19 июня 2019
Долгое время для широкой аудитории о танце писали в основном искусствоведы и театральные критики. Они судили о танце как спектакле, то есть о зрелище, проще говоря — картинке. Позже к ним присоединились философы и этнографы, которых танец интересовал и с других сторон. Но по-настоящему dance&movement studies / исследования движения и танца стартовали, когда в академию пришли люди, знакомые с движением не понаслышке, то есть сами танцовщики. Ирина Сироткина рассказывает о том, как развивались исследования танца в XX веке.
Ирина Сироткина — автор книг «Свободное движение и пластический танец в России», «Шестое чувство авангарда: танец, движение и кинестезия в жизни поэтов и художников», преподаватель факультатива ИГИТИ ВШЭ «Танец и двигательная культура в истории и современности».
За последние 30-40 лет выросло поколение исследователей, имеющих непосредственный опыт танцевально-двигательных практик. Можно надеяться, что их усилиями танец раскроется нам с новой стороны — не только как явление эстетическое или социальное, но и со стороны внутренней, феноменальной, обращенной к ощущениям самого танцующего.
Так, в прошлом танцовщица, а сейчас — профессор философии и последовательница феноменолога Мерло-Понти, Максин Шитс-Джонстон утверждает: движение — наш первый и важнейший опыт, он присутствует у человека с момента рождения и даже еще до этого момента, в утробе матери. Ребенок рождается благодаря движению, сам акт появления на свет — это движение. Феноменология ставит в центр осознавание человеком своей телесности (embodiment), переживание жизни как движения, контакта, взаимодействия с вещами и людьми. Для Максин Шитс-Джонстон это ощущение себя подвижным, живым, просто-напросто — «чувство» жизни. Феноменальная реальность телесной воплощенности дана человеку не через слово или изображение, а непосредственно, «изнутри» — через чувство движения, мышечное чувство, или кинестезию. Это «шестое» (после зрения, обоняния, вкуса, осязания и слуха) чувство появляется в онтогенезе раньше других. Кинестезия предшествует не только всей другой чувствительности, но и эмоциям а также способна эмоции вызывать — всем знакома «мышечная радость» от движения или приятная усталость-расслабление. Этимологически само слово «эмоция» — e-motion — тоже включает движение.
Одним из первых трудов о танце, имевших отношение к антропологии, стала «Мировая история танца» Курта Сакса. Сакс выстраивал танцы в эволюционную линию, от «брачных танцев» животных (он брал в пример горных курочек Латинской Америки) до западноевропейского балета. В книгах по истории танца часто воспроизводится стандартная легенда: вначале танец был «грубым», «мощным», «первобытным», «звериным». Сакс считал современные незападные племена стоящими ступенью ниже европеоидов и танцы их называл «более примитивными» (он также утверждал, что некоторые народы — к примеру, «карлики» Малакканских лесов Кенте и Бетеке — «бестанцевые»). Однако, как эти этносы не являются предшествующей европейцам стадией развития, так и танцы их не могут считаться зародышевой версией европейских танцев. Во время, когда писал Сакс, подобные универсальные утверждения делали многие антропологи. Так, Франц Боас верил, что у человека есть некая базовая потребность в порядке и ритме, которая и лежит в основе танца. В отличие от Сакса, Боас считал, что отдельные танцевальные традиции могут быть поняты только в контексте собственной культуры этноса.
