— Что такое желание психоаналитика? Аналитик чего-то желает?
Желание аналитика является не потребностью в том или ином объекте, а формой его работы. Востребованность именно этой формы существует не во всякой клинике. Так, примером психоаналитической культуры, в которой это желание не предполагается, может служить терапия Карла Роджерса, занимающегося на сессиях повторением за анализантом окончаний его фраз. Это не значит, что такая терапия бессмысленна или что она не дает никакого эффекта. Речь именно о практике, в которой желание специалиста изначально инактивировано — здесь ему, согласно правилам игры, не место. Напротив, требование Лакана к специалистам психоаналитического круга состояло в том, что они никогда не должны покидать уровня, где это желание является определяющим, так что в конечном итоге то, что специалист вам на сессии скажет, будет происходить из определенного источника, связанного с этим желанием.
— Вы пишете о кризисной ситуации, связанной сегодня с этим желанием. С ним что-то происходит?
С желанием аналитика сегодня произошло то, что оно после смерти Лакана оказалось постепенно низведено до статуса регулятора поведения аналитика на сессиях. Оно превратилось в инструмент, настолько близкий к средствам самоконтроля, предлагаемым фрейдистскими аналитиками своим ученикам в те годы, когда Лакан против этой манеры выступил, что становится решительно непонятно, для чего Лакан предпринимал шаги в сторону изменения этой ситуации. Большая часть нынешних работ, где это желание сегодня упоминается, выдержана в осторожной стилистике, напоминающей специалисту о продиктованной психоаналитической этикой необходимости содержать его в чистоте и заставлять служить прежде всего интересам анализа (что бы под этим не понималось).
— Но ведь так и должно быть?
Совершенно верно, это вполне законные требования, которым специалист по мере сил обычно следует безо всяких напоминаний. Но сама настойчивость их выдвижения на первый план уже после Лакана показывает, что сам концепт «желания», лежащий в основе лакановского понятия, последователями так и не был усвоен. В желании, если речь именно о нем, всегда остается нечто рассогласованное, и состояние так называемой «проанализированности» (которую за аналитиком мы предполагаем) ничего в этом пункте не меняет. Этой ситуации всеми силами стараются избежать, поскольку она может бросить, как здесь опасаются, на аналитическую практику тень, привести к ее дестабилизации. Тем не менее, данная рассогласованность неизбежна и генетически восходит к особой метапсихологической ситуации, в которой Фрейд создает свою практику и которая до сих пор остается не описанной, скрываясь между полюсами почтительного молчания наследующих Фрейду специалистов и откровенной желтизной громких и неправомерных «разоблачений» фрейдовской деятельности. Книга освещает эти метапсихологические обстоятельства, объясняя на их основе те значительные колебания курса, которые происходили в психоанализе после смерти Фрейда. Они увенчались двумя неизбежными событиями: во-первых, появлением фигуры Лакана, потребовавшего вернуться на начальные фрейдовские рубежи, а во-вторых, новым отступлением от них в созданном им сообществе уже после его смерти.
— Эта нынешняя редукция была неизбежной?
Подобное отступление самим Лаканом было предсказано, и оно в очередной раз доказывает правоту самых базовых психоаналитических принципов, поскольку, до какой бы степени лакановское поле ни демонстрировало в отношении Лакана почтительный трепет — точно так же как ранее критикуемое Лаканом фрейдистское сообщество делало это в отношении Фрейда — трепет этот очевидно пронизан тем самым рессентиментом, попыткой осуществить подрыв, которая как правило под любым преувеличенным почтением обнаруживается. Это то же самое, что мы видим на аналитических сеансах, где самые лучшие намерения маскируют глухое упорство. Все говорит о том, что в проблематизации желания аналитика специалисты, официально опирающиеся сегодня на Лакана, больше не сдвинутся ни на шаг — даже если их особое желание, стоящее за этой стагнацией, бросается в глаза, и профессиональное сообщество как будто должно «отдавать себе в нем отчет» (аналитическая практика учит, что на самом деле нет, и что плоды сопротивления будут тем ярче, чем лояльней и старательней субъект себя ведет на первый взгляд).
— То есть необходимо вернуться к желанию Фрейда, взять его на вооружение? Или все не так буквально?
