Наследие революции

В издательстве «Альпина нон-фикшн» вышла книга историков Дмитрия Бовыкина и Александра Чудинова «Французская революция». IQ публикует из неё отрывок, посвящённый тому, какие вообще события относить к Французской революции и каково её наследие — главным образом в науке, образовании и формировании нового человека, а также о его неизбежной противоречивости.

Когда закончилась Французская революция?

Вопрос может показаться странным. Большинство историков Французской революции, включая авторов этих строк, датируют ее завершение 1799 годом — временем прихода к власти Наполеона Бонапарта. Однако необходимо принимать во внимание, что дата эта весьма условна.

Если исходить из того, как понимали значение слова «революция» современники, то финалом Французской революции следовало бы считать тот момент, когда все перемены остались позади и утвердилась некая новая форма правления, когда воцарились те самые мир и стабильность, о которых люди мечтали на протяжении всего революционного десятилетия. Но когда же это произошло?

Едва ли в 1799 году. Хотя одни законы, принятые при Консульстве и Империи действительно подводили итог революционным преобразованиям, другие, напротив, видоизменяли, и порой весьма существенно, созданное в годы Революции. Нация оставалась расколотой, политический режим — нестабильным, страна по-прежнему вела войны с половиной Европы, до обретения долгожданных мира и покоя было еще очень далеко. Да и решались в наполеоновскую эпоху все те же вопросы: как должен осуществляться народный суверенитет, какой компромисс может заставить французов прекратить гражданскую войну, как примирить старые и новые элиты, как выстроить отношения между вышедшей из Революции Францией и монархической Европой.

Еще более спорной датой завершения Революции выглядит 1794 год, хотя на протяжении десятилетий многие российские и почти все советские историки связывали окончание Революции с казнью Робеспьера и его соратников. Однако, как мы видели, и после термидорианского переворота продолжал действовать революционный порядок управления, во главе страны по-прежнему стоял Конвент, объединявший в своих руках исполнительную и законодательную власть, а Французская республика продолжала воевать с соседями.

Казалось бы, в 1814–1815 годах революционные бури окончательно улеглись: Наполеон отрекся от престола и во Францию вернулись Бурбоны. Однако не показала ли Июльская революция, что прочного компромисса так и не удалось достигнуть? Тогда, может быть, 1830-й? Но склонный к парадоксам французский историк Франсуа Фюре давно уже подметил: ничто так не напоминает французское общество времен Людовика XVI, как французское общество в царствование Луи-Филиппа. Сам же Фюре датировал окончание Революции… 1880 годом! И в этом тоже есть своя логика: именно тогда, наконец, утвердился единственный прочный режим со времен начала Революции — Третья республика. Получается, что Французская революция закончилась только в конце XIX века? Что ж, есть французские историки, которые полагают, что она не завершилась до сих пор.

Почему же тогда мы выбрали 1799 год? Не только потому, что так делает большинство наших коллег, но и потому, что с этой даты начинается совсем другая история, хотя и самым тесным образом с Революцией связанная.

Наследие какой революции?

Мы уже говорили о том, что современники зачастую видели во Французской революции череду сменявших друг друга «революций». Из этого родилось унаследованное многими историками противопоставление двух «революций» — 1789 и 1793 годов, «либеральной» и «народной». Однако проводилось оно не по научным, а по сугубо идеологическим причинам.

Те, кто испытывал отвращение к Робеспьеру, диктатуре монтаньяров и Террору, писали о том, что настоящая Революция — это, безусловно, 1789–1793 и 1794–1799 годы. По мнению сторонников такого подхода, Франция при революционном правлении была подобна, говоря словами французского философа и историка Ипполита Тэна, «человеческому существу, которое заставили бы ходить на голове и думать ногами». Французские историки Франсуа Фюре и Дени Рише назвали это время «заносом» (dérapage): Революцию занесло, увело в сторону, но затем она вновь вернулась на торную дорогу, ведущую к французскому либерализму, парламентаризму и капитализму XIX века. А 1793–1794 годы, с их точки зрения, привели лишь к казням и страданиям, оказались бессмысленными и ничего позитивного после себя не оставили.

