15 июня 2018
По случаю начала Чемпионата мира по футболу социолог Олег Кильдюшов рассказал IQ.HSE о том, когда этот вид спорта попал в поле научного интереса, как он влияет на общество и почему так трудно найти подходящую метафору для описания игры сборной России.
Социология — это институционализированная рефлексия модерна. Это научный систематический взгляд современного общества на самого себя, возникший на рубеже XIX-XX веков. И, конечно, исследователи не могли не заметить такой принципиально новый по сравнению с принятыми в традиционном обществе телесно-культурными практиками феномен, как спорт. Упоминания о нем встречаются у многих классиков социологии — Вебера, Зиммеля, Тённиса. Хотя ни один из них не создал эксплицитную теорию спорта, поскольку сами его практики тогда только формировались.
Процесс спортизации проходил по модели проникновения культурных образцов сверху вниз. Спорт возникает как телесная практика высших слоев, затем перенимается средним классом, а после Первой Мировой войны распространяется и среди социальных низов – рабочего класса и даже крестьянства. Удивительно, но мировая война, эта машина уничтожения, может приводить к таким неожиданным социальным эффектам, как демократизация спорта. Об этом можно прочитать в исследовании Кристианы Айзенберг.
Когда фронтовики вернулись из окопов и заполнили трибуны стадионов, произошла удивительная метаморфоза с самим футболом. Он приобрел ярко выраженные милитаристские формы, изменился его язык. Лексика, которую мы сейчас используем — атака, оборона, бомбардир, — рождается не в английском аристократичном футболе, а во Франции и в Германии в 1920-е годы в результате столкновения травматизированных ветеранов войны и новых социальных практик.
Первая книга под названием «Социология спорта» вышла в Германии в 1921 году — ее автором был ученый и писатель Хайнц Риссе, ученик известного социолога Альфреда Вебера, брата великого социального теоретика Макса Вебера.
В 1928 году выходит важный сборник «Спорт на развилке дорог», авторы которого — видные интеллектуалы межвоенной поры. Они попытались проанализировать новую спортивную реальность и понять, чем она отличается от довоенного спорта, который практиковали студенты, интеллектуалы, люди высших слоев. Несколько лет назад в журнале «Логос» я опубликовал реплику знаменитого драматурга Бертольта Брехта из этого сборника.
Но все же институциональное оформление социологии футбола начинается гораздо позже — только в 1960-70-е годы, когда появляются первые публикации, посвященные именно этому виду спорта и социальным практикам, которые с ним связаны. Важную роль здесь сыграла Бирмингемская школа культурных исследований во главе со Стюартом Холлом.
В отличие от представителей Франкфуртской школы (прежде всего Т. Адорно) с ее априори негативным отношением к спорту как способу отвлечь массы от активного сопротивления власти буржуазии, Холл вместе с коллегами изучал низовые культурные практики. Он предложил исследовательскую оптику, с помощью которой стало возможно аналитически работать в том числе с футболом, ставшим спортом номер один в мире.
Во Франции ключевой фигурой для социально-теоретической рефлексии спорта выступает Пьер Бурдье, написавший в 1970-1980 годы несколько важных работ. В них он реконструирует систему социальных предпочтений и корреляций, убедительно показывающую, в том числе, то, какие социальные группы выбирают те или иные спортивные практики. Исследования Бурдье и его учеников показывают, что футбол привлекает совершенно иные группы людей, по сравнению, например, с единоборствами, не говоря уже о поло и теннисе.
В 1980-1990-е годы на Западе бурно развивалась культурная и социальная история футбола, издавались сборники текстов, в которых, возможно, было не так много систематической рефлексии о нем, но сама игра и ее история явно начали привлекать все больше внимания исследователей в области социальных и гуманитарных наук.
Окончательная академическая институционализация футбольных исследований произошла в 2000-е годы. Именно тогда появляется специализированное издание «Soccer & Society». В Германии в преддверии Чемпионата мира 2006 года возникла Немецкая академия футбольной культуры, в которой ведется систематическое изучение этого вида спорта как культурного феномена. Так что, как мы видим, социология футбола в узком смысле — это совсем недавняя история, и российским исследователям еще не поздно подключиться к мировому тренду по социально-теоретическому осмыслению великой игры.