Тезис, к которому я подвожу, состоит в том, что желание Фрейда не было желанием аналитическим — второе появилось не раньше, чем Фрейду удалось нечто в своем желании преодолеть. Но при этом одно желание вовсе не сменило другое, как сменяются, например, сезоны — без первого второе недееспособно. То, что никто, включая специалиста, никогда не бывает проанализирован полностью, обычно допускают с легкостью. Но эта легкость возникает по той причине, что гораздо труднее признать иное: в желании аналитика принципиально есть нечто внеаналитическое. Именно этим психоанализ отличается от прочих видов психотерапевтических практик, и это же, невзирая на постоянное подчеркивание с его стороны этого отличия, является наиболее неудобным, замалчиваемым в нем аспектом.
Напротив, Бадью, эксплицитно опираясь на Лакана, но следуя при этом именно фрейдовской логике, открепляет вопрос пола от собственно полового различия — например, от роли в продолжении рода — и подчеркивает, что пол, по существу, представляет собой разногласие по ряду позиций, в отношении которых субъекта все время побуждают определиться или, как выражался еще Лакан, «занять определенную сторону».
…хитрость такого различия, очевидно куда более тонкая, чем хитрость Разума, заключается в том, что ни слово «женщина», ни слово «мужчина» не выдвигается (в философии) на первый план. Возможно, поэтому философски приемлемо применить к полу способ, которым Жан Жене вопрошал о расах. Он спрашивал, что такое негр, уточняя: «И, во-первых, какого он цвета?» Тогда, если мы зададимся вопросом, что такое мужчина или что такое женщина, вполне философски благоразумно будет уточнить: «И, во-первых, какого он(а) пола?» 1
Этим замечанием Бадью развивает мысль Фрейда о том, что с самого детства в ходе специфического соперничества субъектов, которое, вопреки мнению фрейдовских критиков, носит вполне интеллектуальный характер, возникает и отрабатывается вопрос: «Кто ты в желании? Какого пола твое суждение, твоя мысль?» Бадью реактуализирует логику Фрейда о наличии мышления пола/полом, которое, даже будучи вписанным в то, что последний называет анатомией (гапакс, чье значение у Фрейда прояснить до конца не удается), не является непосредственно производным от пола и совпадает с ним чисто метонимически.
В рамках этой логики Бадью совершенно справедливо отмечает продуктивность даже таких, на первый взгляд, простейших фрейдовских различий, как «активное — пассивное», но с оговоркой, что относятся они не к характеристикам субъекта, а к способу адресовать требование к желанию другого. При этом он порывает с реликтами немецкой метафизики в учении Фрейда, побуждавшими приписывать активность мужскому, а пассивность женскому. С его точки зрения, все обстоит ровно наоборот: именно от женского пола исходит инициатива, с истиной которой мужчина не может согласиться и в конечном счете не соглашается:
«Мужчина» — это тот (или та), кто ничего не делает, я имею в виду ничего явного для и во имя любви, поскольку он полагает, что то, что сработало один раз, вполне может работать и дальше без переаттестации. «Женщина» — это та (или тот), кто отправляет любовь в путешествие и желает, чтобы любовная речь повторялась и обновлялась. Или в лексике конфликта: «мужчина» нем и жесток; «женщина» болтлива и требовательна. 2
Сам этот текст требует особого прочтения, без которого может быть легко воспринят как гетеронормативный и даже шовинистический. Однако пол в нем понимается не как анатомически или социально предопределенное поведение, а как набор специальных, постоянно воспроизводимых истинностных процедур, приобретающих значение в зависимости от того, какое знание станет их плодом. Подход Бадью, таким образом, оказывается возражением основам гендерной теории со стороны философии:
Позиция «мужчины» утверждает расколотое в Двоице — то между-двумя, где находится пустота разъединения. Позиция «женщины» утверждает, что Двоица длится в блуждании. Я как-то предложил следующую формулу: знание мужчины направляет свои суждения на ничто Двоицы. Знание женщины — ни на что, кроме самой Двоицы:
1) достоверное мужское высказывание: «Истинным будет то, что мы были двумя, но никоим образом не одним»;
2) не менее достоверное женское высказывание: «Истинным будет то, что мы были двумя, и иначе нас не было».
Женское высказывание направлено на само бытие. Таково ее предназначение — онтологическое — в любви. Мужское высказывание направлено на изменение числа, мучительное взламывание Единого гипотезой о Двоице. Оно сущностно логично. 3
«Женскому» (безотносительно фактического пола носителя) упорству в том, что единение возможно и лишь оно и реально, противостоит «мужское» несогласие, объектом которого выступает убежденность, свойственная воспроизводству женского желания. И хотя субъект одного пола, по мнению Бадью, ничего не может знать о субъекте другого, он вовсе не слеп к практикам желания, сексуированного иначе, нежели его собственное. Процедура отправления желания находится в зоне видимости другого субъекта, но несмотря на свою достоверность, сам механизм его восприятия остается и у Фрейда и у Лакана темным. Гипотеза Бадью, не будучи в строгом смысле психоаналитической, позволяет, однако, заключить, что прошедшее сексуацию знание способно репрезентировать пол, делая его различимым для другого субъекта помимо и вне анатомической данности.
