15 марта 2018
Почему так сложно говорить о теле академическим языком? Готовы ли российские исследователи рефлексировать о спорте? Какую роль играет спортивные мегасобытия в мировой политики в XXI веке? Об этом IQ.HSE рассказал Олег Кильдюшов, научный сотрудник Центра фундаментальной социологии ВШЭ, руководитель исследовательского семинара «Спорт в перспективе социальных и гуманитарных наук».
В СССР рефлексия по поводу телесных практик традиционно осуществлялась не в рамках академии, т.е. не на социологических и философских факультетах университетов, а в рамках отраслевой науки системы физвоспитания — в институтах и академиях физкультуры и т.п. Именно там велось систематическое изучение спорта: как правило, этим занимались методисты, тренеры и спортивные медики, которые постепенно, от конкретных кейсов переходили к социально-теоретически релевантным обобщениям. За долгие годы в этой среде выработался весьма специфический язык теоретизирования. Это знание абсолютно герметично и самодостаточно; оно не проникает в общее академическое пространство и с точки зрения эвристики представляет незначительный интерес для современной социальной науки.
Попытки говорить о телесном не только на языке спортивной дидактики или медицины, но и на языке современной философии и социологии предпринимаются регулярно. Но в России, в отличие от Запада, они так и не превратились во что-то большое. Удивительно, но в 1970-1980 годах советская теория представляла интерес и для мировой науки. Об этом можно прочитать в статье известных отечественных исследователей спорта Ирины Быховской и Олега Мильштейна. В те годы они сами, как и многие другие советские авторы, активно публиковались в ведущем международном журнале по социологии спорта «International Review for the Sociology of Sport» (IRSS) а Мильштейн входил в его редколлегию. Более того, в IRSS обязательной практикой была публикация резюме статей на русском языке. К сожалению, в 1990-е все это было утрачено.
С конца 1960-х годов на Западе бурно развивается академическая спортология. Разделяются и институциализируются не только истории и теории спорта, но как отдельные дисциплины конституируются философия и социология спорта. Именно они занимаются социально-теоретическими исследованиями спорта. В качестве рубежных можно назвать работы американских ученых П. Вейсса «Спорт: философское исследование» (1969) и А. Гуттмана «От ритуала к рекорду» (1978). Последняя недавно вышла на русском.
Со временем в Северной Америке и Западной Европе возникла вся необходимая академическая инфраструктура в виде соответствующих ассоциаций, специализированных изданий, учебных программ и т.д. Хотя и здесь не все шло гладко. Так, в области социологии спорта ученые столкнулись с методологическим парадоксом, на который указал Пьер Бурдье: есть массовая культурная практика, которой занимаются миллионы, но социальное знание не умеет с ней работать. Причины этого парадокса французский социолог видел в разрыве двух миров — мира телесности и мира знания. Спортсмены презрительно относятся к теоретикам, а интеллектуалы считают проблемы телесного второсортными. Поэтому любая попытка теории проникнуть в сферу, где работает телесность, нелегитимна с точки зрения обоих миров. И все же постепенно спорт и другие телесные практики отвоевали себе место в качестве «нормальных» предметов социально-гуманитарного анализа. Уже давно появились серьезные работы, демонстрирующие, что в случае спорта речь идет не просто об очередной форме досуга, а о механизме формирования тела модерна (современности). В этой исследовательской перспективе сама соматика современного типа — это антропологическое измерение модернизации общества.
Интерес социально-гуманитарного знания к спорту проявился еще в первой половине прошлого века. Причем он шел одновременно со стороны разных научных дисциплин и интеллектуальных течений — феноменологии, структурализма, философской антропологии и др. О спорте писали Веблен, Шелер, Плесснер и другие. Одной из ключевых фигур здесь стал немецкий социальный теоретик Норберт Элиас, создавший в английском Лестере оригинальную научную школу, которая изучает телесные практики методами исторической социологии. Он много писал о процессе «спортизации», который во второй половине XIX века вместе с урбанизацией, секуляризацией и индустриализацией сформировал современное общество.
Очень важными для становления теории спорта были и работы Мишеля Фуко, утверждавшего, что человеческое тело — не что-то данное природой, а предмет активной работы и контроля. В Новое время меняется сама оптика рассмотрения тела. Как показывают авторы недавно вышедшего на русском фундаментального трехтомника «История тела», в эпоху модерна появляются телесные стандарты, которые говорят обывателю, что нельзя быть толстым и т.д. К концу века Англия как первая современная страна начинает экспортировать новые телесные практики по всему миру. Неудивительно, что в России первыми центрами развития спорта становятся два портовых города — Петербург и Одесса …
Пьер Бурдье перевел анализ на другой уровень и выявил классовые интересы в спорте. По его мнению, в каждой стране применительно к определенному периоду времени можно выявить систему социальных оппозиций, позволяющую сказать о том, какой именно вид спорта является здесь престижным. Он показал, что некоторые виды (гольф, поло, теннис) не просто выступают маркером успешности, но также являются способом сохранения и повышения общественного статуса человека. Позже в рамках его школы стали появляться исследования, в которых на микроуровне изучаются конкретные социальные среды, клубы и т.д. Так, один из учеников — Лоик Вакан — попытался, говоря словами Кафки, записать интенсивный спортивный опыт на своем теле. В течение двух лет он посещал боксерский клуб в черном районе Чикаго, а затем написал об этом книгу в жанре социальной антропологии спорта.
