Неравенство как предопределённый выбор

На протяжении столетий общественные науки упрощали проблему выбора — доминировала концепция рационального агента, часто обладающего полной информацией и высчитывающего все возможные выгоды и издержки от принятия того или иного решения. Даже недавний расцвет нейропсихологических исследований, хотя и изменил понимание многих вещей, не привёл к фундаментальному пересмотру самого концепта выбора. За скобками, как несущественный, оставался вопрос об удаче и умении полученными шансами пользоваться, либо, наоборот, преодолевать незапланированные несчастья. Но самое главное — не принималось в расчёт, что выбор не есть рациональный акт одного человека, а скорее результирующая функция множества переменных — от социального статуса и окружения до культурных особенностей и специфики исторического момента. Иными словами, наш выбор не в полной мере принадлежит исключительно нам. Он запрограммирован сложной «Матрицей» из множества сплетённых и взаимодействующих факторов. А каких именно — рассказывает в своей авторской колонке кандидат социологических наук, директор Центра социологии культуры НИУ ВШЭ Дмитрий Куракин.

Наиболее влиятельная из поведенческих наук нашего времени — экономика —  выстроена вокруг понятия выбора. Ведь в своей жизни все люди постоянно что-то выбирают. Это касается как судьбоносных решений, таких как спутник жизни, профессия, страна проживания, способ управления активами, так и неисчислимого количества «мелочей»: какую одежду носить и что читать, какие смотреть фильмы и слушать музыку, как добираться на работу, куда поехать в отпуск — вплоть до о чём думать и переживать. 

Сообразно этому, теория рационального выбора стала эпистемологическим ядром не только самой экономики, но и оказавшейся под её влиянием социологии. Социологи, изучающие самые разные явления, от криминального поведения до семьи и школы, выяснили, что поведение людей и групп в существенной степени определяется тем, какие блага и ресурсы им доступны. 

Между тем, и выбор, и неравенство подвержены существенным историческим изменениям. Социолог Ульрих Бек в своё время проницательно отметил, что если в прежние времена возможность выбирать часто была привилегией, то теперь она всё больше и больше становится необходимостью, долгом и бременем, которое мы все вынуждены нести. Выпускник девятого класса не может уклониться от выбора: идти ли ему в десятый класс или покинуть школу и поступать в колледж. И вне зависимости от того, насколько осознанным будет это решение, ему придётся нести ответственность за его последствия. Мы должны ответственно выбирать сотовых операторов, план медицинского обслуживания, делать ли зарядку по утрам и неисчислимое количество других вещей.

Важно уточнить, что речь идёт не только о фактическом влиянии более или менее удачных решений на последующую жизнь, но и о моральной ответственности, которая вменяется посредством простирающихся всё шире сетей «распределения вины». Из-за «кастомизации» всех сфер жизни объём такого рода ответственности достигает невероятных пределов: «покупка кофе в магазинчике на углу способна порой стать вопросом участия в эксплуатации сельскохозяйственных рабочих в Южной Америке», приводит пример Бек. 

В философии и социологии эта проблема известна как социальная и материальная распределённость действия. Ханна Арендт подчёркивала, что любое наше действие укоренено во многих контекстах и запускает столько последствий, что возможность их полностью контролировать совершенно исключена, и одна из главных интриг нашей жизни состоит в том, что это не снимает с нас ответственности за эти последствия. В результате объём выборов, альтернатив, между которыми мы выбираем, возможных последствий и их оценки превышает всякие мыслимые когнитивные способности.

Можем ли мы, в таких условиях, по-прежнему полагаться на понимаемый классически выбор — то есть рациональный атомарный осмысленный акт, локализованный внутри действующего индивида (или даже в его голове), за которым в той или иной мере стоит калькуляция выгод и издержек относительно параметров ситуации? Я приведу здесь пару соображений, исходя из которых мы должны усложнить модель и думать о выборе несколько иначе. И хотя теория рационального выбора остаётся успешной моделью, применяемой для решения множества задач, важно понимать ограничения этого подхода и отчётливо видеть более широкую картину.

Я думаю, мы должны понимать выбор как принципиально распределённый, причём сразу в двух смыслах. Во-первых, с точки зрения локализации процессов и источников действия: в выборе участвует не только действующий, но и его социальное окружение (родственники, друзья, коллеги, которые так или иначе оказывают влияние на решение); элементы институционального ландшафта, в котором он действует (гражданство, дающее право въехать в ту или иную страну; средства на банковском счёте; жилищная регистрация, дающая право выбрать определённую школу); материальные вещи (транспорт и доступ к нему; рейтинги заведений на Google Maps или 2GIS и другие мобильные приложения, вместе с архивами информации на удалённых серверах, облегчающие потребительский выбор; или даже ручка и лист бумаги с колонками «за» и «против»), а также многое другое. Во-вторых, выбор является распределённым с точки зрения множественности задействованных порядков явлений: когнитивных, культурных, социальных, институциональных и экономических.

