали кричать: “Будьте здоровы!”».
Коврики — локальная история, возникшая экстренно, вне плана. Но и старт больших проектов (будь то создание атомной бомбы, разработка панельного жилья или выпуск пластиковой посуды для кухни) нередко давался по внеплановым причинам: угроза обороне или знакомство лидеров партии и правительства с удивительными зарубежными товарами.
Особый импульс этой практике дало потепление отношений с Западом в начале позднесоветского периода. Ориентация на зарубежные образцы касалась не только продукции ВПК, но и предметов потребления: от шведской технологии упаковки молока до пылесосов, телевизоров, холодильников, кофемолок, электробритв, магнитофонов и пр. Свою роль здесь сыграл не только визит Хрущёва в США, но и Американская выставка в Сокольниках в 1959 году.
Военный инженер-механик Юрий Мироненко вспоминал, что создание мощного колёсного трактора «Кировец» К-700 (первая машина вышла в поле летом 1962 года; её также можно было использовать в качестве артиллерийского тягача) началось после поездки Хрущёва в США. Советский лидер посетил заводы компании «John Deere» и привёз рекламный буклет с их продукцией. По версии Мироненко, буклет был передан в Госкомитет по оборонной технике Совета министров СССР для создания аналога одного из тракторов. Однако из-за произошедшего затем охлаждения в отношениях Советского Союза и США легально приобрести трактор «John Deere» не удалось. Купили канадскую машину «Wagner», которая была нужна советским конструкторам «для ощупывания, разборки на детали, передачи их конструкторам» и создания отечественного трактора. Так что реклама американского производителя содействовала появлению семейства колесных тракторов, современные версии которых производятся и поныне.
Большой проблемой в советской научно-технической сфере стали конфликты интересов между ведомствами или между руководством и специалистами. Они могли спровоцировать упадок целых направлений разработок. Один из ведущих специалистов Министерства радиопромышленности Геннадий Бакалягин в «Воспоминаниях советского инженера» рассказал, как его напряжённые отношения с начальником Восьмого главного управления этого ведомства Николаем Горшковым влияли на проекты.
Разногласия возникли, поскольку автор мемуаров — параллельно организатор партийной группы упомянутого Главка — воспротивился выделению квартир команде нового начальника, которую он привёл с собой. В итоге Горшков стал игнорировать научно-исследовательский отдел и работу конструкторов. По словам Бакалягина, при обсуждении квартальных отчётов по научно-исследовательской работе Горшков «часто необоснованно лишал премиальных институты, а я ему возражал, так как знал, что в основном страдают рядовые инженеры-разработчики».
У ведомств тоже были свои местнические интересы. Их препирательства тормозили проекты. Так, Институт синтетических полимерных материалов АН СССР разработал технологию использования вторичной резины, которую собиралось внедрять объединение «Балаковорезинотехника». Но требовалось согласие головной организации — НИИ резиновой промышленности Миннефтехимпрома. Этот институт разрабатывал собственный метод — и поэтому занял негативную позицию. Её в итоге поддержало и само министерство.
Большую роль в успехе проекта играла личность его руководителя. Если он был административно силён, обладал волей и энергией, как например выдающийся конструктор, основоположник советской космонавтики Сергей Королёв, — многое удавалось. Его коллега, физик Борис Раушенбах вспоминал: «Работать с Королёвым было трудно, но интересно. Повышенная требовательность, короткие сроки и новизна... Он всегда до тонкостей хотел знать проблемы, которые решали его сотрудники <...>. Все наши проекты находили воплощение в ракетной технике, в первую очередь, благодаря Сергею Павловичу, которого никто и ничто не могло остановить, если что-то было ему нужно для дела».
Промышленность и сфера НИОКР имели неоднородный по ресурсам и престижу характер. НИИ и предприятия ВПК и космической отрасли получали приоритетное финансирование. Туда направлялись лучшие выпускники вузов, работа сулила социальные бонусы в виде отдельных квартир. Однако целые отрасли промышленности (метизная, местная пищевая, производство ряда товаров народного потребления и сельхозтехники) находились на периферии внимания руководства страны. Впрочем, иногда можно было отсрочить реализацию даже приоритетного проекта. В таких случаях бумаги обычно «терялись», или их «забывали» визировать в вышестоящих инстанциях.
Так, Геннадий Бакалягин, рассказывая о проблемах с переходом советской компьютерной индустрии на выпуск семейства ЭВМ ЕС (аналогов IBM), признался, что вынужденно его притормозил. «По закрытой почте я получил проект приказа об изготовлении десяти ЭВМ-1030, — вспоминал он. — Я знал, что эта машина не прошла государственных испытаний. Проект приказа я продержал в портфеле год, пока его не хватились. Когда это произошло, Горшков вызвал меня к себе и начал отчитывать. На все его нападки я отвечал, что бумаг в портфеле много, а срочных дел ещё больше. Мне сделали выговор. А через год машина прошла государственные испытания и пошла в производство».