Похожую работу в России провела социолог Полина Жигарева в рамках проекта Центра исследований миграции и этничности. Она несколько месяцев посещала закрытый киргизский бойцовский клуб, где изучала посетителей. В ее случае сделать такое этнографическое исследование было еще сложнее, так как ей пришлось преодолевать не только этнические, но и гендерные границы.
Интересным пример исследовательской работы уже с материалом в области истории спорта является первая академически релевантная история московского «Спартака», написанная американским ученым Робертом Эдельманом. Для его подхода характерна перспектива «снизу», когда спорт рассматривается глазами самих участников, зрителей и т.д.
Недавно мы с французскими коллегами провели в НИУ ВШЭ конференцию «Футбол в оптике социальных наук». Многие прозвучавшие на ней доклады будут скоро опубликованы в №2 двух журналов — «Социология власти» и «Социологическое обозрение».
Сегодня исследователи едины в том, что спорт — важная часть современной массовой культуры, которая затрагивает все сферы жизни общества без исключения, так как телесное в разных формах присутствует повсюду, от повседневности до политики. При этом первую встречу соматического и политического мы видим в Германии 19 века, когда «отец гимнастики» Фридрих Людвиг Ян попытался с помощью системы физического воспитания подготовить тренированные тела для нового национального проекта. Это была первая, но далеко не последняя попытка использовать спорт в политических целях. Пик инструментализации спорта связан с идеократическими режимами XX века — прежде всего с германским нацизмом и советским проектом.
В чем была привлекательность спорта для этих режимов? Во-первых, это возможность дисциплинирования человека через контроль над его телом. Здесь можно вспомнить комплекс ГТО в СССР. Через дисциплину телесного власть проникает на все уровни жизни индивида, включая быт и повседневность. Она «надзирает», оставаясь незамеченной. Во-вторых, спорт позволял визуализировать «воображаемое общество», например, тех же «строителей коммунизма». Ведь спорт не только формирует послушные тела, но и включает их в определенный политический контекст. Здесь достаточно вспомнить сталинские парады физкультурников — массовые шествия физически хорошо подготовленных юношей и девушек. Эти тысячи дисциплинированных и марширующих в едином строю молодых людей наглядно демонстрировали в 1930-е годы всю реальность нового социалистического общества, а также то, что они могут стать мощной силой в настоящей войне.
Итак, спортивное тело давно стало предметом политической инструментализации. Например, в период «холодной войны» спорт был для советского проекта мощным каналом трансляции собственных ценностей и смыслов вовне. Выдающиеся советские атлеты, которые получали право на выезд за границу, являли миру «мягкую силу» СССР. Они своими идеальными телами должны были демонстрировать превосходство социалистической социально-экономической и общественно-политической системы. Таким образом, их тела им вовсе не принадлежали. Более того, эти идеальные тела и не были сформированы ими индивидуально, а возникли в рамках усилий всей советской спортивной системы, т.е. были результатом прямого политического вмешательства в человеческую соматику.
Как мы видим, в модифицированной форме подобная «политизация тела» продолжается до сих пор. С учетом возможностей современных медиа и в условиях глобализации манипуляции на тему идентичности спортсменов приобретают общемировой контекст. Часто говорят о том, что сегодня спорт заменяет войну, затрагивая при этом не только телесность, но и идентичность атлета и зрителя. Например, кого «представляет» спортсмен, за кого он бежит — за себя или за родину? Проблема политической репрезентации в спорте возникла еще при Кубертене, вместе с зарождением новых игр современности. И как мы видим сегодня, этот вопрос удовлетворительно не решен до сих пор. На Олимпиаде в Пхёнчхане российские атлеты выступали без флага, что еще раз демонстрирует нам, что современный спорт высших достижений все еще является полем политической борьбы, как это было и в советское время.
Еще один важный аспект, на который все чаще обращают внимание исследователи спорта, связан с последствиями чемпионатов мира по футболу или олимпиад для разных стран. Речь идет о том, что оставляют после себя подобные мегасобытия принимающей стороне. Например, в Рио объекты недавней олимпиады-2016 — это уже город мертвых, погибшая инфраструктура, которой никто не пользуется. В Сочи, к счастью, значительная часть объектов по-прежнему задействована. В Казани после Универсиады-2013 спортивная инфраструктура была передана университету, который сейчас активно ее использует и т.д.
Любое мегасобытие порождает массу конфликтов структурного и инфраструктурного свойства, которые также активно изучаются в социальной теории спорта. Ведь те же олимпиады затрагивают множество групповых интересов, в результате в соответствующем обществе возникают самые неожиданные коалиции противников и союзников — экономические, экологические, идентитарные и др. В том числе поэтому сегодня очень сложно провести олимпиаду в Европе. Например, спортивные власти Швеции хотели организовать Зимние Игры 2026 года в Стокгольме, но жители высказались против. То же самое произошло в австрийском Инсбруке и многих других местах. Поэтому, после прошедших Олимпийских Игр в Сочи, Рио и Пхёнчхане следующие также пройдут вне пределов Европы: в 2020 году — летние в Токио, а в 2022-м — зимние в Пекине. Как и чемпионаты мира по футболу: прошедший в Бразилии (2014) и грядущие в России (2018) и Катаре (2022). Так что я не удивлюсь, если Париж окажется последним европейским городом, где пройдет столь масштабное спортивное событие, как Олимпиада. Кроме того, там существует серьезная террористическая угроза. Спорт и терроризм — еще одна тема, которой сейчас уделяется все больше внимания исследователями современного спорта. Как мы видим, описанный Элиасом процесс «спортизации» затрагивает все новые аспекты нашей жизни. А это значит, что у изучающих спорт социальных ученых не будет проблем с предметом исследования и в будущем.
IQ