Социология футбола включает в себя три различные исследовательские стратегии. Первая направлена на изучение социальности этой игры: как в обществе модерна возник футбол, как он стал в нем возможен, в чем его социальный смысл и т.д.? Одним словом, это попытка понять то, как на футбол влияет социальная рамка, в которой находятся играющие в него люди. Сюда входит комплекс проблем, связанных с медиализацией и коммерциализацией футбола. Такой подход строится на том, что футбол — это социальный конструкт, он находится в исторической динамике, и необходимо понять, как и зачем общество придумало себе эту игру, какой функционал она в этом обществе выполняет.
Вторая оптика противоположна первой: здесь изучается то, как футбол влияет на современное общество, т.е. феномен футболизации спорта, медиа и других сфер жизни. Как показали исследования Норберта Элиаса и его последователей по Лестерской школе социологии, в XIX веке в Англии произошла спортизация традиционных форм народных забав. Они начали превращаться в законченные, жестко регламентированные телесные практики современного типа. Однако в ХХ веке параллельно со спортизацией массовой физической активности начал разворачиваться другой процесс — футболизации самого спорта.
Ведь благодаря масс-медиа футбол стал спортом №1 практически во всем мире, и когда мы говорим «современный спорт», первое, что нам приходит в голову, — это именно футбол. Таким образом, он и медийно, и когнитивно – в качестве модели восприятия и анализа культурной реальности — вытеснил на периферию общественного внимания все остальные виды спортивной активности.
Третья группа исследовательских стратегий — это так называемая микросоциология. Она отвечает на вопрос, что же происходит внутри самого футбола. Это анализ социальных аспектов внутри конкретных клубов, команд, лиг, турниров и так далее.
Конечно, все эти исследовательские стратегии не герметичны. Они все в той или иной степени присутствуют в любой работе по социологии футбола, но чаще всего фокус научного интереса определяется довольно четко.
Политическая инструментализация футбола — это довольно популярная тема в дискурсе о спорте. Но социологически гораздо важнее другое: футбол сам является политической практикой, своеобразной социальной машиной по производству групповых идентичностей. И здесь главный вопрос для социологии — каким образом ему удается создавать новые солидарные группы и новые формы массового отождествления себя с другими, с воображаемым сообществом. У уже упоминавшегося Пьера Бурдье есть небанальные размышления на тему «Как можно быть спортивным болельщиком»?
Недавно я был на матче закрытия сезона на «Открытие Арене», где играли «Спартак» и «Динамо». Разумеется, социологу-болельщику всегда интересна не только сама игра, но и то, что ее окружает, как все функционирует с точки зрения социальных взаимосвязей. Так вот было очевидно присутствие на матче групп с разной степенью вовлеченности, с различной интенсивностью переживаний и групповой лояльности. Например, одни наблюдают за матчем с фанатского сектора, другие с VIP-трибуны, а у третьих есть годовой абонемент, что означает соседство с одними и теми же людьми на каждом матче сезона. 
Понятно, что все эти люди будут смотреть один и тот же матч, но если рассматривать боление не как пассивное потребление, а как активное участие, то оказывается, что участвовать можно очень по-разному, с неодинаковой степенью интенсивности, включенности. Например, очевидно, что люди на фанатской трибуне — вовсе не зрители, они суть конструктивный элемент игры, без которого футбольного матча просто не получится. Без них это будет другой жанр, другой социальный институт. О процессах дифференциации среди фанатов по-русски есть интересное исследование Г. Пильца.
Когда речь заходит о политическом в футболе, самый распространенный момент связан с банальным национализмом, когда игры сборных команд приводят к всплеску национальной идентификации.
Этот процесс очень хорошо описан в исследовательской литературе. Американский культуролог германского происхождения Ханс Ульрих Гумбрехт написал книгу «Похвала красоте спорта», вышедшую в издательстве «НЛО» по-русски несколько лет назад. В этом тексте автор как раз реконструирует свои детские воспоминания о «бернском чуде».