Более или менее умозрительные спекуляции о том, как выглядел танец на «заре цивилизации», продолжались даже после Второй мировой войны. К счастью, к концу ХХ века универсальные категории вроде «танца вообще» и бездоказательные суждения о «примитивном» танце стали уходить в прошлое. На Втором конгрессе исследователей танца (CORD) в 1969 году антрополог Джоан Уилер Кеали’инохомоку сделала доклад, перевернувший тогдашние представления об «этническом танце». Назывался доклад провокационно: «Антрополог смотрит на балет как на форму этнического танца». Автор показывала, насколько условны и зависимы от культуры те формы танца, которые на Западе считаются «высоким искусством», и насколько уничижителен эпитет «этнический», который западные этнографы прилагают к незападным танцевальным формам. Она призвала отказаться от мифов, которые питают и поддерживают кабинетные антропологи, и перейти к полевому изучению танца, как незападного, так и западного. Ее коллега, южно-африканская танцовщица Дрид Вильямс преподавала в начале 1970-х годов историю танца группе студентов в Гане. Чтобы рассказать им об истории балета, ей пришлось сначала объяснять, что такое европейский театр. Совершенно другой контекст преподавания заставил ее пересмотреть западноцентрические взгляды на танец. Вильямс занялась антропологией и написала диссертацию, объединившую исследование католической мессы, академического балета и восточных единоборств. Вместе с Кеали’инохомоку и другими исследователями, антропологи новой волны создали новую дисциплину — антропологию движения и танца, включающую исследования разных танцевальных форм и стилей, языков жестов и других систем человеческого действия.
Танец — отличный способ узнать что-то о разных людях и разных сообществах. Например, изучая так называемый «массовый советский танец», мы многое понимаем о России 1920-х и 1930-х годов. «Массовый танец» возник как противопоставление салонным танцам — танго, фокстроту и шимми, считавшимся «буржуазными», эротичными и в целом недостойными «нового советского человека». В результате хореографы получили социальный заказ: сочинить такие танцы, которые можно танцевать не парами, а в группе. Кроме того, танцевальные движения требовались энергичные и простые, подобные физкультурным упражнениям, а музыка — веселой и бодрой.
Школьная полька. Ансамбль песни и пляски Московского городского дворца пионеров п/у В.С. Локтева
Танец исследуют методом «включенного наблюдения» — то есть танцуя; иногда исследователи специально для этого осваивают новые для себя танцевальные стили. Так, профессор Университета Темпла Шерил Доддс профессионально занялась необурлеском и даже выступала в бродвейских мюзик-холлах, и выполнила этнографическое исследование стриптизерш. А потом занялась брейком и провела сравнительный анализ необурлеска и хип-хопа, с акцентом на роль в них мимики. В целом, благодаря антропологическому подходу, внимание в dance studies в конце концов сместилось от танца сценического к изучению того, как пляшут разные люди в повседневной жизни, а от движений профессионального танцовщика — к движениям обыденного тела.
Кроме феноменологов и антропологов, огромное влияние на dance studies и понимание телесности вообще оказали новые концепции биовласти. Французский философ Мишель де Серто утверждал, что любая власть, включая власть закона, в конечном счете запечатлевается на спинах своих подданных. Можно с равным успехом привести в пример армию, спорт и балет, где контроль тела чрезвычайно жёсткий. Размышляя о том, как дисциплинарная власть отражается на тела подданых, Мишель Фуко наметил также пути, какими тело может избежать репрессивного контроля. В 1966 году Фуко выступил на радио France Culture с лекцией «Об утопическом теле», где подчеркивал, что контроль за телом осуществляется, главным образом, визуально, через взгляд («быть у кого-то на глазах»). То, что ускользает от взгляда, — как кинестетические ощущения, которые невидимы, — может ускользнуть и от контролирующей инстанции. По этой причине внутренние аспекты телесной воплощенности (embodiment), включая танец, стали рассматриваться как возможное убежище от давления социума. При помощи дисциплинарных практик власть вписывает себя в тело подчиненных, однако через свои кинестетические переживания индивид может вернуть себе власть над собственным телом и, в конечном счете, обрести агентность, субъектность. Поэтому танец — не только телесная дисциплина, но и переживаемая субъектом витальность, радость существования, поэзия движения. Танец невозможно осмыслить только через понятия контроля или дисциплины, не обращаясь к категории свободы, от свободы перемещения во времени и пространстве до свободы импровизации. Не случайно осноположники нового, «свободного» (от балетных рамок) танца в начале ХХ века использовали в самоописаниях слова «восторг», «экстаз» и «дионисийство».