Противоположную позицию занимали историки-социалисты, и в частности марксисты. Уже в труде Луи Блана, написанном в середине XIX века, можно встретить мысль о том, что Французская революция распадается на две: совершенную в 1789 году во имя индивидуализма и в 1793 году — во имя братства, плодотворную и неизбежную, хотя и оборвавшуюся 9 термидора (после чего наступила контрреволюция). Со временем под пером исследователей Революция приобретает четко видимый вектор развития, а различные ее этапы превращаются в стадии, которые, сменяя друг друга, как будто бы ведут к некой предначертанной цели.

В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Карл Маркс следующим образом формулирует эту идею:

За господством конституционалистов следует господство жирондистов, за господством жирондистов следует господство якобинцев. Каждая из этих партий опирается на более передовую. Как только данная партия продвинула революцию настолько, что уже не в состоянии ни следовать за ней, ни тем более возглавлять ее, — эту партию отстраняет и отправляет на гильотину стоящий за ней более смелый союзник. Революция движется, таким образом, по восходящей линии.

Аналогичных мыслей, с некоторыми вариациями, придерживались и советские историки. «Восходящая линия» Революции шла до 9 термидора, а после него начиналась либо «нисходящая линия», либо и вовсе контрреволюция.

Это двойственное восприятие Революции чрезвычайно важно для понимания ее наследия. В XIX веке левые партии и движения постоянно искали и находили своих предшественников в рядах революционеров, набирало силу республиканское движение. Но одновременно закреплялся и раскол французского общества, в том числе и в символическом плане. Даже в условиях сменявших друг друга на протяжении всего столетия монархических режимов республиканцы не находили в себе сил объединиться, оставаясь разделенными на наследников якобинцев и либералов.

В полной мере это проявилось в первые годы Третьей республики, когда родилась идея выбрать дату для нового — республиканского — национального праздника. Если спросить у французов, что они отмечают 14 июля, то большинство из них уверенно ответит: «Конечно же, день взятия Бастилии!» Однако в законе о Национальном празднике, принятом 6 июля 1880 года, о взятии Бастилии нет ни слова. Закон этот состоит из одной статьи: «Республика провозглашает 14 июля днем ежегодного национального праздника». Причина проста: 14 июля 1789 года — не только условная дата начала Революции, но и день, отмеченный бесчинствами толпы, кровавым торжеством победителей. По этой причине законодатели специально подчеркивали, что 14 июля — также и день праздника Федерации 1790 года. «Этому дню, — сказал депутат, предлагавший закон на утверждение Сената, — вы не сможете поставить в упрек ни одной пролитой капли крови, ни малейших разногласий, вызванных в нашей стране. Он стал подтверждением единства Франции».

Спустя примерно десятилетие, в 1891 году, был воздвигнут и один из немногих парижских памятников, посвященных участникам Французской революции, — памятник Дантону. Выпрямившись во весь рост, Дантон обращается к народу с речью, у ног его два юных добровольца — с ружьем и барабаном — с надеждой заглядывают ему в лицо. На постаменте две цитаты из речей оратора. Одна: «Чтобы победить врагов Отечества, нам нужна отвага, еще раз отвага и всегда — отвага!» Другая: «После хлеба главная потребность народа — это образование». Таким образом, Дантон символизирует не просто Французскую революцию, а те две ее ипостаси, которые при Третьей республике казались наиболее актуальными: защиту родины и народное образование.

И подчеркивалось это отнюдь не случайно, поскольку третья ипостась Революции, которую мог бы символизировать Дантон, — это народная стихия, выплеснувшаяся в сентябрьские убийства. Однако Террор и в принципе насилие — та составляющая Революции, о которой Французская республика предпочла бы забыть. В Париже есть улицы Мирабо, Лафайета, Дантона, Карно и даже Камила Демулена, но нет ни улицы Робеспьера, ни памятника ему. После войны, правда, левый муниципалитет переименовал в честь Робеспьера одну из площадей, но четыре года спустя это решение было отменено.

Во многом этот идейный водораздел сохраняется и сегодня. Когда 14 июля 1989 года президента Франции Франсуа Миттерана спросили, достигнут ли наконец консенсус по поводу Революции, он ответил:

Очевидно, что нет. В истории народа два века — короткий срок. И французы сохраняют воспоминания об их былом противостоянии. То, что Вандея, которая немало претерпела (даже если и она причинила немало страданий другим), ощущает себя в стороне от празднования Двухсотлетия, это неудивительно. По-прежнему сохраняются разные оценки [этого события]. Однако подавляющее большинство французов узнают в Революции себя, поскольку они узнают себя в Республике, и поскольку Республика — дитя Революции и тех принципов, которые она породила: свободы, равенства, братства, суверенитета народа.