В 1954 году в Берне Германия неожиданно побеждает в финале венгров во главе с великим Ференцом Пушкаша и становится чемпионом мира. И что происходит дальше? Через футбол как машину идентификации радикально меняется восприятие немцами самих себя. ФРГ «нормализируется» и из побежденной нации становится нормальной страной Запада. И речь не только о внешнем взгляде — меняется внутренняя оптика. Гумбрехт пишет, что это было символом конца послевоенного периода.
Другой немецкий социолог Гюнтер Гебауэр интересным образом описал стадии процесса футболизации Германии, протекавшего одновременно с победами ее национальной команды на мировых чемпионатах. Как известно, немцы четыре раза становились чемпионами мира, но, как отмечает Гебауэр, социологически эти победы сильно отличались друг от друга. Например, в 1954 году национальная эйфория могла охватить страну лишь на незначительный период времени, поскольку большая часть населения страны не практиковала футбол, а высшие, культурные слои не могли идентифицировать себя с игроками. 
В случае немецкой победы на Кубке мира 1974 года уже фиксируется определенный сдвиг, когда начинается более массовая идентификация через футбол. А в 1990 году легендарная команда во главе с бундестренером «Кайзером» Францем Беккенбауэром побеждает в момент объединения Германии, совпавший с завершением процесса футболизации этой страны. Сегодня ни один немецкий канцлер не может это игнорировать, что подтверждается присутствием Ангелы Меркель на всех крупных футбольных турнирах.
В этом контексте можно вспомнить феномен футбольной дипломатии. С точки зрения условного коллективного Запада Россия сейчас находится в политической изоляции, там всерьез ведется дискуссия о том, чтобы официально бойкотировать и игнорировать наш домашний чемпионат. Но футбольная дипломатия — это такое окно возможностей, когда многие лидеры Запада, которые ни при каких условиях не приедут сюда с официальным визитом, будут вынуждены это сделать в случае спортивного успеха их национальных сборных, иначе на родине их просто не поймут болельщики, они же избиратели. Кстати, политизация футбола иногда принимает совершенно безумные формы. В истории ХХ века разгорелась даже настоящая «Футбольная война», когда в преддверии чемпионата мира 1970 года в Мексике Гондурас и Сальвадор боролись за участие в нем в матчах плей-офф. В результате беспорядки во время матчей привели к такой эскалации конфликта, что чуть ли не неделю эти страны вели реальные боевые действий. Что нам показывает этот удивительный кейс? Прежде всего то, что здесь запущен потрясающий идентификационный механизм!
В 1950 году состоялся первый послевоенный чемпионат мира в Бразилии, туда приехали и зрители из Европы. Там они увидели совершенно иной способ потребления футбола, другие механизмы идентификации себя с национальной сборной, прежде всего необычную интенсивность переживания. Европейцы были в шоке — после того, как Бразилия проиграла Уругваю, своему соседу и историческому конкуренту, у победителей начался национальный праздник, а в самой Бразилии – настоящий траур, сопровождаемый чуть ли не самоубийствами отчаявшихся болельщиков. Для европейцев столь высокая интенсивность массовых переживаний в связи со спортом была чем-то немыслимым. Как показал в своем исследовании латиноамериканского футбола французский спортивный историк Фабиан Аршамбо, для Уругвая как маленькой страны, зажатой между той же Бразилией и Аргентиной, постоянно пытавшимися контролировать ее, именно футбол и стал инструментом идентификации, механизмом стабилизации национальной идентичности – как для послевоенных немцев он выступил способом нормализации собственного статуса. Таким образом, в обществах позднего модерна футбол — не просто спорт №1, это уникальное пространство или поверхность, на которую они проецируют собственное представление о себе и о других.