Ещё один кейс: одно предприятие обязали передать другому всю техническую документацию на производство прибора для геологоразведки. Но тот завод не был заинтересован в выпуске. Он имел другой профиль, к тому же прибор требовался в небольшом количестве, и его производство было нерентабельным. Руководство завода нашло способ «отбиться»: вернуло документацию авторам прибора, пояснив, что в ней есть несоответствия требованиям ГОСТа.
Оба случая типичны для первой половины 1970-х, когда окончательно сложилась громоздкая система управления НИОКР и производством, а инерция росла. Всё это приводило к эмоциональному выгоранию конструкторов.
Характерна история инженера-электронщика Геннадия Смирнова, работавшего в Пензенском научно-исследовательском институте математических машин (ПНИИММ) под началом изобретателя первых советских ЭВМ («Урал», «Стрела») Башира Рамеева. С середины 1950-х Смирнов участвовал в создании «Уралов». Первое десятилетие работы он оценивал как время творческой реализации, когда конкуренция между разными школами математических машин не просто заставляла разработчиков концентрировать усилия, но и была моральным стимулом. Подготовка к испытаниям «Урала-2» велась в три смены, без выходных и отпусков. Рамеев не скрывал, что «очень хочет победить в негласном соревновании с москвичами и киевлянами по выходу первым в серийное производство с нашей машиной», добавляет Смирнов.
Параллельно в Киеве также создавалась одноименная ЭВМ. Там работал кибернетик, «отец советского интернета» Виктор Глушков. Он возглавлял лабораторию, в которой до этого была сконструирована одна из первых в Союзе ЭВМ — МЭСМ. К концу 1950-х на базе лаборатории возник Вычислительный центр АН Украины. Глушков стал его директором. Он вспоминал, как в 1959 году его коллективу пришлось въехать в недостроенное здание. Но бытовые трудности не пугали: «Это был интересный период. По техническим условиям электронно-вычислительная техника должна работать в чистых помещениях с кондиционированным воздухом. А нам пришлось отлаживать и запускать “Киев”, когда над машинным залом ещё не было крыши. Помог здоровый энтузиазм нашего молодого коллектива».
Однако всеобщее воодушевление на скоро сменилось разочарованием. Для Геннадия Смирнова его причинами к концу 1960-х стали переход на полупроводники, решение стандартизировать советские ЭВМ и повышение Башира Рамеева (с переездом в Москву). Кроме того, возникла интрига с провалом запуска новой модели ЭВМ, память для которой разрабатывала группа Смирнова. Его пытались обвинить в этом срыве. Вдобавок в ПНИИММ проявился кризис системы управления. Энергия института гасла в бюрократических склоках. В августе 1978 года автор воспоминаний покинул институт, где больше 20 лет руководил разработками ферритовой памяти. Было ясно, что новых работ в этом направлении уже не будет. ЭВМ «Урал» стал «достоянием истории».
Интересно, что в Киеве несмотря ни на что старались довести все разработки до конца. Так, при Глушкове, по свидетельству его коллег, «ни одна из проводимых в лаборатории работ не была заброшена. Напротив, все получили логическое завершение».
Инженерные эксперименты были важным источником развития промышленности в течение всего советского периода. Та же перестройка началась с риторики «ускорения» в научно-технической сфере.
На деле уже в годы застоя изобретательство и рационализаторство начало вырождаться. «Изобретением могло быть всё, что угодно, если новое хотя бы чуть-чуть отличается от того, что есть, и если эти отличия дают положительный эффект, — вспоминал инженер-схемотехник Олег Ханов. — <...> Достаточно оформить бумаги, отправить их на экспертизу (в московский ВНИИ Государственной патентной экспертизы) и ждать результат».
Отказы многих демотивировали. Однако «были чудаки, которые <...> в большом количестве отправляли свои заявки на “изобретения”, не имеющие ни малейшего смысла, но удовлетворяющие всем формальным требованиям», отмечал Ханов. По его словам, со временем у экспертов сложилась практика: «“первый порыв” и желанный для экспертизы результат — отказать».
О горе-изобретателях писал и руководитель Главного научно-технического управления Министерства электронной промышленности СССР Валентин Пролейко. В 1972 году он отмечал в дневнике: «Одна из проблем <...>: 1) время основных творческих людей, инженеров уходит на подготовку собственных диссертаций; написание ненужных громоздких отчетов <...>. 2) <...> Каждый изобретает обязательно своё, даже если соседи решили эту задачу <...>».
