16 мая 2019
Старые модели семейных отношений в Дагестане, Чечне, Ингушетии и других республиках Северного Кавказа модернизируются. Авторитет рода, коллектива, старших родственников ослабевает. Патриархальные гендерные установки размываются. При этом в ряде сообществ, напротив, нарастает консерватизм. Все эти перемены проанализированы в статье, опубликованной в Журнале исследований социальной политики НИУ ВШЭ.
Жесткий каркас традиционной семьи — поколенческие и гендерные иерархии (превосходство старших, доминирование мужа в семье) — расшатываются, показали исследования в республиках Северного Кавказа. Семья дистанцируется от рода и местного сообщества, монополизирует воспитание детей, отмечает автор статьи Ирина Стародубровская. В то же время сохраняется разрыв между гендерными ценностями женщин и мужчин. Лишь часть мужчин настроены либерально: менее авторитарны в семье, готовы к вовлеченному отцовству и самореализации жены на работе. Они заботятся о хорошем образовании и финансовой независимости дочерей. Другая часть респондентов крайне консервативна — при том, что стремление женщин к эмансипации растет. Такая разность приоритетов может стать источником напряжения, считает автор.
Эксперты изучили 35 городских и сельских сообществ в Дагестане, Чечне, Ингушетии, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии (2014-2018 гг.). Качественное исследование включало 200 интервью и 20 фокус-групп с людьми разных возрастов, профессий и убеждений. В количественном исследовании были опрошены мусульмане Дагестана (1675 анкет), Чечни и Ингушетии (614 анкет).
В традиционном обществе семья и род служат моделью общества в целом. Семейные отношения воспроизводятся в социуме. Согласно исследованиям, для традиционного общества характерны:
строгие возрастные и гендерные иерархии;
единство личности и общины;
растворение индивидуального в коллективном;
регулирование поведения с помощью чувства страха и стыда.
Эта модель в целом описывает и традиционную северокавказскую семью. Ее формула — авторитарный отец-добытчик, жена-домохозяйка и основной воспитатель детей, послушное и почтительное младшее поколение.
Эта модель, вполне стабильная в досоветский период, впоследствии подверглась эрозии. Однако размывание было очаговым, основы семьи не пострадали. Кризис проявился в постсоветский период. У него, по меньшей мере, пять причин.
Активизировались миграции, причем в двух направлениях. Из северокавказских городов в другие регионы уезжали наиболее образованные люди. В города мигрировали люди из села. «Прежние городские модели жизни были в значительной степени подорваны», — пишет автор.
Рыночные отношения изменили приоритеты. Авторитет старшинства пасовал перед властью богатства. В социуме теперь лидировали те, кто «выбился в люди». Гибкие и динамичные молодые поколения часто преуспевали. Жизненные стратегии отцов и дедов, напротив, обесценивались. Все это расшатывало возрастные иерархии.
Новые реалии повлияли и на гендерные роли. Мужчины не всегда находили работу, и добытчицами в семье нередко становились женщины. Они торговали, изготавливали ремесленные изделия, преподавали и лечили.
Поколенческую пирамиду подрывало и повышение роли городов. Старшее поколение, привыкшее к сельской жизни, с трудом адаптировалось к городской. Это снижало их авторитет. «Они приезжали в Махачкалу, потому что там нечего делать, в горах… — вспоминает респондент из Дагестана. — Кто-то урвал, кто-то не урвал <…>. Огромное количество людей — неудачники, которых оттуда сорвали, с прежнего образа жизни, [а] к этому [образу жизни] они не привыкли». Их детям пришлось самостоятельно, без опоры на старших, «искать ценности в культурно гетерогенной городской среде». И тут часто помогали горизонтальные городские сообщества.
Локальный социум утратил замкнутость. Новые модели поведения приходили и с Запада, и с Востока. Интернет, социальные сети либерализовали отношения между людьми, расширили «спектр воспринимаемой информации и интересов», создали новые брачные стратегии (например, знакомство в сети).
Это религиозное течение нанесло удар по возрастным иерархиям. Молодые люди считали себя «носителями религиозной истины, которая была для них важнее, чем мнение старшего или ориентация на предков», отмечает Стародубровская. «Если брать отцовское слово и слово Всевышнего, то выше слово Всевышнего», — замечает респондент из Дагестана. Акцент на индивидуальной ответственности тоже размывал традиционные отношения. Индивиды дистанцируются от коллектива.
В итоге появилось большее разнообразие паттернов семейной жизни. Они могут различаться по степени свободы и самостоятельности молодого поколения, модели гендерных отношений и пр. «В одном доме совсем европейские какие-то правила, а здесь — азиатские», — подчеркивает респондентка из Карачаево-Черкесии.
Так или иначе, ряд трендов уже отчетливо заявили о себе:
Глава рода выполняет, скорее, номинальные функции (например, организует торжества), а сам род перестает быть структурообразующей единицей сообщества. Он уже не несет ответственность за своих представителей.
Старшие поколения все меньше регулируют поведение молодежи.