Действительно, несмотря на все разногласия, несмотря на гражданскую войну и деление на либералов и «якобинцев», на сторонников и противников Революции, уже с конца XVIII столетия само слово «революция» стало стремительно обретать важнейший символический смысл, обзавелось длинным шлейфом положительных коннотаций, начало ассоциироваться с «прогрессом», «свободой», «счастьем», «общественным благом», с исторической миссией французов. Революция превратилась в своеобразную точку отсчета, в ту грань, по одну сторону которой навсегда остался в прошлом Старый порядок, а по другую — рождался новый.

Начиная с эпохи Реставрации в трудах историков, а с конца XIX века и благодаря целенаправленным усилиям государства, включающим пропаганду и преподавание в школе, постепенно складывался знакомый нам сегодня образ Французской революции как события, сопровождавшегося отдельными эксцессами, но в целом «благотворного» и создавшего Францию такой, какая она есть. И это во многом действительно так, например, в области науки и культуры. Хотя здесь, как и в других сферах, наследие Французской революции очень противоречиво.

Развитие науки

Развитие культуры в этот период тесно связано с теми процессами, которые происходили в интеллектуальной жизни Франции на протяжении всего XVIII века. Расцвет философии, истории, литературы, политической экономии в век Просвещения, многочисленные труды французских математиков, физиков, химиков, астрономов привели к тому, что имена ученых и философов, активно работавших в годы Французской революции, и поныне известны всему миру.

«Последним просветителем» нередко называют маркиза Мари-Жана-Антуана-Николя де Кондорсе — философа и математика, непременного секретаря Академии наук, члена Французской академии, тесно общавшегося с Тюрго и Вольтером, прославившегося своими работами по теории вероятностей и механике движения комет. Не ограничиваясь чистой наукой, он активно включился в идейную борьбу, выступал против рабства и в защиту протестантов. Самый известный его философский труд — «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» — был создан в то время, когда Кондорсе скрывался от властей при диктатуре монтаньяров. Его отличала безграничная вера в прогресс и неотвратимое торжество человеческого разума, который, благодаря просвещению, положит на всех континентах конец многовековому рабству человечества. Развитием разума Кондорсе объяснял и поступательное движение истории.

В естественных науках блистал Жозеф Луи Лагранж, автор многочисленных работ по различным разделам математики. Оставив должность президента Берлинской академии наук, он в 1787 году переехал во Францию, где также был избран членом Академии наук. В годы Революции он создал два своих капитальных труда — «Теория аналитических функций» (1797) и «О решении численных уравнений» (1798), оказавших значительное влияние на развитие математики в XIX веке. Лагранж высоко оценивал другого выдающегося математика, Гаспара Монжа — также члена Академии наук, создателя начертательной геометрии, занимавшегося, в частности, исследованиями в области механики твердого тела, металлургии и воздухоплавания. В 1795 году вышел его труд «Приложение анализа к геометрии», а в 1799 году — ранее засекреченная из-за необходимости сохранения военной тайны «Начертательная геометрия», принесшая ему всемирную славу.

Произошедший в XVIII веке переворот в химии связывается с именем Антуана Лорана Лавуазье, в 24 года ставшего членом Академии наук. Он открыл закон сохранения вещества, доказал, что углекислый газ — это соединение кислорода с углеродом, а вода — соединение кислорода с водородом. Поставленные им опыты показали, что при дыхании поглощается кислород и выделяется углекислый газ, что позволило Лавуазье уподобить процесс дыхания процессу горения. Помимо этого, он ввел понятия «химический элемент» и «химическое соединение» и стоял у истоков новой отрасли науки — термохимии. Сотрудничавший с Лавуазье Клод Луи Бертолле установил состав синильной кислоты и сероводорода, проводил опыты с хлором, в частности разработал новую методику отбеливания тканей и открыл новое взрывчатое вещество, которое можно было использовать вместо селитры при изготовлении пороха, так называемую бертоллетову соль.

Однако развивались не только прикладные науки. Перед революцией широкую известность приобрел Жан Сильвен Байи — астроном, прославившийся изучением спутников Юпитера и вычислениями орбиты кометы Галлея, создавший высоко оцененную Вольтером пятитомную «Историю астрономии». На изучении астрономии специализировался и Пьер-Симон Лаплас. В 1796 году он опубликовал «Изложение системы мира», в котором высказал гипотезу о формировании Солнечной системы из газовой туманности. С 1798 года выходил его многотомный труд «Трактат о небесной механике».