От дефицита к избытку

Рассуждая в подобном ключе, один из лидеров американской социологии, Эндрю Эбботт, приходит к революционному выводу. Социальные науки, включая экономику и социологию, всегда исходили из базового предположения, что фундаментальным контекстом человеческого действия является «дефицит», недостаток благ или ресурсов, необходимых для успеха этого действия. Тогда как на самом деле нетрудно убедиться, что всё чаще на первый план выходит обратная проблема — избыток. Причём избыток любого рода — информации, возможных сценариев действия, ресурсов, которыми нужно управлять, вещей, которыми необходимо распоряжаться.

Мир избытка, обрисованный Эбботтом, представляет совсем другие вызовы и сценарии их преодоления, нежели привычные проблемы дефицита. Например, в системах, управляемых избытком, значение каждого фактора зависит от состава комбинации, в которую он включён. Эбботт приводит пример: учёный, работающий в библиотеке на несколько миллионов томов, составляя библиографию статьи, не может просто отобрать несколько десятков «лучших», ведь разумного способа определить их как наилучшие нет. Вместо этого, каждый следующий источник подбирается исходя из того, что уже включено в список, то есть его ценность определяется тем, что уже вошло в библиографию. 

Возможно, в силу той же причины — зависимости ценности элемента комбинации факторов от всего её состава и композиции — в последние годы в исследованиях неравенства набирает силу «интерсекциональный» подход, когда исследователи фокусируются на комбинации факторов (изучая, например, жизнь женщин из рабочего класса и понимая, что их положение вовсе не описывается «суммированием» эффектов переменных «гендер» и «класс»). По этой же причине и доступ к экономическим ресурсам — при всей их универсальной значимости — действует иначе в разных жизненных средах.

С точки зрения выбора и неравенства это означает, что, хотя проблема доступа к возможностям по-прежнему стоит остро для многих, её решение уже вовсе не сулит счастливого избавления от проблемы неравенства и влекомых ею тягот. Так как выясняется, что неравенство остаётся устойчивым даже когда проблему доступа удаётся решить: даже в наиболее меритократических системах дети привилегированных людей чаще поступают в хорошие университеты и делают хорошие карьеры, а непривилегированные часто не пользуются не только существующими, но иногда даже спроектированными специально для них возможностями. Это связано с более сложной природой выбора, нежели предполагает теория рационального действия выбора.

Вынужденный характер выбора и объём решений, которые приходится принимать в наше время любому человеку, делает само событие выбора весьма непохожим на то, как мы привыкли о нём думать. В качестве парадигмы для научного осмысления выбора часто выступает теория игр. Предполагается, что субъект выбора обладает ясным пониманием лежащих перед ним альтернатив и их последствий, и, путём акцентированного когнитивного усилия, направленного на вычисление выгод и издержек, принимает оптимальное решение. 

Давно известно, что почти всегда это не так, но б о льшая часть способов преодоления данного затруднения следует стратегии «внесения поправок» в неизменную в своей основе модель рационального выбора. Например, в поведенческой экономике учитывают «когнитивные искажения», склоняющие людей поступать немного не так, как на их месте поступил бы компьютер, или вводят модели действий, основанные на «эвристиках» — квазирациональных алгоритмах, которыми пользуются люди в реальных ситуациях выбора (в логике «ограниченной рациональности» психолога Герберта Саймона). 

Однако такие поправки не меняют общей картины, в которой все события связаны цепочками причинно-следственных связей, а в чётко локализованных узлах этих цепочек лежат принимаемые людьми решения. Развитие событий и все последствия (равно как и ответственность за них) в таких системах рассматриваются как прямой результат качества этих решений, подобно тому как выигрыш в шахматной партии зависит от качества каждого из ходов игрока.

Удача

Помимо тезиса об избытке и принципиальной когнитивной недостаточности, традиционная концепция выбора сталкивается ещё с одной проблемой, которую с недавнего времени начинают всё активнее обсуждать: ролью удачи в жизнях людей. Современные институты во многом легитимированы и регулируются идеей меритократии. Транслируемый месседж меритократии, в упрощённом виде, таков: делай всё правильно, работай над собой и тщательно обдумывай свои решения, и ты непременно добьёшься успеха. 

Нетрудно убедиться, однако, что это в лучшем случае не совсем так, причём даже при очень хорошо отлаженных институтах. Экономист Роберт Фрэнк произвёл ряд несложных математических симуляций, которые, например, показывают: если результат хотя бы на 2% зависит от удачи, а на остальные 98% отражает реальные заслуги, то в состязаниях типа «победитель получает всё» победителем в большинстве случаев окажется не сильнейший. При этом скорее всего в реальной жизни доля удачи гораздо выше.