Семья выделяется из коллектива (рода и местного сообщества), становится нуклеарной, монополизирует воспитание детей. Все решения принимает отец, другие старшие родственники теряют эту привилегию.
Чаще проявляется эмоциональная теплота в отношениях отцов и детей. «Ему [отцу] некогда было со мной заниматься. <…> Я со своими детьми – одноклассник, друг, я и отец. <…> Эту связь я держу потому, что так вижу».
В то же время, сохраняется обязанность детей заботиться о пожилых родителях.
В целом жизнь семьи меняется с разной скоростью. Есть сообщества, где перемены почти не ощутимы. Так, в Чечне, а особенно в Ингушетии, где нет крупных городов и роды живут компактно, традиционные отношения устойчивы. Род отвечает за своих представителей, младшие поколения почитают старших. В Дагестане ситуация сложнее. Для молодых людей род часто несет лишь символическую функцию.
Заочное сватовство, организация брака родителями уходят в прошлое. Принадлежность к тому или иному роду в матримониальных делах уже не столь важна. Более значимы экономические и карьерные возможности жениха, его статус. Молодые люди все чаще знакомятся в интернете. В то же время религиозная идеология также влияет на брак. В Дагестане фундаменталистский ислам нередко предопределяет выбор пары: общность религиозных установок перевешивает родственные и соседские связи.
Впрочем, старые паттерны брачности тоже сохраняются. Так, юноши часто не готовы брать на себя ответственность в создании семьи и ждут вмешательства родителей.
Тем не менее, гендерные роли трансформируются, и возникают новые напряжения. Образованная, амбициозная девушка предъявляет высокие требования к партнеру. И, поскольку ожидания супругов часто контрастируют, разводов становится все больше.
В некоторых сообществах представления о женской роли весьма консервативны. Девушку стремятся выдать замуж как можно раньше. Но ранние браки могут быть как проявлением гендерной архаики, так и формой сексуальной революции. Родители вынуждены соглашаться на ранний брак детей, поскольку те вполне готовы к интимным отношениям. Другой сценарий сексуальной революции – более поздние браки, после получения образования.
Снижение поддержки рода и реальность развода повышают важность финансовой независимости женщин. Родители все чаще заботятся о хорошем образовании для дочери. «Вдруг <…> осталась одна с ребенком. Куда без образования, куда без работы?» — замечает респондентка (Кабардино-Балкария). «В последние годы все хотят, чтобы дочери имели образование не хуже, чем сыновья», — заключает она.
Количественное исследование подтвердило эрозию поколенческих иерархий. С гендерными все сложнее. Опросы зафиксировали некоторый консервативный поворот, во многом связанный с исламом. Причем он нередко характерен для молодых информантов.
Так, среди дагестанцев по многим позициям мнение молодых, а также представителей нетрадиционного ислама более консервативно, чем в среднем по выборке. Эти группы более терпимо относятся к семейному насилию, дискриминации женщин на рынке труда, меньше готовы давать хорошее образование дочерям и пр.
Среди чеченцев и ингушей ситуация не столь однозначна. Салафиты, например, резко отрицают насилие в отношении детей (по сравнению с другими религиозными группами и общей выборкой). Молодые респонденты чаще готовы дать дочери возможность самой решать свою судьбу.
Впрочем, самореализация женщины вне семьи все еще остается для многих сложным вопросом. Так, примерно по половине чеченцев и ингушей готовы разрешить работать женщине, у которой дети — дошкольники, если их можно устроить в детский сад. Однако 15% дагестанцев и 12% чеченцев и ингушей считают, что она должна работать в женском коллективе. Правда, примерно столько же опрошенных по обеим группам согласны разрешить женщинам с маленькими детьми работать «без всяких условий».
Активность женщины в поиске супруга тоже вызывает разногласия. Лишь около четверти дагестанцев и столько же чеченцев и ингушей признают возможность для девушки самостоятельно искать мужа (или просить родственников ее посватать). Но у этих этносов нет особых различий в ответах между религиозными и возрастными группами. Зато у дагестанцев они есть. Активность женщины поддерживают треть опрошенных в возрасте до 35 лет и несколько больше представителей нетрадиционного ислама (эта доля выше, чем в среднем по выборке).
Консервативный поворот — прежде всего мужской феномен. Женщины явно стремятся к эмансипации. Так, они не поддерживают «трудовую дискриминацию и дискриминацию дочерей в получении образования». При этом разрыв между гендерными установками женщин и мужчин нарастает. У молодых он больше, чем у пожилых. И это потенциальный источник напряжения. Для его разрядки нужно создавать условия для того, чтобы женщины публично высказывали свою точку зрения, подчеркивает Стародубровская. А вот пытаться регулировать поведение молодых, апеллируя к авторитету старших, часто уже бессмысленно. «Эволюция молодых людей происходит в первую очередь в сообществах сверстников и единомышленников», и изменение их мировоззрения часто оказывается для семьи полной неожиданностью.
IQ