Несмотря на то что при Старом порядке государство покровительствовало науке, новым опытам и открытиям, все эти и многие другие знаменитые французские ученые, будучи уверенными в необходимости перемен, охотно поддержали Революцию, ни один из них не оказался в эмиграции. Байи был избран депутатом Генеральных штатов, стал председателем палаты третьего сословия, а затем и мэром Парижа. В парижском муниципалитете в то время заседали Кондорсе, Лавуазье, члены Академии наук геометр Жак-Антуан-Жозеф Кузен и астроном Жан-Доминик Кассини. Впоследствии Кондорсе, член Академии наук химик Луи-Бернар Гитон де Морво и член-корреспондент российской Академии наук математик Луи-Франсуа-Антуан Арбогаст станут депутатами Законодательного собрания.

Все они были переизбраны в Конвент, депутатом которого стал и член Академии наук химик Антуан Франсуа де Фуркруа. Помимо этого, Кондорсе входил в комитет по разработке новой конституции и стал одним из главных авторов так называемого жирондистского проекта Конституции 1793 года. Ученик Монжа, депутат Конвента Лазар Карно входил при диктатуре монтаньяров в Комитет общественного спасения, а впоследствии стал и одним из членов Директории. После падения монархии Монж получил портфель морского министра, а в 1799 году пост министра внутренних дел занял Лаплас.

Разумеется, ученые проявляли себя не только как политики. В созданной Академией наук по поручению Национального собрания комиссии, призванной разработать единую систему мер и весов, заседали Кондорсе, Лавуазье, Лагранж, Монж, Лаплас. Гитон де Морво, Лагранж и Монж участвовали в разработке революционного календаря. Немалую роль в победе французских войск над армиями коалиции сыграли и исследования в области обороны: внедрение бертоллетовой соли, опыты по усовершенствованию производства селитры и пороха, открытый Фуркруа способ извлечения бронзы из колоколов для переливания их на пушки. Лавуазье, Монж, Бертолле, Гитон де Морво работали над усовершенствованием воздушных шаров, которые впервые начали использоваться для разведки и при осаде городов.

Организация науки претерпела в годы Революции кардинальные изменения. 8 августа 1793 года, вскоре после установления диктатуры монтаньяров, Национальный Конвент постановил закрыть «все академии или литературные общества, зарегистрированные или финансируемые Нацией», включая Академию наук. До этого в течение года после свержения монархии сторонники новой власти безуспешно пытались лишить членства в Академии эмигрантов и других «неблагонадежных» ученых, но их коллеги этот порыв не поддержали. Тем не менее некоторые известные академики (включая Кондорсе и Лавуазье) подверглись репрессиям во время Террора. Два года спустя, уже при Термидоре, вместо Академии наук будет создан Национальный институт. В числе первых его членов окажутся Бертолле, Гитон де Морво, Лагранж, Лаплас, Монж, Фуркруа. Званием члена Института чрезвычайно гордился и Бонапарт.

Создание «человека обновленного»

С первых дней Французской революции лозунгом времени становится «обновление» (la régénération). Но если поначалу речь шла об обновлении Франции и монархии, то вскоре начинают говорить о глобальном обновлении, которое должно затронуть все сферы жизни общества и в полном соответствии с идеями просветителей сотворить нового человека — «человека обновленного». Кондорсе писал:

Счастливое событие сразу же открыло широкую дорогу мечтам рода человеческого; в один миг возник вековой разрыв между человеком сегодняшним и человеком завтрашнего дня. <…> Эта революция сменила не форму правления, она изменила мысли и желания. Она свергла не трон деспота, а ошибки и добровольное рабство.

«Людьми завтрашнего дня» должны были стать и взрослые, и дети. Со взрослыми, безусловно, было сложнее, поскольку их моральные ориентиры были сформированы еще до Революции и их требовалось изменить. Для этого использовались все виды искусства, которые тем самым становились, по сути, инструментами пропаганды, и создание новых религиозных культов.

Литература и искусство в годы Революции во многом оставались в рамках традиций классицизма и одновременно испытывали на себе влияние свойственного той эпохе увлечения зрелищностью событий, театральностью поступков, пышностью речей, образцами, почерпнутыми в Древнем Риме и Древней Греции. «Вложим новые мысли в античные стихи», — призывал автор известных элегий, идиллий и буколик Андре Мари Шенье.