В момент зарождения футбола ничто не указывало на то, что именно он станет спортом №1. Сначала эта роль была отведена гимнастике — еще в XIX веке, когда произошла первая смычка спортивного и политического. Достаточно вспомнить фигуру отца немецкой гимнастики Фридриха Людвига Яна и само немецкое гимнастическое движение. Здесь важен контекст сначала антинаполеоновской борьбы за освобождение Германии, потом антиабсолютистской борьбы за ее объединение. В истории немецкой гимнастики соединилось националистическое и либеральное — по сути, это формула рождения модерна. Фридрих Ян был автором гимнастической клятвы, в которой говорилось о том, что «мы готовим новые тела для новой Германии». По сути, это была попытка создать новую телесность для уже свободной Германии. То же происходило в славянских странах, развивались и скандинавские гимнастические системы. Об этих моделях создания национального тела в своей статье пишет известная отечественная исследовательница Ирина Сироткина.
.jpg "Сборная СССР 1924 года")
Чтобы приблизиться к пониманию главенствующего положения футбола, следует обратиться к тезису немецкого историка спорта Николауса Катцера. Объясняя небывалый рост популярности футбола в раннем СССР, он подчеркивает момент содержательной открытости этой игры. Ее способность принять самую разнообразную форму как с точки зрения событийности, так и с точки зрения интенсивности аффектов, переживаемых на трибуне.
То есть, футбольный матч по своей драматургии принципиально открыт для любого наполнения: это может быть ничья, которая не вызовет эмоционального всплеска, а может быть, ничья, после которой люди будут штурмовать вражеский сектор и убивать друг друга. Победа с крупным счетом может не вызвать вообще никаких эмоций и пройти как банальное событие, а может стать поводом для национального праздника. Казалось бы, есть всем известные правила, есть регламентированное игровое пространство. Но футбол каждый раз приобретает новые, непредсказуемые формы. Это последняя в рамках культуры модерна игровая утопия, где возможно спонтанное коллективное действие, срежиссированное по форме, но не срежиссированое по результату. Вроде бы понятно, что любой матч закончится с каким-то счетом, что все пройдет под контролем арбитров, но по интенсивности переживания это абсолютно открытое будущее. В рамках социологии эмоций футбольный матч — это потрясающее пространство, на которое каждый пришедший на стадион может проецировать собственное представление об идеальном социальном взаимодействии, собственное представление о свободной кооперации и навязанной субординации, особенно когда играют национальные команды. Пространство стадиона становится лабораторией по моделированию идеального социального порядка. В этом смысле, если оставаться в рамках этой оптики, то любой забитый гол — это подтверждение эффективности социальной модели, ее функциональности, а гол пропущенный — крах этой модели. С точки зрения политической социологии, футбол — это не о том, что 22 человека бегают за мячом по полю: речь идет о власти, о господстве, о контроле пространства, который возможен только через определенный способ социальной организации. Стоит ли говорить, что для всего этого требуются значительные социальные компетенции, о которых критики футбола обычно не подозревают.
Чем еще интересен футбол для модерна и в чем его политическое измерение? Все обращают внимание на «внешнюю политику» в футболе: есть мы — и они, две противоборствующие команды. Но есть не менее важное политическое и внутри команды — это микрофизика власти. Люди, которые играют в одинаковых футболках, тоже находятся в очень сложных отношениях, у них своя борьба за доминирование, за изменение собственного статуса, за место во внутренней иерархии. Любой забитый игроком гол автоматически повышает его статус внутри этой социальной системы. Таким образом, каждый футболист ведет борьбу не только против чужой команды, но и против всех своих партнеров. А каждый зритель на стадионе болеет не только за одну из команд, но внутри «своей» у него есть любимчики. На стадионе сразу видно, как распределены все эти лояльности. Эта «внутренняя политика» не менее важна для любого посвященного. С точки зрения социологии, футбол — это визуализация социальной геометрии, где мы видим социальные отношения в чистом виде.
Еще одна важная тема, которая делает футбол релевантным для модерна, — это проблема насилия. В этой игре, как известно, руки исключены из игры, по мячу бьют ногами, но и здесь нарушение правил является частью самой игры. Вопрос в том, как обходятся с этими нарушениями, как они воспринимаются, как нарушение интегрировано в игру? В этом смысле каждый футбольный матч принципиально отличается от других не только по содержанию, драматургии и интенсивности зрительских переживаний, но и по степени применения насилия.