Скрытая, если не сказать — нарочито игнорируемая, роль удачи в жизни имеет выраженные социологические последствия, прежде всего связанные с неравенством. В своём наброске «социологии удачи» Майкл Соудер подчёркивает, что привилегированные и непривилегированные сильно отличаются в способности преодолевать или минимизировать последствия негативных случайностей, и наоборот — пользоваться плодами выпадающих на их долю удач. Средней тяжести автомобильная авария одного оставляет без единственного средства заработка и запускает спираль негативных последствий, тогда как другой, не теряя времени, уезжает с места аварии на предоставленной ему страховой компанией подменной машине (в литературе описаны и куда более драматические последствия мелких случайностей для непривилегированных).

Более того, разрушающе может действовать не только случившаяся на самом деле неудача, но даже и одна только её угроза — если средств справиться с её последствиями нет. Некоторые социально-когнитивные исследования показывают, что у тех, кто рискует оказаться на улице если просрочит ближайшую квартплату, постоянный стресс часто снижает когнитивные показатели и заставляет снижать приоритет своих долгосрочных стратегических интересов. Про таких людей иногда говорят, что они ведут себя «умно на пенни, но глупо на фунт». Иными словами, речь идет о когнитивных и культурных основаниях неравенства и принципах осуществления выбора, которые формируются и действуют в сочетании с экономическими и институциональными факторами.

Социология культуры и неравенства и экосистемы выбора

Как мы видим, многое указывает на то, что нужно поставить под сомнение часть конвенций, составляющих исходную модель выбора, и попытаться отказаться от упрощенного понимания выбора как сознательного одномоментного рационально-калькулирующего акта. Именно это и происходит в последние десять-пятнадцать лет в социальных науках. 

Исходный импульс в этом отношении принадлежал всё тем же нейрокогнитивным наукам. Благодаря их прогрессу в последние несколько десятилетий выяснилось, что в действительности нейрокогнитивные процессы принятия решения устроены гораздо сложнее, чем предписывала классическая экономическая модель выбора. Поэтому, если раньше казалось, что достаточно изучать ситуацию на рынках, полагаясь на предсказуемое поведение рациональных агентов — максимизирующих полезность, то, с учётом этих новых знаний, возникла необходимость усложнить картину, включив в рассмотрение и когнитивные процессы. Так возникла поведенческая экономика, а в ряде других социальных наук произошли «когнитивные повороты».

Но между мозгом и экономическими институтами пролегают обширные символические и материальные ландшафты, влияние которых на выбор не менее значительно; и их игнорирование ведёт к ошибкам. Возьмём, к примеру, знаменитый «зефирный эксперимент», в ходе которого выяснилось, что дети, способные не съедать предложенный им зефир сразу и получить за это через 15 минут второй, в будущем оказались успешнее в жизни. По задумке, схема эксперимента включает простую «зефирную экономику» и когнитивную составляющую процесса — способность отложить удовольствие. Как представлялось исследователям, дело лишь в том, обладает ли испытуемый этим ключевым когнитивным качеством, имеющим универсальную позитивную ценность далеко за пределами экспериментальной ситуации. Однако недавний анализ репликации этого эксперимента, проведённый Тайлером Уоттсом и его коллегами, опроверг эти выводы. Выяснилось, что если принять во внимание социально-экономический статус родителей испытуемых, их условия жизни и общий уровень развития, то эффект способности «отложенного удовольствия» на будущие успехи практически исчезает.

Что же тогда влияет на исход эксперимента? По-видимому, очень многое. Социолог Джессика Каларко предполагает, что опыт жизни в обеспеченном или напротив бедном домохозяйстве предрасполагает к совершенно разным стратегиям: если первые живут в предсказуемом и надёжном мире, преисполненном доверия, то вторые хорошо знакомы с экономической нестабильностью и вместо того, чтобы воображать, как заполучить второй зефир, их может больше заботить, как бы не лишиться первого. 

Столь разные условия жизни могут приводить и к разным культурным паттернам поведения (в том числе, потребительского — и многие исследования подтверждают это), и к тому, что сами когнитивные навыки детей формируются по-разному, поскольку они вырабатываются в тесной координации с этими культурными паттернами. Кроме качественных отличий, благополучная среда может способствовать более быстрому общему когнитивному и социальному развитию детей. 

В свою очередь, авторы другого недавнего эксперимента, проведённого в Китае, предположили, что дети из привилегированных семей могут лучше ориентироваться в «репутационном менеджменте»: их может привлекать не столько само угощение, сколько одобрение экспериментаторов и родителей, связанное с тем, что они справились с задачей. Наконец, посмотрев видео из исходного эксперимента, легко убедиться, что в ходе ожидания дети активно взаимодействуют с угощением: играют с ним или наоборот отворачиваются от него и используют иные материально-телесные стратегии; наряду с когнитивными, культурными и социальными факторами, они тоже являются частью распределённой среды, в которой формируется выбор.