Особая роль отводилась многочисленным революционным праздникам, которые должны были, как сказал один из современников, «бросить нацию в форму, как тесто». Они рассматривались и как ритуалы, которые сплачивают людей, и как своеобразная форма воспитания, которая сопровождает всю жизнь человека от рождения и до смерти. На праздниках произносились речи, устраивались состязания и раздавались награды, через образы, символы, аллегории и надписи у граждан формировалось «правильное» мировоззрение. В организации празднеств были задействованы многие художники и литераторы того времени, такие как депутат Конвента Мари-Жозеф Шенье, который, помимо од и сатир, стал известен и как создатель различных гимнов и песен для революционных церемоний.

Однако и за пределами праздников значение и популярность песен в это время сложно переоценить. «Марсельеза», «Карманьола», «Выздоровление Марианны», «Пробуждение народа», о которых уже шла речь, сохраняли свою известность и годы спустя.

В постановлении Комитета общественного спасения, принятом сразу после Термидора, «школами для человека уже сформированного» именовались и театры. Среди театральных жанров в первые годы Революции прежде всего приобретает популярность трагедия. Пьесы нередко были связаны с событиями античной или французской истории — в этом русле написаны драмы Мари-Жозефа Шенье «Карл IX», «Жан Калас», «Гай Гракх». Театр в это время, как правило, политизирован: в пьесах ищут отражение злободневных мотивов, будь то идеалы борьбы с деспотизмом королей или тиранией Робеспьера; при диктатуре монтаньяров немало произведений было запрещено именно по политическим соображениям. На занавесах театров появляются революционные лозунги, отражающие дух эпохи: так, в одном из них слова «Свобода или смерть» были после свержения Робеспьера заменены на слова «Свобода и гуманность». Перед представлениями или после них актеров нередко просили исполнить популярные революционные песни. При Термидоре наряду с трагедиями наступает время комедий, в которых едко высмеиваются события недавнего прошлого, те люди, которые меньше года назад вызывали страх, некомпетентность и неграмотность пришедших во власть санкюлотов.

Пропаганде революционных, а затем и республиканских ценностей должна была служить и живопись. Один из наиболее известных художников того времени, депутат Конвента и член Комитета общей безопасности Жак-Луи Давид, стал первым, кто увековечил реальное событие эпохи Революции в своей картине «Клятва в зале для игры в мяч». Впоследствии он создаст целую галерею портретов революционеров: «Портрет Барера», «Смерть Марата», «Убитый Лепелетье». Помимо живописных полотен революционное десятилетие нашло отражение и в сотнях имевших большой спрос и широкое распространение гравюр и карикатур, отображавших или пародировавших основные события и политических деятелей.

Наконец, немалое внимание уделялось монументальной пропаганде, хотя большая часть памятников либо так и не была воздвигнута, либо просуществовала совсем недолго. Вместо королей и полководцев они должны были увековечивать французский народ и обретенную им свободу. Эти монументы зачастую сооружались к конкретным праздникам и нередко были перегружены символикой. Так, к празднованию падения монархии в августе 1793 года, по замыслу Давида, на эспланаде Инвалидов был воздвигнут памятник в виде Геракла, который описывался в проекте следующим образом:

На вершине горы будет находиться колоссальная фигура, изображающая Французский народ, твердой рукой собирающий воедино департаменты; честолюбивый федерализм вылезает из своего грязного болота, одной рукой отодвигая камыши, а другой стараясь урвать свою долю. Заметив это, Французский народ берет свою палицу, поражает его и загоняет обратно в стоячие воды, чтобы он никогда более оттуда не вышел.

Реформа образования

Праздники и произведения искусства предназначались для граждан всех возрастов, но в большей степени они были, безусловно, ориентированы на взрослых. Чтобы должным образом воспитать детей, требовалась кардинальная реформа образования.

Конституция 1791 года предусматривала, что

будет обеспечено и организовано народное образование, общее для всех граждан, бесплатное в части, необходимой для всех людей; соответствующие учреждения будут распределены по степеням сообразно административному делению королевства.