Норберт Элиас прямо говорил о том, что футбол — это концентрированное выражение модерна, что из всех видов спорта именно здесь, как через увеличительное стекло, мы наблюдаем всю социальную проблематику модерна.
Насилие и встроенность нарушения правил в сами правила — это серое пространство интерпретации. У самих участников игры должна быть конвенция по поводу того, что является нарушением и насколько оно допустимо. Потому что если судья будет свистеть строго по формальным правилам, матч как зрелище будет просто невозможен. Но интересно, что здесь есть еще один важный наблюдатель — зрители. Как известно, каждый зритель — лучший игрок, тренер и судья. Все эти три взгляда на происходящее должны более или менее сближаться. Чтобы событие игры стало возможным, у них должно быть пересечение, некое ядро, которое позволяет образовать минимальный консенсус. Именно он делает это пространство социально значимых высказываний — как говорит Умберто Эко, споры болельщиков часто воспринимают как пародию на политические дебаты, как их эрзац. Однако степень их подобия такова, что они сами становятся политической речью.
Один из самых интересных вопросов социальной теории спорта — почему национальные сборные играют в такой разный футбол. В поисках ответов на него социологическая теория обычно обращается к идеям французского антрополога Марселя Мосса. Он писал о том, что овладение определенной социальной моторикой является первичным опытом социализации человека. Ведь он рождается не вообще, а в конкретной социальной группе, и в ней есть те или иные способы телесного существования, которые Мосс назвал «техниками тела», а Бурдье – «габитусом». Для социологии футбола здесь важно то, что национальные модели игры просто неизбежно вытекают из того, что разные этнические и социальные группы имеют свою телесность. Она не является чем-то природным, это всегда социальный конструкт, которым люди овладевают, становясь членами своей солидарной группы.
Любой опытный болельщик даже без звука и субтитров поймет, кто играет — бразильцы, немцы или итальянцы. И тут неизбежно возникает вопрос о сборной России. Из моссовской модели следует, что русские футболисты тоже падают не с неба, что они тоже должны обладать определенным типом социальной — в данном случае футбольной — моторики, которая бы считывалась и узнавалась. Ведь если брать различные национальные модели, то одни футбольные нации делают упор на единоборства, другие — на технику, у некоторых это вообще карнавал и т.д. Как говорит один знакомый эксперт, англичане вообще до сих пор играют в регби, а не в футбол. Более того, возможны комбинации этих стилей, в них самих вероятна динамика и пр.
На этом фоне возникает непростой вопрос — что в этом плане можно сказать о русском футболе? Почему в нем сложилось то, что мы не можем однозначно описать как определенный национальный стиль? Как и во многих других сферах жизни, здесь мы оказываемся в ситуации безъязыкости. В нашей культуре вообще катастрофически не хватает ресурсов для адекватного самоописания. Социальные теоретики часто говорят о русских как о так и не сложившейся культурной нации модерна, о все еще не завершенной русской модернизации. Видимо, то же применимо и к отечественному футболу.
Стоит отметить, что послевоенный советский футбол был довольно успешен: в 1956 году случилась победа сборной СССР на олимпиаде в Мельбурне, в 1960-м - победа в финале первого чемпионата Европы в Париже, в 1964 и 1972 годах советские футболисты стали вторыми на европейских первенствах, а в 1966 – четвертыми на первенстве мировом. Но вскоре последовал катастрофический обвал. В 1970-е накопился такой массив поражений, что любой успех, например, победа киевского «Динамо» в европейском Кубке кубков, воспринимался как чрезвычайное событие. В результате долгой истории неуспеха произошла нормализация футбольных поражений, ставших для нас чуть ли не нормой.
Про немцев говорят — «бундесмашина», про бразильцев — «карнавал», а вот для русской сборной у нас нет ни одной адекватной, т.е. объясняющей метафоры. Некоторые наблюдатели видят в этой неспособности к квалифицированному самоописанию, самодиагностированию следствие часто критикуемого отсутствия у русских навыка к социальной самоорганизации. Стоит ли говорить, что это - те культурные дефициты русского модерна, с которыми мы встречаемся каждый день повсюду. Естественно, мы видим их и в отечественном футболе.