Метафоры войны — «трудовой фронт», «передовые рубежи науки», «битва за урожай» — эксплуатировались весь советский период. Немецкая исследовательница Сюзанна Шаттенберг воспроизводит эту логику в применении к НИОКР в 1930-е: «Инженер должен был <...> вести бой, подобно полководцу. Это означало не только огромную ответственность: “война” требовала жертв ради победы. Военная лексика служила как для мобилизации всех сил, так и для оправдания нечеловеческих условий на стройках <...>».
И даже в позднесоветское время рудименты «чрезвычайщины» и гонки за рекордами всё ещё оставались. Так, КБ и НИИ нередко приурочивали окончание проектов к знаковым датам (столетие со дня рождения Ленина, годовщина революции, юбилей образования СССР), боролись за премии и переходящие красные знамена. Почему? Во-первых, декларировалась логика «Счастье — в труде». Во-вторых, передовики получали материальные бонусы.
Возникала «шизофреническая ситуация», комментирует Роман Абрамов. С одной стороны, всюду говорилось о системном научном подходе к управлению и планированию затрат ресурсов. А с другой — для того, чтобы получить поощрение или продвинуться в карьере, надо было «становиться ударником коммунистического труда».
Установка «Пятилетка в четыре года» исправно воспроизводилась: директорам заводов и НИИ было важно показать результаты досрочно. Но к концу 1980-х эта практика уже часто считалась неоправданной. К тому же разработки превратились из ремесла в индустрию, которая требовала такого же индустриального подхода к их планированию и реализации. В НИОКР стали переходить к комплексным моделям планирования, в которых можно было увязывать параллельно идущие процессы.
В мемуарах конструкторов упоминается внедрение систем организации труда, аналогичных американской PERT — Program (Project) Evaluation and Review Technique (разработана в 1958 году корпорацией Lockheed и консалтинговой фирмой Booz Allen Hamilton для управления разработкой ракет Polaris). Этот метод планирования работ должен был упростить составление графиков больших проектов.
Как «PERTизация» выглядела на практике, рассказал в мемуарах главный конструктор Уралвагонзавода Леонид Карцев. Он писал о внедрении в 1960-х «планировщиков», позволявших справляться с «многолюдными» проектами. «Мы вскоре вывесили на всеобщее обозрение сетевой график, в котором обозначили контрольные сроки отдельных этапов разработки, ответственных исполнителей и связи между ними, — писал Карцев. — График этот вёлся самым тщательным образом каждый день. Если этап выполнялся досрочно, то символизирующий его кружок окрашивали синим цветом, если в срок — жёлтым, если с опозданием — в красный».
Советский аналог — Система сетевого планирования и управления (система СПУ) — была переложена на компьютерные языки программирования для развития автоматизированных систем управления, активно внедрявшихся на заводах и НИИ в 1970-е годы. Правда, графики работ, сделанные вручную, нередко оказывались реалистичнее компьютерных. Инженер-судостроитель Юрий Пивоваров писал в мемуарах: «Специалисты по АСУП [автоматизированная система управления предприятием] приносили в проектный отдел на согласование распечатки сетевого графика, из которого было видно, что в заданные сроки проект выполнить невозможно <...>. По нашему сетевому графику, составленному специалистами проектного отдела (без ЭВМ), удалось закончить проектные работы в заданный срок».
В 1970-1980-х шло угасание творческого импульса. Инженерия постепенно погружалась в стагнацию, хотя отдельные прорывы, подобные проекту космического челнока «Буран», имели место почти до конца существования СССР. И хотя ещё оставались возможности для хороших заработков и карьер, мемуары наглядно показывают: интерес к работе у инженеров падал. Бюрократическое болото затягивало, интриги и инерция всё чаще мешали работе. Престиж профессии был уже не тот.
К началу 1970-х машинерия НИОКР буксовала под тяжестью своей институциональной сложности. Но даже в этой ситуации система научно-исследовательских и конструкторских работ все же приносила высокую практическую отдачу, хотя бы потому, что была связана с производством. Разработки воплощались в промышленных образцах.
В 1990-е годы российская промышленность пережила деградацию, а параллельно с ней исчезли целые кластеры НИОКР вместе с накопленными гибкими навыками и багажом знаний, подчёркивает Роман Абрамов. С одной стороны, на расчищенном поле легче строить. С другой стороны, в ряде случаев оказывается, что даже не слишком эффективная советская среда инженерных разработок обладала более богатой экосистемой учреждений и направлений изысканий. Это увеличивало шансы на появление продуктивных идей. Так что в этом смысле у советских НИОКР есть чему поучиться — правда, желательно, не повторяя их ошибок.
IQ
В подписке — дайджест статей и видеолекций, анонсы мероприятий, данные исследований. Обещаем, что будем бережно относиться к вашему времени и присылать материалы раз в месяц.
Спасибо за подписку!
Что-то пошло не так!