Вместе с тем, рассуждения Бадью следовало бы дополнить со стороны анализа, указав, что несогласие «мужского» субъекта вызывает не столько стремление женской позиции к Единому, сколько наслаждение, с которым последняя предается интеллектуальной процедуре воссоединения. Не зная, что другим движет и почему он на своем наслаждении настаивает, субъект, тем не менее, созерцает в нем движение желания.
Таковы условия возникновения неравновесности: женская сторона не считается с мужским сопротивлением объединению желаний полов, она к этому несогласию безразлична, что в мужском воображаемом немедленно переводит ее желание в регистр требования. В свою очередь, подобный перевод зачастую возводит мужское несогласие в разряд воинственной непокорности, неуступчивости, нетерпения, от века характеризующих мужскую позицию. Мужчина систематически отклоняет женский фантазм, охраняя не только собственное право желать так, как ему заблагорассудится, но и разъединяющий характер отправления желания как таковой. Именно процедуру перевода женского желания на язык требования и его последующего энергичного отклонения, а вовсе не тревогу перед кастрацией, по справедливости следовало бы называть «мужским протестом».
Протест этот актуализируется как в речи реального отца, снабжающей условного мужского субъекта инструментами для осуществления операции разъединения в ответ на женское требование, так и в желании Фрейда, настаивающего на непригодности аналитической практики, которую контрабандно привносит истеричка. При этом в своей характеристике исходных позиций Бадью делает ровно то, что обещал, но не более, поскольку, даже революционизируя метафизику полов, он остается на философских основаниях. Вот почему две описанные им стороны при всем своем несходстве характеризуются равными возможностями для воспроизводства соответствующей процедуры — их позиции противоположны, но симметричны. О неравновесности, обусловленной тем, что желание представляет собой, в частности, операцию самоопределения субъекта по отношению к способу демонстрации желания другого с вытекающей из этого неизбежной истеризацией одной из сторон, Бадью умалчивает.
На этом фоне фрейдовская аналитическая перспектива вновь оказывается революционнее самых современных своих рецепций, следующих за ней лишь до определенного момента. В данном случае она требует признать, что желание в виде сформулированных Бадью интеллектуальных аксиом и следствий женской сексуации, вдохновить субъекта неспособно, или, иными словами — демонстрация процедуры женского желания сама по себе у окружающих желания не вызывает. От этого сильнейшего для культурного самолюбия удара последователям Фрейда так и не удалось до конца оправиться, несмотря на неоднократные фрейдовские предупреждения о его тяжести и призывы от его аналитического рассмотрения тем не менее не отказываться. Соблазн наблюдаемых в другом проявлений желания всегда сопряжен с тем, что в терминах Бадью «разделяет», а не «связывает». К примеру, какой бы популярностью ни пользовались порой рисуемые специалистами картины любовного слияния мужчины и женщины, женщины и ребенка или же сцены мирного сосуществования субъекта со своей средой, никакого устойчивого теоретического и культурного значения в клинике и в производстве околоаналитической философской и литературной продукции они не имеют. Современная философская мысль, наряду с искусством и литературой культивирующая разнообразные различия, которые привносят в эффекты желания асимметрию, служат масштабной иллюстрацией этого тезиса. Продукты, порожденные стремлением к единению, согласию, слиянию, также удостаиваются некоторого признания, но на уровне желания и инспирируемой им культурной оценки всегда будут котироваться ниже — факт, от которого чрезвычайно трудно отмахнуться.
Сходная участь постигает активистские движения — например, многим обязанную анализу феминистскую философию, в определенный момент выдвинувшую компромиссную идею независимости от фаллоса и возвращения в лоно материнской досимволической слиянности. Все подобные инициативы просуществовали весьма недолго. Даже последовательная и социально успешная борьба женщин за равноправие никоим образом не пошатнула приоритета в культурном производстве того, что Бадью собственными оригинальными и внегендерными средствами определил как «мужскую позицию».