В соответствии с этими замыслами в сентябре того же года Талейран выступил перед Учредительным собранием с пространным докладом об организации народного образования. В нем прозвучали многие идеи, которые в большинстве своем с той поры будут восприниматься как аксиомы — и в годы Революции, и в наше время. Образование — это возможность для свободных людей стать еще более свободными, заниматься им должно государство. Школа должна быть светской, доступной для мужчин и женщин любого возраста. Начальное образование должно быть бесплатным. Это был радикальный разрыв с теми принципами, на которых основывалась система образования при Старом порядке; однако Учредительное собрание уже завершало работу, и у него не было времени заниматься этой реформой.

В Законодательном собрании и Национальном Конвенте были созданы специальные Комитеты по образованию, их члены неоднократно выступали с докладами перед коллегами. В Декларации прав 1793 года было записано, что «образование составляет общую потребность. Общество должно всеми своими средствами способствовать успехам народного просвещения и делать образование достоянием всех граждан». Конституция III года Республики требовала от граждан начиная с XII года обязательного умения читать и писать. Однако, несмотря на то что после провозглашения Республики образование стало мыслиться в качестве одного из важнейших способов укрепления режима, депутаты никак не могли определиться с его структурой.

В годы диктатуры монтаньяров предлагалось, в частности, отделять детей с 5 до 11–12 лет от родителей и воспитывать их совместно за счет государства на принципах полного равенства и строгой дисциплины. Другой план, созданный в те же годы, существенно более либеральный, предусматривал, что детей станут воспитывать проверенные патриоты, от которых, впрочем, не требовалось подтверждения каких бы то ни было умений и навыков. Однако эти попытки поставить на первое место моральные императивы вместо профессионализма, хотя и были одобрены Конвентом, так и не реализовались на практике.

К тому же очень быстро выяснилось, что местные власти зачастую не имеют возможности должным образом финансировать школы, а родители, особенно в крестьянской среде, противятся отправке в них своих детей. Средних школ было создано не так много, тогда как ученикам было и сложно, и долго, и дорого каждый день до них добираться и возвращаться обратно. Постоянно возникали проблемы с жильем для учителей и с размещением тех детей, которые были вынуждены жить не дома, а рядом со школой.

Лишь при Термидоре и Директории был найден компромисс между стремлением создать «человека обновленного», возможностями государства и правом родителей самим решать судьбу своих детей. Образование вновь становилось платным. Начальная школа, предназначенная для всех, давала лишь базовые знания, центральные школы в столицах департаментов предназначались для обучения детей из состоятельных семей. Частные школы не запрещались, но ставились под контроль местных властей.

Эта система позволяла продолжать верить, что дети вырастут добрыми республиканцами, однако на практике работала не так хорошо, как планировалось в теории. Количество учеников в государственных школах уменьшилось, часть из них закрылась. Во многих департаментах доля частных школ доходила до 80%, назначенный государством учитель проигрывал конкуренцию частному. С учетом всех изменений политических режимов, которые пережила Франция в XIX веке, окажется, что механизм государственной школы будет отлажен лишь к концу этого столетия.

В то же время если республиканское начальное и среднее образование только находилось в процессе становления, то реорганизация высшего образования, напротив, оказалась очень удачной. Когда 15 сентября 1793 года Национальный Конвент принял декрет о закрытии всех университетов, планировалось, что на смену им придут высшие школы. Сама идея была не нова, поскольку высшие учебные заведения для подготовки специалистов открывались еще при Старом порядке. Но созданные при Термидоре более десятка высших школ и ряд специализированных школ станут фундаментом французского профессионального образования. Среди них, в частности, Высшая нормальная школа для подготовки педагогов и Политехническая школа, причем само ее название было придуманным в 1795 году неологизмом (от греч. πολύ — «много»).

Значение создания новой республиканской системы образования выходит далеко за пределы и обучения, и воспитания детей. Фактически именно благодаря ей возник один из базовых принципов функционирования Французской республики — позднее его назовут меритократией. Новая система предполагала, что при поступлении в высшие школы будут сдаваться экзамены, которые позволят отбирать самых сильных учеников. Это обеспечивало равенство возможностей и функционирование социальных лифтов, но одновременно и не способствовало получению излишнего образования теми, кого оно могло побудить желать большего, покинуть свое место в обществе, не имея на то никаких оснований. По сути, это было решение давать хорошее образование только избранным, лучшим, наиболее способным. Тем, кто в дальнейшем станет служить государству. Новой привилегированной элите, в основе привилегий которой будет лежать лишь талант.
IQ