Целый ряд исследований, связанных с влиянием социальной и культурной среды на выбор и стратегии действий людей, начал заполнять пустующее пространство между «экономикой» и «мозгом». Иными словами, вслед за открытием куда более сложной чем предполагалось ранее природы когнитивных процессов, постепенно выяснилось, что ситуация мышления, и, в частности, принятия решений, включает далеко не только мозг действующего, но и культурные системы координат, в которых все объекты мышления приобретают смысл и значимость, социальное окружение, формирующее «здравый смысл», и даже тело и материальную среду.

Продвижение в этом направлении недавно привело к быстрому росту социологии культуры и неравенства , после многих десятилетий исключённости культурных теорий из исследований неравенства (исторический казус, связанный с этическим провалом понятия «культуры бедности» в 1960-е, в котором многие усмотрели «victim blaming» — перекладывание вины на пострадавшую сторону). Уникальная роль социологии культуры состоит в том, что она, по словам лидера направления Мишель Ламон и её коллег, добавляет в картину отсутствующее звено, соединяя экономические макропроцессы с когнитивными микропроцессами. В результате культурные процессы оказываются в центре ансамбля разнородных процессов, управляющих более сложной чем часто было принято думать природой неравенства.

Исходя из этой формирующейся в современной социологии культуры картины, я думаю, намного продуктивнее думать не об атомарных актах выбора, а о целых «экосистемах» , в которых формируется выбор: устойчивых локальных исторически-специфичных культурно-когнитивных комплексах, которые сформированы в конкретных институциональных и экономических ландшафтах. Экосистемы выбора различаются в разных социальных, культурных и институциональных средах, и чтобы адекватно осмыслить некий выбор, необходимо принимать в расчёт его включенность в эти разнородные контексты.

При этом, главным интегральным измерением, различающим эти разнообразные экосистемы выбора, по-видимому остаётся неравенство: как правило, привилегированные находятся в положении, когда их усилия нацелены на долгосрочные выгоды, тогда как непривилегированные утопают в решении острых сиюминутных проблем. Выбор проходить ли ежедневно десять тысяч шагов, как рекомендует ВОЗ, практически никогда не принимается вне контекста массы обстоятельств, и является скорее частью гораздо более обширного стиля жизни, нежели решением, которое целесообразно изучать как отдельное событие. Есть такие жизненные ситуации и социальные окружения, когда принятие такого решения практически немыслимо, — несмотря на пользу, которое оно способно принести — социологи давно знают, насколько классово-специфичны практики ведения здорового образа жизни.

Как отмечает в этой связи Эбботт: «Вероятно, богатство по-настоящему проявляется не столько в возможности наслаждаться многими возможностями — благами и услугами — сколько в отсутствии необходимости тратить время, обдумывая ограничения или сожалея о том, чего не можешь себе позволить». Весьма характерно, что рынки уже распознали растущую роль «экосистем» выбора в паттернах поведения людей, и создали сообразные такой конструкции выбора среды: «пакетные» архитектуры вроде Spotify или сервисов Amazon или Яндекс.Плюс, в которых каждый конкретный потребительский выбор управляется не столько отдельным осознанным решением индивида, сколько накопленным в системе знанием о его предшествующем поведении.

Можно было бы предположить, что типичные стилевые решения принимаются коллективно, но это верно лишь отчасти: нет никакого социального целого, органа или института, который бы совершал такой выбор. Так же как и дождь, который начинается в середине дня и длится до вечера, управляется не единым триггером (если только кто-то не рассеял в небе химикаты, чтобы разогнать тучи перед парадом), а совокупностью разнородных процессов и взаимодействий в атмосфере. 

Подобно тому как экосистему земли можно изучать из перспектив разных наук, но удерживая общий «экологический» — то есть различающий взаимовлияние многих факторов — взгляд, экосистемы выбора тоже можно изучать по-разному. Здесь нужны и антропологические исследования, создающие высокодетальные и чувствительные к нюансам плотные описания тех или иных сред выбора; и экономические исследования, дающие представления о динамике макросил, довлеющих над людьми и группами; и разнообразные социологические подходы, вскрывающие механизмы выбора и неравенства; и нейрокогнитивные эксперименты, проясняющие нам, как работает мозг. Мы приблизимся к пониманию того как устроен выбор и неравенство лишь когда совместим все эти перспективы.
IQ

Более подробно обо всех изложенных в колонке тезисах и концептуализациях можно прочитать в научной статье Дмитрия Куракина «Трагедия неравенства: расчеловечивая “тотального человека”».