Сейчас активно обсуждается вопрос о том, что с помощью тела можно порождать знание. Утверждается, что танец соединяет в себе пропозициональное знание, знание что, с умением, или знанием как. В среде занимающихся современным танцем творческая работа приравнивается к исследовани. Об этом говорит употребляемость терминов «research» и «lab» (иногда так и говорят: «сделать рисеч», вместо «сделать хореографию»). Создавая хореографию, особенно если она предназначенную не для стандартной сцены, а для иного, нетеатрального места (site-specific), танцовщик с помощью движения исследует пространство, время и ситуацию.
Считается, что движение предшестует когнитивным процессам и даже может их порождать. В основе нашей воли и целеполагания, утверждал французский философ Мен де Биран еще в XVIII веке, лежит движение. Он первым описал «волевое усилие» — внутреннее напряжение, телесно ощутимый «душевный порыв». Движение предшествует и мысли, давая внутренние координаты, «схему тела» (верх-низ, внутри-снаружи, право-лево и т.д.) — с их помощью человек познает пространство и, в конечном счете, научается мыслить абстракциями. Прежде чем Кант стал говорить о схемах в мышлении, Аристотель называл схемами движение и жест. Вслед за советским физиологом Николаем Бернштейном, понятие кинестетического интеллекта стал использовать американский психолог Говард Гарднер. По мнению Максин Шитс-Джонстон, кинестетический интеллект присущ не только человеку, но и всем животным — постольку, поскольку они могут двигаться и координировать свои движения. В том, что двигаясь мы получаем уникальный опыт, почти равный интеллектуальному, с ней согласны и другие философы и антропологи, включая известных Тима Ингольда и Керри Ноленд. Они утверждают: выполняя новые движения, мы приобретаем не просто навыки (skilling), но и новое кинестетическое, телесное знание.
Например, до сих пор в некоторых боевых искусствах, в частности, японских, прежде чем взять в руки меч, новички год учатся каллиграфии — чертят иероглифы. Иероглифы выводят кистью, обмакнутой в тушь, и, что очень важно, одним движением. А значит, их уже нельзя поправлять, стирать или, наоборот, подрисовывать. Каллиграфия — движение такое же точное, как перформативный жест или танцевальное па. Если ученик плохо напишет иероглиф, Мастер повесит этот иероглиф на стену в классной комнате, и он провисит там год, и ученик все время будет видеть, как плохо он его написал. И еще — утверждают мастера будо — у каллиграфии и борьбы на мечах есть общий принцип движения тела. Чтобы вывести иероглиф одним непрерывным движением, рука должна следовать за импульсом, идущим из центра тела. И когда вы боретесь на мечах, тело тоже вовлекается целостно, следуя импульсу из центра. Возникающие при этом ощущения — отличный пример знания как происходящего из кинестетического опыта.
Но как это знание разделить с другими, сделать универсальным, превратить в теоретическое? Чтобы превратиться в знание, полезное для других, телесный опыт нужно каким-то образом вербализовать или формализовать. Педагоги передают знание как в танцклассе, на семинаре или воркшопе, а также создают новые форматы: лекция-перформанс, лекция-демонстрация. Уже упомянутая Шерил Доддс недавно прочла перформативную лекцию об «эпистемологии брейк-данса». В центре производства знания, утверждает Доддс, стоит «действие», «делание» чего-то; в практиках обучения брейку она находит альтернативную модель педагогики — через включение в сообщество, подготовку в коллективе.
Мои собственные лекции по dance studies часто проходят в жанре лекции-перформанса, переходя в практическое занятие — например, танцем Дункан, музыкальном движением, «массовым советским танцем». При этом мне важно, чтобы участники приобрели этот вид знания, в том числе и через тело, чтобы оно стало знанием воплощенным (embodied knowledge). Иногда такой формат вызывает неоднозначную реакцию в академическом сообществе, где знанием традиционно считается только знание вербализованное, представленное в виде текста. Академия здесь выступает весьма консервативным институтом, защищающим свои границы. И потому я очень рада, что в ВШЭ поддерживают dance studies, и что у меня есть возможность вести здесь, вот уже шесть лет, факультатив по исследованиям движения и танца.
IQ