Любой чемпионат мира представляет огромный интерес не только для спортивного сообщества и болельщиков, но и для чиновников — это понятно и банально. Но важно и то, что здесь связываются в одном локусе самые гетерогенные группы интересов. Бывший президент ФИФА Йозеф Блаттер говорил, что любая кампания подачи заявок на проведение чемпионатов принимает форму такой интенсивной аппаратной и коррупционной борьбы, что сразу понятно, какой гигантский интерес за этим мегасобытием стоит у элит конкурирующих стран. Ведь они должны продемонстрировать собственное инфраструктурное, технологическое превосходство, свои менеджериальные компетенции и т.д.
Помимо имиджевых преимуществ, здесь для них есть и огромный экономический интерес. Большая часть тех инфраструктурных проектов, которые реализуются в принимающих чемпионат странах, никогда не была бы реализована. Можно сказать, что таким образом национальные элиты, беря на себя международные обязательства провести футбольное мегасобытие, по сути, идут на добровольное «принуждение к модернизации». В результате создаются целые кластеры, не только спортивные, но и транспортные, логистические, инфраструктурные. Например, в России никогда не были бы построены современные стадионы сразу в 11 городах. Целые регионы вместе с модернизированной транспортной отраслью, сферой гостеприимства и т.д. получают мощный импульс для дальнейшего развития. И, конечно, мундиаль, как и любое другое мегасобытие в принципе, неизбежно связан с проблемой коррупции.
Почему в современной социальной теории возникло само это слово — мегасобытие? Потому что здесь в концентрированном виде проявляются и сталкиваются интересы важнейших социальных групп и сообществ, причем, как локальных, так и глобальных. Это экономические, коррупционные, экологические, идентитарные интересы. При этом любое спортивное мегасобытие говорит о стране-хозяйке гораздо больше, чем она хотела бы. К стране-организатору привлекается внимание всех мировых СМИ, и за это время можно очень многое понять об ее устройстве системы власти и собственности. Если мы посмотрим на подготовку Германии к чемпионату мира 2006 года — это одна картина, а если на подготовку Бразилии к ЧМ-2014 — это совсем другая история. Если Китай получит чемпионат 2026 года — это будет что-то иное. Но наша история подготовки к мундиалю — самая выдающаяся с точки зрения коррупционных скандалов вроде печально знаменитой эпопеи по строительству стадиона в Петербурге.
Существуют разные модели управления спортивными мегасобытиями. В России под каждое из них создается специальный пост вице-премьера. Во многом это обусловлено спецификой нашей менеджерской культуры и политической элиты. Она берет на себя задачи, заранее невыполнимые в рамках рутинной управленческой техники. Уже в Сочи было ясно, что постепенно воспроизводится система советского Госспорта. Я смотрел документы, изданные к 30-летию московской олимпиады, — как только стало ясно, что Москва получила Олимпиаду-1980, в СССР был создан пост особого вице-премьера. Все это советские техники управления, которые возрождаются в РФ.
После допинговой катастрофы, обрушившей в глазах миллионов репутацию Международного олимпийского комитета, футбольный мундиаль — это последнее спортивное событие такого уровня, где еще есть надежда или иллюзия, что здесь прямое политическое вмешательство пока невозможно. Мы не знаем, кто 15 июля получит в Лужниках Кубок мира. Но мы знаем, что никто не будет исключен из соревнований под надуманным предлогом, что игрокам и болельщикам ни одной из команд не запретят демонстрировать свой национальный флаг и т.д. В этом смысле футбольный чемпионат — последний мировой праздник по-прежнему спонтанного, по-прежнему непредсказуемого события Игры, а ведь это важнейшие качества самого модерна. Так что на наших стадионах уже в самое ближайшее время речь пойдет не только о борьбе и власти, но и о свободе и творчестве. Остается надеяться, что этот последний шанс на глобальную свободную игру не будет упущен и доставит всему миру чистую радость, несмотря на весь сомнительный социально-политический контекст.
IQ