Понимая это, Бадью риторически, но с изрядной долей тревоги спрашивает:
Идет ли речь об ограничительной концепции женского? Не сводится ли это общее место, пускай и более утонченное, к схеме господства, гласящей в общем и целом, что доступ к символическому и универсальному более непосредственен для мужчины? 4
Если продолжать ход его мысли, сверяясь с лакановскими координатами, от которых Бадью, даже используя лакановский аппарат, то и дело отходит, то окажется, что речь идет не о классическом социальном неравноправии полов и не о характеристиках «реальных» мужчин и женщин, в том числе на уровне символического, а о различии, обязанном своим появлением процедурам сексуации. Последняя вводит асимметрию не пола, а желания как такового, поскольку описанные Бадью способы производства знания, будучи вполне равноправными в любовной ситуации, оказываются неравноправными за ее пределами. Поскольку процесс сексуации шире любовной процедуры — даже если та, по мысли Бадью, носит решающий характер, прошивающей все прочие процессы, по выходе из любовной ситуации равноправие в отправлении желания оказывается невозможным.
Тем серьезнее следует отнестись к тезису Фрейда о неустранимом дисбалансе либидо в сексуированной вселенной, который его наследники долго считали плодом ветхого викторианского патернализма. Из-под нависшей над ним тени сексизма Фрейда уводит уже то, что его суждения касаются преимущества не столько желания мужчины как субъекта реализованной генитальности, сколько той совершенно новой формы, которую желание продолжает приобретать, подвергнувшись анализу. Привносимая желанием аналитика функция выреза вводит в структуру субъекта то, что произвести без анализа он, как с гордостью замечает Фрейд, был бы неспособен. Но если анализ позволяет субъекту пройти в области сексуации еще дальше, то лишь по причине изначальной неравновесности более ранних, доаналитических процедур, в силу своей асимметрии задающих уклон в определенную сторону.
В этом отношении фрейдовское честолюбие превосходило любое другое, поскольку посягало далеко не только на излечение невроза — пусть даже методом совершенно новым и неслыханным. Подобная перспектива могла заинтриговать специалистов, но очевидно не ей обязан тот особый энтузиазм, которым пронизан фрейдовский текст, вдохновленный, как уже говорилось, открытием нового, ранее неизвестного предмета — источника активности истеризованного субъекта, который указывал не столько на презрение сексуальных нужд, как то восприняли изначально, сколько на следствия пренебрежения истерички самим процессом сексуации.
Именно истеричке в конечном счете был необходим Bildung, проект общественного перевоспитания, который уводил бы от проблематики сексуированного желания в сторону. Фрейд избирает иной путь: ответным жестом он вменяет истеричке ее желание и настаивает на углублении различительной сексуации, от которой истеризованный субъект в своем симптоме уклоняется. Эта непрозрачная для общественности тактика была впоследствии истолкована превратно, а Фрейд был с ее помощью выставлен похотливым сатиром от теории, одержимым желанием говорить исключительно о совокуплении.
Напротив, будучи очищена от социально-реформаторских или терапевтических мотивов, фрейдовская гипотеза очевидно ведет к тому, что субъект может быть проанализирован исключительно и только потому, что его сексуационное развитие всегда оказывается незавершенным. Оно всегда может быть реактуализировано, даже если так называемое сексуальное развитие было завершено. Не имеет значения, что ценой некоторой путаницы Фрейд обозначает итог этой завершенности как «невроз», который анализ как будто призван исправить, и откладывает состояние, названное им «выздоровлением», до той поры, пока субъект не встанет на путь «окончательной сексуальной зрелости».
С аналитической точки зрения, мужской способ сексуирования, даже сколь угодно состоявшийся, представляет собой такую же незавершенность в сексуации, что и женский — более того, при всем их несходстве они сталкиваются с общей для обоих преградой. То специфическое преимущество, которого мужской субъект при помощи любовной процедуры достигает в области сексуационной различительности, вносимой им в желание, за пределы этой процедуры может не распространяться и чаще всего ограничивается достижением генитальности, прекращающей дальнейшую сексуацию. То же справедливо и для субъекта женского.
Здесь и раскрывается смысл отцовской метафоры, который, вопреки сложившемуся мнению, состоит не в кастрации и перипетиях символического, ставящих субъекта перед лицом закона и запрета на инцест, а в принципиальной неуравновешенности желания, продолжающего сексуирование даже после завершения пресловутого полового развития со всеми его гендерными последствиями. Этим и порождено озвученное в семинаре «Тревога» сомнение Лакана в окончательности той точки, которой субъект в своем «естественном развитии» может достичь.
IQ
1-4. Бадью А. Что такое любовь? // Новое литературное обозрение. 2011. № 6 (112). С. 39–54.
В подписке — дайджест статей и видеолекций, анонсы мероприятий, данные исследований. Обещаем, что будем бережно относиться к вашему времени и присылать материалы раз в месяц.
Спасибо за подписку!
Что-то пошло не так!